Лорд Хорнблауэр

Глава 9

Над цитаделью Гавра — крепостью Сент-Адресс — все еще развевался триколор. Стоя на палубе «Флейма», идущего под умеренными парусами на расстоянии, чуть превышающем дистанцию выстрела береговых батарей, Хорнблауэр вполне мог его различить. Естественно, он решил поддержать план Лебрена. В этот самый момент он опять говорил себе, уже в тысячный раз, что успех обещает многое, терять же почти нечего. Разве что жизнь Лебрена да репутацию Хорнблауэра. Одному Богу известно, что скажут Уайтхолл и Даунинг-Стрит, когда услышат о том, что он делает. Вопрос о том, что будет с правительством Франции после того, как падет Бонапарт, до сих пор не решен: не существовало и единодушного мнения в отношении реставрации Бурбонов. Правительство может отказаться подтвердить данные им под честное слово обещания, касающиеся лицензии на импорт товаров, оно может выступить с резким заявлением о том, что не собирается признавать притязания Людовика XVIII, и может здорово прижать его самого к ногтю за все, что он сделал после завладения «Флеймом».

Своей властью он помиловал сорок бунтовщиков, как матросов, так и юнг. Они вошли в команду брига. Он мог предоставить немало аргументов в защиту своего решения: содержание мятежников в качестве пленных под охраной и выделение призовых команд на два судна потребовало бы от него задействовать каждого человека, имеющегося у него в распоряжении. Этого едва хватило бы на управление кораблями, и более ни на что. Так и получилось, что он преодолел все эти затруднения принятием нескольких простых решений. Все французы были отправлены на берег на «Бон Селестин», идущей под белым флагом, вместе с Лебреном, которому для отвода глаз поручили организовать размен пленными. «Индиец» укомплектовали минимумом матросов и отправили с донесениями к Пеллью, к эскадре Центрального Канала, а в его распоряжении осталось два брига, более или менее обеспеченных экипажем. Это был также удобный способ избавиться о Чедвика, который получил командование над «индийцем» и поручение доставить донесения. Чедвик был бледен — результат двухнедельного заточения в карцере и постоянной угрозы быть повешенным. Его налившиеся кровью глаза не выразили удовлетворения, когда он узнал, что обязан своим спасением молодому Хорнблауэру, который был когда-то его подчиненным на пушечной палубе «Индефатигебла», а теперь далеко обогнавшим его на служебной лестнице. Чедвик немного поворчал, получая приказы, но лишь немного. Он взвесил пакет с донесениями на руке, видимо, размышляя, что там написано о нем самом, однако осторожность или привычка взяли верх, и произнеся: «Есть, сэр», — он повернулся и вышел.

Теперь эти донесения, прошедшие через руки Пеллью и тщательно изученные, находятся, должно быть, на пути в Уайтхолл. Ветер был благоприятным для «индийца» на его пути к Старту, где находилась эскадра Центрального канала, благоприятным он будет и для пополнений, который Хорнблауэр просил выслать ему. Он знал, что Пеллью пришлет их. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как они виделись в последний раз, и около двадцати с тех пор, как Пеллью произвел его в лейтенанты на борту «Индефатигебла». Теперь Пеллью стал адмиралом и главнокомандующим, а он стал коммодором, но Пеллью должен остаться верным другом и готовым помочь сослуживцем, каким он всегда был.

Хорнблауэр бросил взгляд в сторону моря, где, в туманной дымке на горизонте, несла дозор «Порта Коэльи». Ее задачей было перехватить подкрепления, пока их не заметили с берега, так как незачем было давать властям Гавра хоть малейший повод почувствовать, что назревает нечто необычное, хотя крайней необходимости в этом не было. Англия всегда выставляла свою морскую мощь на показ врагу, объявляя вражеский берег своей морской границей — «Флейм», демонстрирующий георгиевский флаг перед самым носом жителей Гавра, не представлял дня них диковинки. Вот почему он не колебался, оставаясь здесь, в пределах дистанции, на которой мог рассмотреть через подзорную трубу триколор на цитадели.

