Лорд Хорнблауэр

Глава 12

Ветреный хмурый день уступал место столь же хмурой ночи. Пока Хорнблауэр стоял на причале, наблюдая за приготовлением шлюпок к отправке, сумерки становились все гуще. Было достаточно темно и пасмурно для того, чтобы сделать приготовления невидимыми из города, именно это преимущество он и собирался использовать. Это был удобный момент, чтобы начать посадку морских пехотинцев и моряков в шлюпки: до прилива оставался всего лишь час, и терять нельзя ни единой минуты.

Вот еще одна из издержек успеха — стоять здесь и смотреть, как другие отправляются в экспедицию, которую он с удовольствием возглавил бы сам. Но губернатор Гавра и коммодор не имеет права рисковать жизнью и свободой, участвуя в какой-то мелкой вылазке. Силы, которые он выделил для этого, умещались в полдюжины корабельных шлюпок, и были столь малы, что он сомневался, стоит ли отдавать их под командование пост-капитану.

Приковылял Буш: стук его деревянного протеза по булыжнику перемежался с легким шагом единственной ноги.

— Будут еще приказы, сэр? — спросил он.

— Нет, никаких. Я просто хочу пожелать вам удачи, — сказал Хорнблауэр.

Он протянул руку, и Буш пожал ее — удивительно, рука его оставалась такой же крепкой и мозолистой, точно до сих пор тянула брасы и фалы. Он встретил взгляд доверчивых голубых глаз Буша.

— Спасибо, сэр, — сказал тот, и после секундного колебания прибавил, — не беспокойтесь за нас, сэр.

— Поскольку командир — вы, я буду спокоен, — ответил Хорнблауэр.

Это отчасти было правдой. За годы совместной службы Буш изучил его методы, и можно быть уверенным, что план будет исполнен в точности. Так же как и он, Буш хорошо понимал ценность внезапности, важность нанесения быстрого и неожиданного удара, необходимость четкого взаимодействия между всеми подразделениями.

Шлюпка с «Нонсача» стояла у мола, в нее спускались морские пехотинцы. Пока моряки удерживали ее, пехотинцы, плотно прижимаясь друг к другу, рассаживались по банкам, держа мушкеты между коленями, стволами вверх.

— Все готово, сэр? — раздался голос с кормы.

— Счастливо, Буш, — сказал Хорнблауэр.

— До свидания, сэр.

Сильные руки Буша позволили ему, не смотря на протез, с легкостью забраться в шлюпку.

— Отваливай.

Шлюпка отошла от причала, две другие последовали ее примеру. Было еще достаточно светло, чтобы видеть, как от бортов кораблей, стоящих на якоре в гавани, отчаливают остальные шлюпки флотилии.

— Навались!

Шлюпка Буша повернула и повела караван к устью реки. Ночная тьма поглотила ее. Несмотря на это, Хорнблауэр, прежде чем повернуть назад, еще стоял некоторое время, вглядываясь в темноту. Принимая во внимание состояние дорог и донесения шпионов, не возникало сомнений в том, что Кио доставит осадный парк по воде до Кодебека — баржи смогут перемещать тяжелые двадцатичетырехфунтовые орудия на пятьдесят миль в день, в то время как по раскисшим дорогам такое расстояние не удастся преодолеть менее чем за неделю. В Кодебеке имеется эстакада, оборудованная приспособлениями, облегчающими работу с тяжелыми грузами. Он предполагал, что Кио выдвинет охрану к Лильбонну и Больбеку, чтобы прикрыть выгрузку. У шлюпок есть неплохие шансы подняться с помощью прилива вверх по реке, и незамеченными подобраться под покровом темноты к эстакаде. В таком случае десантный отряд сможет разорить и спалить все дотла. Скорее всего, наполеоновские войска, контролирующие сушу, не допускают даже возможности того, что высланная по воде экспедиция может обойти их с фланга, а если и допускают, то все равно остается значительная вероятность, что быстро двигаясь с помощью прилива, она сумеет в темноте прорваться сквозь оборонительные позиции и достичь барж. Хотя строить такие успокаивающие умозаключения было достаточно просто, он не с легким сердцем смотрел, как шлюпки исчезают в этой кромешной тьме. Хорнблауэр повернулся и пошел по Рю де Пари к Отель де Виль. С полдюжины смутно различимых фигур отделились от углов улицы и пристроились в нескольких шагах позади и впереди него — это были телохранители, приставленные к нему Хоу и Лебреном. При мысли о том, что он будет расхаживать по городу в одиночку, и, что еще хуже, пешком, оба они в ужасе замахали руками и стали закатывать глаза. А когда он наотрез оказался от приставленного к нему военного эскорта, они предприняли собственные меры. Хорнблауэр стремился идти с максимальной скоростью, которой позволяли ему развить длинные худые ноги. Это упражнение доставляло ему удовольствие, и он улыбался про себя, слыша топот своих сопровождающих, которые старались сохранить дистанцию — что интересно, у большинства из них были короткие ноги.

