Лукавые истории из жизни знаменитых людей

Если бы г-ну Мориаку (Франсуа для особ из благотвори­тельного общества) пришла в голову мысль написать роман о куртизанке —естественно, терзающейся мыслью о своем гре­хе,— и никто из членов семьи не смог, как обычно, послужить ему прообразом, он сделал бы его героиней такую великую актрису, что многие читатели были бы поражены его беззастен­чивостью.

Если бы г-н Мориак (месье Франсуа для неприступных дам) поместил свою куртизанку в обстановку, настолько детально выписанную, что посвященные смогли бы узнать в ней квартиру одного из министров, то читатели, конечно же, сочли бы, что это чересчур.

И, наконец, если бы г-н Мориак (Святой Франсуа для патронесс), описывая роскошный и несколько легкомысленный ужин, заставил своих героев есть те же блюда, что были на последнем обеде у монсеньера архиепископа, не один читатель был бы глубоко разочарован.

Между тем г-н Мориак (красавчик Франсуа для девиц из Себасто) лишь последовал бы примеру Золя...

У последнего, в сущности, не было ни глубокого знания человеческих душ, ни воображения, и, чтобы писать свои романы, он был вынужден скрупулезно фиксировать все, что видел у людей, несколько неосторожно пригласивших его в свой дом.

Возьмем, к примеру, его роман «Нана»: рассмотрение собы­тий и персонажей, послуживших источниками для романа, рас­кроет нам секрет того, что в шутку называли «натурализмом», и продемонстрирует методы работы автора «Человека-зверя».

Однажды в 1877 году Золя зашел навестить своего друга Мане. Тот рисовал портрет актрисы Генриетты Озе, ставшей знаменитой из-за своей связи с принцем Оранжским.

Золя, увидевший краешек очаровательного нижнего белья этой соблазнительной особы, пришел в сильное волнение. Сев в углу мастерской, писатель, никогда не встречавшийся с «до­рогими кокотками», с удивлением слушал весьма фривольные рассказы актрисы о жизни содержанки. Несколько минут спустя он вынул из кармана записную книжку, с которой никогда не расставался, и, спрятавшись за одну из картин, стал лихорадоч­но делать записи, краснея при этом, как юнец, которого застали за тем, что он подглядывал в замочную скважину.

В 7 часов, не обмолвившись ни словом с моделью Мане, он откланялся и вернулся домой, решив написать роман о гнуснос­ти мира, который он только что для себя открыл.

Он встал около стола и начал протирать стекла своего пенсне большим клетчатым носовым платком, который мадам Золя выдавала ему каждую неделю на следующий день после того, как белье было выглажено. Внезапно им овладело беспокойство.

Сумеет ли он описать жизнь куртизанки, он, не знавший ничего иного, кроме серой и однообразной жизни мелких бур­жуа, вышедших из среды лавочников?

Бывший служащий издательства Ашетт, в сущности, никог­да не бывал ни в ложе актрисы, ни в салоне светской женщины, ни в отдельном кабинете, ни, разумеется, в спальне одной из этих сладострастных женщин, которыми владели короли Пари­жа и даже Европы.

Имея, таким образом, весьма смутное представление об обществе, в котором царил разврат и которое он намеревался описать, Золя вооружился записными книжками, водрузил на свой мясистый нос пенсне и отправился «на охоту»...

Сначала он обратился к тем из своих друзей, у кого был опыт в любовных делах: Мопассан поведал ему о своих послед­них победах, у Анри Сеара он смог прочитать его личный дневник, полный рассказов об изысканных ужинах и оргиях у женщин легкого поведения, а от Людовика Алеви, завсегдатая театральных кулис, он узнал о жизни актрис. Благодаря Алеви он познакомился с Дельфиной де Лизи, Анной Делион и Бланш д'Антини. Последняя стала во многом прообразом героини его романа. Бланш буквально поразила Золя той роскошью, в которой жила. Наблюдая за ее жизнью, Золя исписал не одну записную книжку. Бланш выливала в ванну 200 бутылок шампанского, чтобы, как она говорила, «окунуться в нем». Ее ночная ваза была из массивного серебра с выгравированной на ней монограммой...Следует отметить, что Бланш была незаурядным созданием. В отличие от любой уважающей себя куртизанки, она делила ложе не только с богатыми любов­никами. У нее были «свои нищие» — молодые люди на одну ночь, которые приглянулись ей по той или иной причине (по какой именно, она тщательно записывала в своем дневнике).

Вот отрывок из него:

«Пилотель: за свою шевелюру.

Эрве: за свой талант.

Миллер: за то, что он бакалавр.

Джейм: за свое простодушие.

Люс: за утонченность.