— Внимательно следите за всеми сигналами с «Порта Коэльи», — бросил он вахтенному мичману.

— Есть, сэр.

«Порта Коэльи» — «Врата небесные», или «Тупица Портер», как называют ее матросы. Хорнблауэр что-то смутно припоминал о деле, в результате которого это странное имя попало список кораблей Королевского флота. Первая «Порта Коэльи» была испанским капером — скорее, наполовину пиратом, захваченным у Гаваны. Она оказала такое сильное сопротивление во время захвата, что память о ней была увековечена присвоением ее имени английскому кораблю. «Тоннант», «Темерер»: большинство иностранных названий появились в списке кораблей флота благодаря подобным событиям — если война продлится еще достаточно долго, в составе Королевского флота может оказаться больше кораблей с иностранными именами, чем с английскими, а во флотах-соперниках может сложиться такая же картина. Французский флот гордится «Свифтшуром», не исключено, что среди американских кораблей появится в ближайшие годы «Македониан». Пока ему не приходилось слышать о французском «Сатерленде» — странно, но при этой мысли Хорнблауэр почувствовал укол сожаления. Он сложил трубу, резко повернулся на пятках и стремительно зашагал по палубе, будто стараясь убежать от воспоминаний, которые осаждали его. Ему не доставляло удовольствия вспоминать о сдаче «Сатерленда», хотя военный трибунал с почетом оправдал его, и как ни странно, с течением времени чувство стыда не только не уменьшалось, но росло. А угрызения совести по поводу «Сатерленда» неизбежно принесли с собой воспоминания о Марии, умершей вот уже почти три года тому назад. Воспоминания о бедности и отчаянии, о пряжках из фальшивого золота на туфлях, о симпатии и жалости, которые он чувствовал по отношению к Марии — жалкая замена любви, и все же воспоминания невыносимо терзали его. Прошлое снова вернулось к жизни в его памяти, и это воскрешение было таким мучительным, каким и должно быть любое воскрешение. Ему вспомнилась Мария, тихо сопящая во сне рядом с ним, резкий запах ее волос, Мария — бестактная и неумная, которую он любил как ребенка, хотя, конечно, не так сильно, как сейчас любит Ричарда. Это воспоминание почти парализовало его, и вдруг внезапно оборвалось и заменилось воспоминанием о Мари де Грасай — черт возьми, она то здесь при чем? Незаслуженная любовь, которую она дарила ему, ее тепло и нежность, легкость, с которой она улавливала его настроение — было безумием поймать себя на мысли, что он скучает по Мари де Грасай, но это было так, хотя прошла едва ли неделя с тех пор, как он покинул объятия верной и понимающей супруги. Он попытался думать о Барбаре, но картины, которые он рисовал в своем воображении, опять оказались внезапно оттеснены на второй план лицом Мари. Ну нет, уж лучше думать о сдаче «Сатерленда». Хорнблауэр расхаживал по палубе «Флейма», а призраки витали вокруг него при свете холодного, промозглого зимнего дня. Люди видели его лицо, и старались не попадаться ему на пути даже с большей осторожностью, чем обычно. Впрочем, большая их часть считала, что Хорнблауэр всего лишь вынашивает новый дьявольский замысел против французов.

Было уже далеко за полдень, когда он был, наконец, вырван из череды своих мыслей.

— Сигнал с «Порта Коэльи», сэр! Восемнадцать — пятьдесят один — десять. Наши корабли в пределах видимости. Направление — северо-запад.

— Прекрасно. Запросите их номера.

Скорее всего, это подкрепление, присланное Пеллью. Сигнальщик склонился над флагами, и снова потянул фал. Прошло несколько минут, прежде чем мичман увидел ответ и перевел его, сверяясь с книгой.

— «Нонсач», 74, капитан Буш, сэр.

— Бог мой, Буш!