В своей спальне он мог найти уединение, на которое не смел надеяться в любом другом месте. Едва Браун зажег свечи в стоящем на ночном столике у изголовья подсвечнике, он отпустил его, и со вздохом облегчения растянулся на кровати, прямо в мундире. Он вновь поднялся, чтобы раскинуть над собой шлюпочный тент, так как в комнате, несмотря на пылавший в очаге огонь, было холодно и сыро. Теперь, наконец, он мог взять газеты из лежащей у изголовья постели кучи и приняться за внимательное чтение отмеченных статей, которые до этого только пробежал взглядом. Газеты прислала ему Барбара. Ее письма — читанные-перечитанные, лежали у него в кармане, однако за целый день он не смог выкроить время для газет.

Если пресса, как утверждают, является выразителем мнения народа, то значит, британская общественность очень высоко оценивала и его самого, и его недавние деяния. Удивительно, но Хорнблауэру потребовалось приложить немало усилий, чтобы уловить настроение того времени, а ведь прошло всего лишь несколько недель: разнообразные хлопоты, связанные с исполнением обязанностей губернатора Гавра, оттеснили события, относящиеся к захвату города, в глубь его воспоминаний, сделав их размытыми и неопределенными. Но перед ним лежала «Таймс», в хвалебных тонах расписывающая то, как он установил контроль над ситуацией в заливе Сены. Меры, предпринятые им для того, чтобы не допустить передачи «Флейма» мятежниками в руки французских властей, оценивались как «образец находчивости и мастерства, какого нам и следовало ожидать от такого выдающегося офицера». Высокопарный стиль статьи создал у Хорнблауэра впечатление, что слово «нам» здесь было бы более уместно писать с заглавной буквы.

«Морнинг кроникл» живописала захват «Флейма» через палубу «Бон Селестин». В истории существовал единственный пример подобного подвига — взятие Нельсоном корабля «Сан Хосеф» при Сент-Винсенте. От такой формулировки у Хорнблауэра полезли на лоб брови. Сравнение было совершенно неуместным. Ему не оставалось ничего иного — только одолеть команду «Бон Селестин», так как ни один человек из числа экипажа «Флейма» не пошевелил и пальцем, чтобы воспрепятствовать захвату судна. Сопоставлять его с Нельсоном было нелепо. Нельсон был человеком выдающимся, высокого полета мысли, заражавшим своей энергией всех, кто находился рядом с ним. В сравнении с ним он являлся всего лишь удачливым подмастерьем. Причиной всех его успехов было везение: везение, тщательное обдумывание и преданность подчиненных. Это ужасно, что его сравнивают с Нельсоном — ужасно и неприлично. Продолжая читать, Хорнблауэр ощутил, что у него начало посасывать под ложечкой, как это бывало в первые часы на корабле, после долгого пребывания на суше. Теперь, когда его поставили на один уровень с Нельсоном, и общественность, и флот будут оценивать его будущие действия по той же высокой шкале, и это больно отзовется на нем в случае неудачи. Он забрался высоко, и, как и следовало ожидать, оказался в результате на краю пропасти. Хорнблауэр вспомнил то, что почувствовал, когда еще гардемарином забрался в первый раз на грот-мачту «Индефатигейбла». Карабкаться наверх было нетрудно, даже идти по футоксам, но когда он оказался на верхушке и взглянул вниз, от ужаса перед разверзшейся перед ним бездной почувствовал тошноту и головокружение — как и сейчас.

Он отбросил «Морнинг кроникл» в сторону и взял «Анти галликан». Здесь автор статьи злорадствовал по поводу судьбы бунтовщиков. Он смаковал подробности смерти Натаниэля Свита, особо выделяя факт, что тот погиб именно от руки Хорнблауэра. Развивая тему, журналист выражал надежду, что сообщники Свита по ужасному преступлению понесут вскоре заслуженное наказание, и что удачное возвращение «Флейма» Хорнблауэром не будет использовано как обстоятельство, дающее им право на помилование или смягчающее вину. Хорнблауэр, подписи которого ждали двадцать смертных приговоров, вновь почувствовал приступ тошноты. Этот писака из «Анти Галликана» не знает, что такое смерть. Перед мысленным взором Хорнблауэра в который раз всплыло воспоминание о стелящихся по воде седых волосах Свита после того, как рассеялся дым от мушкетного выстрела. Этот тип — Чедвик, обещал разжаловать его и потом подвергнуть порке. Уже в двадцатый раз Хорнблауэр признался сам себе, что тоже взбунтовался бы, столкнувшись с перспективой такого наказания. Этот писатель представления не имел об отвратительном хрусте, с которым кошка-девятихвостка опускается на обнаженную спину. Ему никогда не приходилось слышать криков боли, которые издает взрослый человек под пыткой.

