Лорд Хорнблауэр

Глава 8

Этот малый — Лебрен — уже совершенно замучил его, добиваясь приватной беседы с такой настойчивостью. Ему и без этого было чем заняться: зияющие в бортах «Флейма» пробоины требовали заделки, чтобы корабль смог пересечь Канал, немногочисленную команду «Порта Коэльи» (в которой, кроме прочего, не все являлись опытными моряками), необходимо распределить между четырьмя кораблями (два брига, «индиец», и шасс-маре), и в тоже время, нужно обеспечить действенную охрану более чем сотни пленных той и другой национальности: мятежники должны содержаться так, чтобы исключить любую возможность избежать трибунала. А что хуже всего, ему предстояло подготовить подробный рапорт. Многие могли бы сказать, что последнее — не сложная задача, учитывая длинный перечень успехов, которые должны найти отражение в рапорте: взяты два приза, «Флейм» отбит, большинство бунтовщиков сидят, закованные в цепи, в трюме, а их вожак убит собственной рукой Хорнблауэра. Однако написание всего этого требовало физических усилий, а Хорнблауэр очень устал. Более того, составление рапорта будет осложнено тем, что Хорнблауэру предстоит пройти весьма извилистым курсом между Сциллой открытого самовосхваления и Харибдой излишней скромности — как часто на лице его появлялась гримаса разочарования при чтении литературных потугов других офицеров! А убийство вселяющим ужас коммодором Хорнблауэром Натаниеэля Свита, хотя оно и достойно войти в анналы морской истории, и хотя с точки зрения дисциплины и долга это был лучший способ покончить с этим делом, в глазах Барбары будет выглядеть далеко не так привлекательно. Он и сам не мог вытравить из памяти воспоминание о том, как седая голова исчезла под волнами, и чувствовал, что Барбара, внимание которой так настойчиво будет привлечено к факту, что он собственными руками (которые, как она говорила, так нравятся ей, которые она покрывала поцелуями) пролил кровь, отнял у человека жизнь, будет испытывать отвращение, омерзение.

Хорнблауэр заставил себя стряхнуть прочь липкую паутину мыслей и воспоминаний о Барбаре и Натаниэле Свите, и понял, что по-прежнему неотрывно и бессмысленно смотрит на молодого матроса, который передал ему от Фримена записку, содержащую просьбу Лебрена.

— Мои наилучшие пожелания мистеру Фримену, и скажите ему, что он может прислать ко мне этого малого, — сказал он.

— Есть, сэр, — ответил матрос, взяв под козырек, и с чувством видимого облегчения, вышел. Коммодор неотрывно смотрел сквозь него в течение, как минимум, трех минут, которые для моряка показались тремя часами.

Вооруженный охранник ввел Лебрена в каюту, и Хорнблауэр стал пристально разглядывать последнего. Он был из полудюжины пленников, которые были захвачены во время визита «Порта Коэльи» в Гавр, и входил в состав делегации, которая поднялась к ним на палубу, принимая их за «Флейм», пришедший сдаваться.

— Месье говорит по-французски? — поинтересовался Лебрен.

— Немного.

— Думаю, намного более, если все то, что говорят о капитане Хорнблауэре — правда, — ответил Лебрен.

— Чем вы занимаетесь? — резко спросил Хорнблауэр, обрывая поток континентального красноречия. Лебрен выглядел молодо, смуглый, со сверкающими белыми зубами, и производил общее впечатление какой-то скользкости.

— Я adjoint барона Мома, мэра Гавра.

— Да? — Хорнблауэр старался не выдать заинтересованности, однако ему было известно, что при имперском режиме мэр такого большого города, как Гавр, являлся важной персоной, а его adjoint- помощник, или заместитель — занимал весьма значимый чиновничий пост.

— Вы должны были слышать о фирме братьев Мома. Она в течение многих поколений ведет торговлю с Америкой — история ее возвышения неотделима от истории развития самого Гавра.

— Да?

— Точно так же, война и блокада в одинаковой степени нанесли невосполнимый урон процветанию как фирмы Мома, так и самого города.

— Да?

— «Кариатида» — судно, которое вы с такой изобретательностью захватили позавчера — могло восстановить благосостояние всех нас. Как вы легко можете себе представить, корабль, прорвавший блокаду, стоит десяти, прибывших в мирное время.

— Да?

— Не сомневаюсь, что господин барон и население города будут в отчаянии из-за того, что корабль был захвачен, прежде чем груз покинул его трюм.

— Да?

Во время паузы взгляды их скрестились, как шпаги дуэлянтов: Хорнблауэр не хотел выдавать любопытство и заинтересованность, которые он испытывал, а Лебрен колебался, стоит ли ему выходить на предельную откровенность.

— Полагаю, месье, что то, что я скажу далее, останется исключительно между нами.

— Я не могу ничего обещать. В действительности, я могу только сказать, что я обязан сообщить все, что вы скажете, Правительству Его Величества короля Великобритании.