Это восклицание сорвалось с уст Хорнблауэр непроизвольно: призраки, окружавшие его, исчезли, как если бы на них плеснули святой водой, как только его настоящий, верный друг появился на горизонте. Ну разумеется, Пеллью при возможности послала бы именно Буша, зная о дружбе, которая так долго существовала между ним и Хорнблауэром.

— «Камилла», 36, капитан Ховард, сэр.

До этого он ничего не слышал о капитане Ховарде. Заглянув в список, он обнаружил, что это капитан с выслугой менее двух лет. Видимо, Пеллью выбрал его как младшего по отношению к Бушу.

— Прекрасно. Отвечайте: «Коммодор …»

— «Порта» все еще сигналит, прошу прощения сэр. «Нонсач» коммодору: «Имею … на борту… три сотни… морских пехотинцев … сверх… комплекта».

Молодец, Пеллью. Он оголил свою эскадру, чтобы дать Хорнблауэру возможность создать десантный отряд, хотя может сам нуждаться в нем. Три сотни морских пехотинцев, добавить к этом подразделение с «Нонсача» и отряд из моряков. Если представится возможность, он сможет ввести в Гавр пятьсот человек.

— Отлично. Передайте: «Коммодор „Нонсачу“ и „Камилле“. Рад иметь вас под своей командой».

Хорнблауэр снова посмотрел на Гавр. Взглянул на небо, оценил силу ветра, припомнил стадию прилива, прикинул, сколько времени осталось до наступления ночи. Где-то там Лебрен должен привести в действие свой план, сегодня ночью или никогда. Хорнблауэру надо быть готовым к нанесению удара.

— Передайте: «Коммодор всем судам: Присоединиться ко мне после наступления темноты. Ночной сигнал — два горизонтальных огня на ноках фока-рея.»

— …фока-рея. Есть сэр, — эхом отозвался мичман, чиркая по грифелю.

Как радостно было увидеть Буша снова, пожать его руку, когда в темноте тот взобрался на палубу «Флейма». Как хорошо было сидеть в душной каюте вместе с Бушем, Ховардом и Фрименом, пока он излагал им планы на завтра. И как чудесно было выстраивать план действий после этого дня мучительного самоанализа. Буш внимательно посмотрел на него своими глубоко посаженными глазами.

— Вы были очень заняты с тех пор, как опять вышли в море, сэр.

— Разумеется, — сказал Хорнблауэр.

Последние несколько дней и ночей прошли в настоящей круговерти: даже после возвращения «Флейма» дела, связанные с реорганизацией, совещания с Лебреном, подготовка донесений — все это было чрезвычайно утомительным.

— Слишком заняты, если вы простите меня, сэр, — продолжал Буш. — Вы слишком рано вернулись к исполнению своих обязанностей.

— Ерунда, — запротестовал Хорнблауэр. — У меня был почти годичный отпуск.

— Отпуск по болезни, сэр. После тифа. И с тех пор…

— С тех пор, — вмешался Ховард, молодой, симпатичный, смуглый мужчина, — проведена вылазка, сражение, захвачены три приза, два судна потоплены, составлен план высадки и проводится полуночный военный совет.

Хорнблауэр внезапно почувствовал приступ гнева.

— Не желают ли джентльмены сказать мне, — заявил он, обводя всех сверкающим взором, — что я не пригоден к несению службы?

Они испугались его ярости.

— Нет, сэр, — сказал Буш.

— В таком случае будьте любезны оставить свое мнение при себе.

Какое несчастье для Буша, который, в конце концов, всего лишь хотел выразить заботу о состоянии здоровья друга. Хорнблауэр понимал это, как и то, что чудовищно несправедливо было заставлять Буша платить за те страдания, которые Хорнблауэр пережил сегодня. И все же он не смог справиться с искушением. Он снова обвел всех взглядом, заставляя их потупить взоры, и продолжал делать это до тех пор, пока, насытившись этим жалким глотком самоудовлетворения, он не ощутил раскаяния и не счел, что должен принести извинения.