Более поздний номер «Таймс» обсуждал тему взятия Гавра. Тут были слова, которые так боялся Хорнблауэр, но на латыни, чего вполне можно было ожидать от «Таймс». Initium finis — начало конца. «Таймс» ожидала, что власть Наполеона, продержавшаяся все эти годы, рухнет за ближайшие несколько дней. Переправа через Рейн, падение Гавра, переход Бордо на сторону Бурбонов, укрепляли автора в мысли, что Бонапарта незамедлительно свергнут с трона. А Бонапарт тем самым временем во главе мощной армии отражал удары врагов. Последние донесения рассказывали о его победах над пруссаками и австрийцами, на юге Веллингтон лишь медленно теснил Сульта. За исключением этих бумагомарак, сидящих в своей пыльной конторе на Принтинг-Хауз Сквер, никто не предвидел скорого окончания войны.

Тем не менее, читая газеты, он испытывал какое-то болезненное наслаждение. Хорнблауэр отложил этот экземпляр и потянулся за другим, уверенный, что не найдет там ничего, что не огорчило или не испугало бы его. Противиться этому соблазну было также трудно, как наркоману удержаться от опиума. Хорнблауэр опять и опять пробегал отмеченные места, рассказывающие, в основном, о его достижениях. Так какая-нибудь старая дева, оставшись случайно одна дома в хмурую ночь, читает ужасные рассказы из «Монаха» Льюиса, слишком испуганная, чтобы остановиться, но понимающая, что с каждым прочитанным словом остановиться будет еще страшнее.

Он не успел еще разобраться с кипой газет, когда почувствовал, что кровать под ним слегка вздрогнула, а огоньки свечей затрепетали. Он почти не обратил внимания на этот феномен — может быть, выстрелила крупнокалиберная пушка (хотя разрыва слышно не было) — но через несколько секунд услышал, что дверь в спальню потихоньку отворилась. Выглянув, он увидел Брауна, крадущегося к кровати, чтобы посмотреть, не спит ли Хорнблауэр.

— Чего вам надо? — рявкнул он. Его плохое расположение духа было столь явным, что даже Браун не решался заговорить.

— Убирайтесь, — проворчал Хорнблауэр. — Почему меня беспокоят вопреки моему приказанию?

За спиной Брауна возникли Ховард и Доббс: это произошло по их вине, и они готовы были не только взять на себя ответственность, но и подвергнуться первому удару гнева коммодора.

— Произошел взрыв, сэр, — сказал Ховард. — Мы видели вспышку в небе, на северо-востоке отсюда, насколько могу судить. Это может быть в Кодебеке.

— Мы почувствовали сотрясение, сэр, — подхватил Доббс. — Но не было слышно ни звука — слишком далеко. Мощный взрыв, достаточно сильный, чтобы вызвать сотрясение, и не слышимый.

Это означало, почти наверняка, что Буш достиг успеха. Он должен был перехватить французские баржи с порохом и взорвать их. Тысяча зарядов на каждое из двадцатичетырехфунтовых орудий — это минимум, необходимый для осады, в каждом заряде по восемь фунтов пороха. Это будет восемь, умноженное на двадцать четыре тысячи. Около двухсот тысяч фунтов — почти сто тонн. Сто тонн орудийного пороха могут произвести изрядный взрыв. Закончив подсчеты, Хорнблауэр сфокусировал взгляд на Доббсе и Ховарде, до этого он буквально смотрел сквозь них. Браун почел за лучшее незаметно улизнуть с этого совета.

— Ну? — произнес Хорнблауэр.

— Мы подумали, что вас необходимо поставить в известность об этом, сэр, — пробормотал Доббс.

— Совершенно верно, — сказал Хорнблауэр, и снова отгородился от них газетой. Потом он опустил ее на мгновение и добавил:

— Спасибо.