— Рассчитываю, что члены правительства, ради их же пользы, не станут разглашать тайну, — колебался Лебрен.

— У министров Его величества может быть свое мнение на этот счет, — сказал Хорнблауэр.

— Известно ли вам, месье, — произнес Лебрен, видимо, решившийся действовать, — что Бонапарт разбит в большой битве при Лейпциге?

— Да.

— И что русские вышли к Рейну?

— И это тоже.

— Русские на Рейне! — повторил Лебрен с изумлением. Все без исключения: и те, кто поддерживал Бонапарта, и те, кто выступал против него, удивлялись тому, как необъятная Империя съежилась до размеров половины Европы за эти несколько коротких месяцев.

— А Веллингтон движется к Тулузе, — добавил Хорнблауэр. Не лишним будет напомнить Лебрену о британской угрозе с юга.

— Это так. Империя не сможет продержаться долго.

— Рад слышать ваше мнение по данному вопросу.

— А когда империя падет, наступит мир, а когда наступит мир, возобновится торговля.

— Без сомнения, — сказал Хорнблауэр, все еще слегка озадаченный.

— В течение первых месяцев прибыли будут огромными. Европа годами не получала импортной продукции. В данный момент за фунт настоящего кофе запрашивают более ста франков.

Наконец-то Лебрен показал свое собственное лицо, скорее по нужде, чем по доброй воле. И лицо это выражало алчность, что о многом сказало Хорнблауэру.

— Все это очевидно, месье, — произнес Хорнблауэр, не выражая согласия.

— Фирма, которая будет готова к заключению мира, склады которой будут ломиться от колониальных товаров, готовых к реализации, получит колоссальные прибыли. Она намного обойдет своих конкурентов. На этом можно сделать миллионы. Миллионы. — Лебрен буквально наяву грезил о том, что некоторые из этих миллионов могут оказаться в его собственном кармане.

— У меня очень много дел, месье, — сказал Хорнблауэр. — Будьте любезны перейти к сути.

— Его Величество король Великобритании мог бы позволить своим друзьям сделать загодя такие приготовления, — произнес Лебрен. Он говорил медленно, и не удивительно: такие слова могут привести его на гильотину, если достигнут ушей Бонапарта. Лебрен предлагал предать Империю в обмен на коммерческие преимущества.

— Его Величество должен сначала получить неопровержимые доказательства того, что эти друзья действительно являются друзьями, — сказал Хорнблауэр.

— Quid pro quo,[15] — заявил Лебрен, в первый раз за время разговора поставив Хорнблауэра в затруднительное положение: французское произношение латыни было настолько отлично от всего, что он слышал, что ему пришлось лихорадочно рыться в памяти, соображая, что же за неизвестные слова использовал Лебрен, прежде чем до него дошел смысл сказанного.

— Вы можете изложить мне суть ваших предложений, месье, — произнес Хорнблауэр с холодным достоинством, — но я не могу дать вам взамен никаких обещаний. Правительство Его Величества, быть может, откажется связывать себя каким-либо образом.

Он с удивлением поймал себя на мысли, что воспроизводит манеру держаться и говорить, свойственную правительственным чинам — так мог говорить его чопорный шурин, Уэлсли. Может быть, высокая политика на всех оказывает такое действие — в данном случае это было полезно, так как позволяло скрыть его заинтересованность.

— Quid pro quo, — задумчиво повторил Лебрен. — Предположим, что Гавр отколется от Империи, присягнет Людовику XVIII?

Такая возможность приходила в голову Хорнблауэру, но он отбросил ее, так как это казалось слишком хорошо, чтобы быть правдой.

— Предположим, что это произойдет, — сказал он уклончиво.

— Такое событие может послужить примером для тех, кто ждет этого в пределах Империи. Это может принять характер эпидемии. Бонапарт не выдержит такого удара.

— Он выдержал уже много ударов.

— Но не подобного рода. А если город присягнет королю, он вступит в союз с Великобританией. Продолжать блокаду не будет смысла. И может быть, дому «Братья Мома» будет дана лицензия на импорт товаров, почему бы нет?

— Возможно. Не забудьте, я ничего не обещал.

— А когда Людовик XVIII будет восстановлен на престоле предков, он не оставит своей добротой тех, кто первым присягнул ему, — продолжал Лебрен. — Перед адъюнктом барона Мома может открыться прекрасная перспектива построения собственной карьеры.

— Вне всякого сомнения, — согласился Хорнблауэр. — Однако вы излагаете свои собственные представления. Можете вы быть уверены, что барон Мома их разделяет? И если это так, то где гарантии того, что жители города последуют за ним?

— Я отвечаю за барона, уверяю вас, сэр. Я знаю… я осведомлен о его настроениях.

Не исключено, что Лебрен шпионил за своим хозяином в пользу имперского правительства, и без колебаний решил применить полученную информацию по другому, более перспективному назначению.