— Джентльмены, — сказал он. — Я погорячился. Когда мы завтра отправимся в бой, мы должны чувствовать полную уверенность друг в друге. Вы простите меня?

Они что-то пробормотали в ответ. Буш был совершенно ошарашен, получив извинения от человек, который, по его мнению, имел право говорить что угодно и кому угодно.

— Всем понятен мой план действий на завтрашний день, если, конечно, этот день наступит именно завтра? — продолжал Хорнблауэр.

Они кивнули, обращаясь взорами к карте, расстеленной на столе.

— Вопросы есть?

— Нет, сэр.

— Я понимаю, что это лишь набросок плана. Могут возникнуть непредвиденные обстоятельства, чрезвычайная обстановка. Никто не может предвидеть то, что может случиться. Лишь в одном я могу быть уверен — это в том, что командование кораблями этой эскадры будет осуществляться так, что заслужит внесения в анналы флота. Капитан Буш и мистер Фримен уже имели много возможностей проявить свою храбрость и решительность в моем присутствии, и мне слишком хорошо известна репутация капитана Ховарда, чтобы позволить сомневаться в нем. Когда мы атакуем Гавр, джентльмены, мы откроем новую страницу, мы допишем последнюю главу в истории тирании.

Им понравилось то, что он сказал, и у них не было оснований сомневаться в его искренности, так как говорил он от чистого сердца. Встретив его взгляд, они улыбнулись. Мария, пока была жива, иногда довольно любопытным образом характеризовала подобные громкие заявления, направленные на то, чтобы поднять настроение слушателей. Она говорила, что это «кусочек сахару для птички». Его последняя речь как раз и представляла собой такой «кусочек сахару для птички». И тем не менее, он не солгал ни в одном слове. Впрочем нет, не совсем: он совершенно не был осведомлен о деяниях Ховарда. В этом отношении его заявления носили формальный характер. Но вполне достигли своей цели.

— Что же, с делами покончено, джентльмены. Что позволите предложить вам в качестве развлечения? Капитан Буш может припомнить ночи накануне боя, проведенные за игрой в вист. Но сам он, без сомнения, не относится к поклонникам этой игры.

Это была констатация факта: в целом свете невозможно было найти человека, менее расположенного к игре в вист, чем Буш, и тот сонно усмехнулся в подтверждение незлобливой поддевки Хорнблауэра. Однако он явно был польщен, что Хорнблауэр помнит о нем такие вещи.

— Вам нужно выспаться, сэр, — сказал он на правах старшего офицера по отношению к прочим двум, с ожиданием смотревшим на него.

— Мне пора отправляться на корабль, сэр, — присоединился Ховард.

— Так же, как и мне, сэр, — заявил Фримен.

— Я бы не хотел, чтобы вы уходили, — воспротивился Хорнблауэр.

Фримен бросил взгляд на колоду карт, лежащую на полке у переборки.

— Прежде чем мы уйдем, могу предсказать вам судьбу, — вызвался он, — возможно, я смогу припомнить то, чему учила меня бабушка-цыганка, сэр.

Значит, в венах Фримена действительно течет цыганская кровь. Хорнблауэру часто приходила в голову эта мысль, когда он отмечал смуглость его кожи и черные глаза. Хорнблауэр был слегка изумлен легкостью, с которой Фримен признал данный факт.

— Погадайте сэру Горацио, — сказал Буш.

Фримен перетасовал колоду: движения пальцев выдавали в нем знатока. Он положил ее на стол, взял руку Хорнблауэра и положил ее на колоду.

— Подснимите три раза, сэр.

Хорнблауэр терпеливо проделал процедуру: он подснимал, а Фримен тасовал карты. Наконец Фримен перехватил колоду и начал раскладывать карты на столе рисунком вверх.