Гамбургер: за шикарность.

Против многих фамилий стояла фраза, свидетельствовавшая о добром сердце мадемуазель: «... потому что он меня об этом просил».

Столь необузданный темперамент не мешал Бланш «быть религиозной». В ее будуаре висело даже послание папы Пия XI, в котором он благодарил ее за щедрые пожертвования в пользу церкви. Письмо начиналось следующими словами:

«Моей дочери, добрейшей Бланш д'Антини...».

Как же легко было удовлетворить всех, и Его Святейшест­во в том числе...

Найдя свой персонаж, Золя отправился на поиски обрамле­ния... Ему был необходим особняк кокотки. Леон Энник ввел его в дом мадам Вальтесс де ля Бинь, жившей на бульваре Малерб, в доме № 98.

Подруга художника Жервекса встретила писателя без вся­кого предубеждения и недоверия. Он мог сколько угодно проха­живаться по салонам, будуарам, столовой. Ему было разреше­но даже заглядывать в спальню... В своей записной книжке он подробнейшим образом описал ее обстановку: кровать, вызыва­ющая и великолепная, задрапированная атласом, по углам ее украшали вырезанные из дерева амуры, на панно была изобра­жена Венера, поочередно улыбающаяся Вулкану и Парису, ни­ша украшена множеством зеленых растений...

В романе Золя кровать Бланш превращается в кровать Нана.

Но, чтобы написать роман, Золя еще многого не хватало. Он не был знаком ни с нравами, ни с языком, ни с ужасающим скотством этого порочного мира, с которым он соприкоснулся из любопытства.

Будучи не в состоянии делать то, к чему у него не было склонности, Золя использовал опыт некоторых своих собратьев по перу, в частности Томаса Отуэя, который в своем романе «Спасенная Венеция» описал сцену между сенатором Антонио и куртизанкой Акилиной:

«Она его гонит, называет идиотом, скотиной, говорит, что в нем нет ничего хорошего, кроме денег.

— Тогда я буду собакой!

Он лезет под стол и лает.

— Ах! Так вы кусаться! Ну, хорошо. Вы получите пинок.

— Дай пинка от всего сердца! Еще ударь! У! У! Сильнее! Еще сильнее!»

Эта сцена подсказала Золя написать следующее в «Нана»:

«Иногда он был собакой. Она бросала свой надушенный платок в угол комнаты, и он должен был, ползя на четверень­ках, принести ей его в зубах.

— Апорт, Цезарь! Я тебя накажу, если будешь отлынивать. Очень хорошо! Послушный Цезарь! Славный! Служи!

Ему нравилось чувство униженности, он испытывал на­слаждение от того, что был животным, которого были готовы убить.

— Бей сильнее! У! У! У! Я в ярости. Бей же! — кричал он».

Но когда в романе Нана должна была устроить званый обед, Золя оказался в большом затруднении: никогда он не присутство­вал на обеде, похожем на тот, который собирался описать.

Правда, он выпутался... использовав отчет об обеде, устро­енном министром Шарлем-Луи де Фрейсине, опубликованный в газетах за 6 ноября 1878 года. Он полностью заимствовал список блюд, подававшихся на этом обеде...

* * *

Что касается других его книг, Золя действовал так же. Зачастую он прибегал к помощи друзей. Когда в одном из своих романов Золя должен был вывести на сцену Наполеона III, которого он не видел ни разу в жизни, он обратился к Флоберу. Тот изобразил несколько шаркающую походку Луи Бонапарта, прогуливающегося в домашних туфлях в Компьене...

Перед Золя, который был сильно близорук, вставала еще одна проблема: описание улиц, парков, набережных и т. д. Он справлялся с этой задачей следующим образом: использовал фотографии или картины, которые мог хорошо рассмотреть сквозь пенсне. Так, в «Человеке-звере» описан не сам вокзал Сен-Лазар, а картина Клода Моне, изображающая его.

Из-за этого несколько наивного метода работы, состоявше­го в копировании жизни (героев Золя следовало бы назвать не Ругон-Маккарами, а Ругон-Макаками), Золя придавал большое значение деталям — как, впрочем, и все близорукие люди, — и упускал главное. Альбер Тибоде писал о «Дамском счастье» (создавая этот роман, Золя выписывал каталоги крупных мага­зинов, проспекты и даже образцы товаров): «Что мы видим в «Дамском счастье»? Магазин и торговлю. Продавец же, то есть основное, отсутствует».

Клебер Хеденс еще более категоричен: «Золя считал, что пишет правдоподобно, но постоянно фальшивил.» И добавлял: «Золя ждет очень жестокое будущее».

Увы! Настоящее уже было жестоко к нему...