— А город? Другие власти?

— В тот день, когда вы взяли меня в плен, сэр, — сказал Лебрен, — из Парижа были присланы несколько образцов прокламаций и обзор имперских декретов, которые вскоре должны будут вступить в силу. Прокламации должны быть напечатаны (я отдал распоряжение об этом — это было последнее поручение, которое я выполнил), и в следующий понедельник расклеены, а декреты — опубликованы.

— Ну и?

— Они являются самыми суровыми в суровой истории Империи. Конскрипции: последние из класса 1815 года должны быть призваны, а остальные классы до 1802 года проревизированы. Мальчишки семнадцати лет, калеки, инвалиды, отцы семейств, даже те, кто купил себе освобождение — все подлежат призыву.

— Франция, должно быть, давно привыкла к конскрипциям.

— Франция скорее устала от них, сэр. Мне известно из официальных источников число дезертиров, и жестокость мер, предпринимаемых против них. Но дело не только в конскрипциях, сэр. Другие декреты еще более суровы. Налоги! Прямые, косвенные, droits réunis,[16] и прочие! Те из нас, кто переживет войну, останутся нищими.

— И вы полагаете, что обнародование данных декретов вызовет достаточно сильное негодование, чтобы стать причиной восстания?

— Может быть и нет. Но для деятельного предводителя это послужит прекрасной отправной точкой.

Лебрен мыслил достаточно трезво — последнее его замечание выглядело вполне логично и могло оказаться верным.

— Но что другие власти города? Военный губернатор? Префект департамента?

— Некоторые из них не представляют опасности. Мне так же хорошо известно их настроение, как и настроение барона Мома. Что до остальных: десяток своевременных арестов, воззвание к войскам в казармах, прибытие английских войск (ваших войск, сэр), вдохновенное обращение к народу, провозглашение осадного положения, закрытие ворот — и все кончено. Как вам известно, сэр, Гавр хорошо укреплен. Только армия с осадным парком может отбить его, а Бонапарту неоткуда ее взять. Новости как пожар распространяться по Империи, даже если Наполеон попытается скрыть их.

Этот Лебрен правильно мыслил и оценивал обстановку, хотя моральные его качества и вызывали сомнение. Тот набросок плана, который он кратко изложил, представлял собой типичный coup d'état.[17] Если попытка увенчается успехом, результаты могут быть фантастическими. Даже если она не удастся, основы Империи будут потрясены. Измена заразна, как сказал Лебрен. Крысы на тонущем корабле с замечательной быстротой следуют примеру первого, кто пытается его покинуть. В случае неудачи затей Лебрена он ничем особенно не рискует, а вот выигрыш может быть огромным.

— Месье, — сказал Хорнблауэр, — все это время я проявлял терпение. Но до сих пор не услышал ни одного конкретного предложения. Слова, туманные идеи, надежды, желания — и это все, а я — занятой человек, как вам известно. Пожалуйста, выражайтесь яснее. И покороче, если это не слишком затруднит вас.

— В таком случае я буду предельно конкретен. Высадите меня на берег — во избежание подозрений меня можно направить с предложением об обмене пленными. Разрешите мне уверить господина барона в том, что он может рассчитывать на вашу немедленную поддержку. За эти три дня, до следующего понедельника, я завершу все приготовления. Тем временем вы остаетесь поблизости со всеми силами, которые вам удастся собрать. В тот момент, когда мы завладеем цитаделью, мы вывесим белый флаг, когда вы его увидите, то войдете в гавань и подавите остатки сопротивления. Взамен барон Мома получает лицензию на ввоз колониальных товаров, а вы, как джентльмен, даете мне слово чести поставить в известность короля Людовика, что именно я, Эркюль Лебрен, был первым, кто предложил вам эту схему.

— Ха-хм, — произнес Хорнблауэр. Теперь он редко использовал этот звук, из-за постоянных насмешек жены, но в момент кризиса он сорвался с его губ. Он должен подумать. Ему нужно время, чтобы подумать. Долгий разговор на французском, к употреблению которого он не привык, был утомителен. Хорнблауэр возвысил голос, чтобы его услышал часовой за дверью:

— Передайте охраннику, чтобы он увел заключенного.

— Но, сэр! — запротестовал Лебрен.

— Я сообщу вам о своем решении через час, — сказал Хорнблауэр. — Пока для видимости с вами должны обращаться сурово.

— Сэр! Помните о необходимости хранить тайну! Никому ни слова! Ради Бога!

У Лебрена были совершенно верное представление о том, что затевая восстание против такого государя, как Бонапарт, необходимо держать все в строжайшем секрете. Хорнблауэр помнил об этом, когда поднялся на палубу и принялся мерить ее шагами, выбросив из головы незначительные хозяйственные вопросы, и занявшись обдумыванием этой, самой важной проблемы.