Из-за газеты Хорнблауэр слышал, как оба офицера вышли из комнаты и осторожно прикрыли за собой дверь. Он был доволен собой: это завершающее «спасибо» было мастерским штрихом, создающим впечатление, что хотя такие пустяки, как подрыв осадного парка, его мало волнуют, это не повод забыть о хороших манерах в общении с подчиненными. Но не прошло и минуты, как он уже стал высмеивать себя за то, что прельстился таким дешевым успехом. Он почувствовал наступление внезапного приступа презрения к себе, который даже по завершении оставлял его подавленным и несчастным. У несчастья есть особое свойство: Хорнблауэр лежал, отбросив в сторону газеты и наблюдая за игрой тени на пологе кровати, и внезапно осознал, что он одинок. Ему хотелось общества. Хотелось дружбы. Более того, он мечтал об уюте, об обожании, ему хотелось того, чего нельзя было найти в этом унылом осажденном городе. Его тяготил страшный груз ответственности, и не было никого, кто мог бы разделить с ним его страхи и надежды. Хорнблауэр с трудом удержал себя от того, чтобы не рухнуть в бездну жалости к свой персоне. При этом открытии его чувство презрения к себе усилилось многократно. Он всегда был излишне самокритичен и отягчен сознанием своих недостатков, чтобы жалеть себя. Теперешнее одиночество — дело его собственных рук. Не стоило так беспричинно сдержанно вести себя с Доббсом и Ховардом: нормальный человек разделил бы с ними радость, послал бы за бутылкой шампанского, чтобы отметить успех, с удовольствием скоротал бы часок другой в их компании, и преумножил бы их радость и чувство преданности с помощью намеков на то, что победа достигнута в значительной степени благодаря их вкладу в разработку плана, пусть даже это и не соответствует действительности. За эфемерное и весьма сомнительное удовольствие казаться тем, кем он в действительности не был — человеком, которого не волнуют свойственные людям чувства, ему пришлось заплатить ценой одиночества. Что же, подумал Хорнблауэр, вынужденный признать горькую правду, это исправно ему служит.

Он достал часы: с момента взрыва прошло полчаса, отлив достиг устья реки еще за добрый час до этого. Теперь он уже должен чувствоваться в Кодебеке. Остается надеяться, что Буш и его флотилия, окрыленные победой, мчатся вместе с ним вниз по течению. Отделенные от ближайшего врага в Гавре расстоянием в двадцать пять миль — по реке это все тридцать, под охраной армии из почти двадцати тысяч штыков, солдаты французского осадного парка должны были чувствовать себя в полной безопасности от противника, не выказывавшего до этих пор признаков активности. И тем не менее, правильно управляемые шлюпки, подгоняемые приливом, могут менее чем за шесть часов, даже в темноте, пересечь расстояние, на которое пехоте потребуется не менее двух дней — двух световых дней. В течение одной лишь ночи шлюпки могут нанести удар и снова исчезнуть на широкой реке, не имеющей мостов — а именно тот факт, что она широка и не имеет мостов, заставляет армию Кио рассматривать Сену как прикрытие с фланга, забыв о том, что противники могут воспользоваться ей как удобной дорогой. До последнего времени Кио командовал дивизией в Императорской гвардии, и ни разу за десять победных лет гвардия не принимала участия в десантных операциях.

Хорнблауэр заметил, что вся эта череда мыслей проходила перед ним прежде, уже много-много раз. Он снял нагар с оплывших свечей, опять взглянул на часы и вытянул ноги под плащом. Его рука уже потянулась было за газетами, но в тот же миг отдернулась. Уж лучше яд своих мыслей, чем авторов «Таймз» или «Морнинг Кроникл». Куда ни кинь, всюду клин, и мысль о том, что ему нужно исполнять свой долг еще более усугубила положение. Он сбросил с ног плащ и встал. Он столкнулся с определенными трудностями, водворяя плащ на место, и, прежде чем покинуть спальню, привел в порядок волосы. Когда Хорнблауэр пересек холл, чтобы попасть в другую комнату, часовой у двери вздрогнул — Хорнблауэр заподозрил, что тот дремал на посту. За открывшейся дверью было душно. Единственная свеча с трудом позволяла осмотреться. Доббс спал, сидя за столом, опустив голову на руки, на стоящей позади стола кушетке лежал Ховард. Тень в том углу была настолько густой, что Хорнблауэр не мог различить его лица, и только слышал ритмичный, низкий храп.

Так, значит, в конце концов, никто не хочет составить ему компанию. Хорнблауэр вышел, потихоньку прикрыв за собой дверь. Браун, скорее всего, спал в своем чуланчике. Хорнблауэр некоторое время забавлялся мыслью: не стоит ли послать за ним и попросить его приготовить чашечку кофе, но отбросил эту идею из соображений простой гуманности. Он забрался обратно в кровать и укрылся плащом. Свист сквозняка подсказал ему, что стоит задернуть полог, что он и сделал, предварительно задув свечи. Ему пришло в голову, что неплохо бы раздеться и забраться под одеяло, но перспектива предпринимать подобные усилия была невыносимой. Внезапно он понял, что страшно устал. Очутившись в полной темноте, глаза его закрылись сами собой, и он заснул, как и был, в мундире.