— В этой стороне — прошлое, — объявил он, указывая на замысловато разложенные карты, — а здесь — будущее. О прошлом много есть чего рассказать. Вижу деньги, золото. Вижу опасность. Опасность, опасность, опасность. Вижу тюрьму — дважды, сэр. Вижу темную женщину. Вижу белокурую женщину. Вы странствовали по морям, сэр. Он толковал карты профессионально, объясняя их значение на одном дыхании. Он сделал краткий обзор карьеры Хорнблауэра, и Хорнблауэр слушал его плавно лившуюся речь с увлечением и даже с восхищением. Все, о чем рассказал Фримен, мог рассказать любой, кто ознакомился хотя бы в общих чертах с прошлым Хорнблауэра. На мгновение его брови сдвинулись, когда речь зашла об умершей Марии, но затем, когда Фримен перескочил к описанию приключений Хорнблауэра на Балтике, переводя фразы с нормального языка на жаргон, используемый цыганами с ловкостью, достойной восхищения, он снова улыбнулся.

— И еще был недуг, сэр, — закончил Фримен, — очень серьезный недуг, прошедший только недавно.

— Потрясающе! — воскликнул Хорнблауэр в притворном восхищении.

Предчувствие наступающего боя всегда пробуждало в нем лучшие из его качеств: он стал сердечным и открытым в обращении с младшими офицерами, что было бы немыслимо в любое другое время.

— Потрясающе — это именно то слово, сэр, — сказал Буш.

Хорнблауэр удивился, отметив, что Буш действительно впечатлен, тот факт, что ловкое манипулирование знанием его прошлого со стороны Фримена произвело на него такое действие, могло служить объяснением успеха, которым пользуются в этом мире шарлатаны.

— Что насчет будущего, Фримен? — поинтересовался Ховард. Приятно было видеть, что Ховард был единственным, кто поддался чарам лишь в умеренной степени.

— Будущее, — сказал Фримен, постукивая по столу костяшками пальцев и переходя к другой части гадания, — будущее всегда более загадочно. Я вижу корону. Золотую корону.

Он передвинул разложенные карты.

— Корона и есть, сэр, как ни верти.

— Горацио Первый, король Людоедских островов, — засмеялся Хорнблауэр. То, что он шутил по поводу своего имени, предмета для него, как правило, весьма болезненного, служило наилучшим доказательством хорошего расположения духа.

— И еще большая опасность. Опасность и белокурая женщина. Одна и другая рядом. Опасность из-за женщины, или опасность рядом с женщиной. В любом случае опасность, сэр. Я советую вам опасаться белокурых женщин.

— Чтобы дать такой совет не нужны карты, — сказал Хорнблауэр.

— Иногда карты говорят правду, — ответил Фримен, посмотрев на него с каким-то особым выражением в сверкающих глазах.

— Корона, белокурая женщина, опасность, — повторил Хорнблауэр. — Что еще?

— Это все, что я могу прочитать, сэр, — сказал Фримен, собирая карты.

Ховард посмотрел на большие серебряные часы, которые извлек из кармана.

— Если бы Фримен мог сказать нам, увидим ли мы завтра белый флаг над цитаделью, — сказал он, — это помогло бы нам решить, продолжать ли нам столь приятный вечер. Как бы то ни было, сэр, мне необходимо отдать распоряжения.

Хорнблауэру было откровенно жаль прощаться с ними. Он стоял на палубе «Флейма» и смотрел, как их гички уходили прочь, во тьму зимней ночи, в то время как боцманские дудки вызывали на смену полуночную вахту. Было пронзительно холодно, особенно после жаркой духоты каюты, и, может быть в результате этого, он почувствовал себя более одиноким, чем обычно. Здесь, на «Флейме», с ним находились только два вахтенных офицера, позаимствованных с «Порта Коэльи», завтра нужно будет взять еще одного с «Нонсача» или «Камиллы». Завтра? Нет, уже сегодня. И возможно, что сегодня попытка Лебрена овладеть Гавром будет иметь успех. Сегодня его могут убить.