Лут

Глава 8

Он ел руками.

Подцеплял мясо из тарелки, ловко подхватывал капающий сок языком, облизывал пальцы, шелковисто мерцающие от жира.

Если бы у кошек были руки, подумалось Медяне, они жрали бы также. По-животному элегантно и чисто. И ложки водились, и даже гнутые вилки, и целая россыпь разномастных ножей с рыбьими блестящими брюшками и узкими спинками, но пользоваться ими Третьему было лениво…

За столом он сидел, подобрав под себя длинные ноги, мог ухватить что-то из тарелки Выпь, не спросясь дозволения; носил мягкой ткани темные брюки, широкие в бедрах и узкие в щиколотках, растянутую майку неопределенно-замурзанного вида и легкую открытую обувь. Живую реку волос за один присест сплетал в косу, перевитую цепью. Все вместе создавало до странности домашний вид, словно не на корабелле они болтались, а в общежитии.

Общага. Вот что напоминала ей Еремия. Барак.

Для Ивановых корабелла была домом, их общей раковиной и работой. Она же значилась здесь чужой пока, оттого не могла уснуть и порой едва не вываливалась за борт при резких маневрах. Остальные привычно ловили такт. В нужный момент сваливали от борта, пересмеивались, хватали девушку за локти.

Ее приобщили к работе с оснасткой; Медяна познакомилась с заключенной в банке Пеленой, пугалицей Хома Степи, которую Ивановы выпускали наводить смуту и панику; она видела путевой короб и голубиное зеркало, способное сделать Еремию незримой для глаз и приборов; она различала оттенки глостеров и умела прибрать их; руки ее выучили плетение узлов на тяжах и зацепах…

После того случая, мыслила рыжая, ее должны были заключить парией. Однако же, случилось обратное. Медяну словно бы приняли условно, потеснились, дав место с краешка, на скамейке запасных.

Ну как, на скамейке. Скорее на кухне.

Туда Медяна добрела самостоятельно, когда поняла, что не переживет еще один завтрак кашей авторства Дятла — тогда был его черед дежурства на камбузе.

К еде Ивановы были редкостно неприхотливы. Могли обходиться разваренной картошкой в шелухе, притертой крупной солью, водой с сухарями, довольствуясь самым необходимым. Витаминное разнообразие поддерживал Волоха, одаривая подчиненных какими-то желтыми кисло-сладкими шариками. Поливитамины, пояснил, отсыпая девушке ее долю.

Медяна молча встала к плитке, предварительно отскоблив все найденным порошком, сбитым в ком от избыточной влажности. Не ленясь, перебрала и расставила в нужном порядке запасы, за два дня отмыла камбуз.

Тесное помещение обрело даже некое подобие уюта, о чем не преминул сообщить Волоха.

— Молодец, девочка, — похвалил искренне, потрепал взъерошенную девушку по плечу.

Медяна покраснела, буркнула что-то в ответ и скорее вернулась к покоцанным, разномастным — ворованным, что ли? — кастрюлям. Ох уж этот русый… Девушка иной раз не знала, куда деваться от его спокойного, хвойного взгляда — до костей жаром пронимало.

И руки у него были… хорошие. Медяна всегда мужчин по рукам угадывала. Про Ивановых точно могла сказать — хваткие, мастеровитые. Даром что тати пройдошистые. Вот и перестановку на камбузе когда затеяла, чтобы места побольше высвободить, без лишних вопросов помогли. Работали дружно, красиво, хотя и ржали, и языками чесали, и натоптали.

Теперь на камбузе рыжая и спасалась. Дятел насмешливо звал ее «таракашечкой», за суетливость и торчащие прядки, Буланко делился семечками, капитан молчал и смотрел, Инок часто читал вслух, пока девушка готовила, а Мусин мог рассмешить до колик нелепой рассказкой.

С Буланко, который быстро стал просто Русланом, она даже затеяла растить траву-мураву для общего стола. У парня были легкие руки и хорошая база знаний, теперь в его каюте, помимо Григория, плотно стояли ящики с грунтом и водяными губками, а к столу была свежая зелень.

Выпь, ее желтоглазый приятель, бытовал на палубе, всматриваясь в Лут. Ходил за оларами, разминал, чтобы не застоялись. Вечера они с Медяной редко проводили вместе, хотя иной раз казалось — все по-прежнему.

Медяна, продолжая помешивать жидковатый суп, скосила глаза на Юга. Сегодня он помогал ей готовить пропитание. Без нареканий почистили-порезал картошку, перебрал зелень. Теперь собирал выбившиеся пряди, высоко подняв руки, чуть откинув голову. Цепь лежала поперек длинных бедер, от движения майка задралась, так, что стала видна узкая полоска смуглой, нежной кожи. Живот у парня был поджарым, талия узкой, мышцы красиво играли под кожей, Медяна рядом с ним чувствовала себя той самой картошкой.

Скулы его были высокими, но не сухими и острыми, как у Выпь. Кошачьи, матовые. Их хотелось облизать. Прижаться к ним щекой, впитать тепло.

Словно расслышав ее мысли, Юга поднял на девушку глаза. Он мог долго не моргать, зрачки и радужка были такими темными, что сливались друг с другом. Шелковые глаза в черных волнорезах ресниц. Опасные, опасные глаза — Лут в них сидел.

— Твоя взяла, — признала Медяна со вздохом. Бросила ложку, скрестила на груди руки, глубоко вздохнула. — Ты… ты отвратительно красивый. Ужасно, нечеловечески. Это несправедливо, видит Лут, мужчина не должен быть… таким. Ты можешь даже голову не мыть и одеваться как бродяга, но все равно, все равно, все глаза — на тебя. По тебе.

Юга молчал, слушая жаркую, сбивчивую речь.

— Я ни на что не рассчитывала, веришь — нет. Просто он такой… Особенный. В нем что-то есть, как в Волохе. Он всегда сам по себе, и я думала, я надеялась, он перестанет думать постоянно о…о другом. Что переболеет. Ты же… как вы вообще сошлись?

Медяна вдруг заперхала, как овца, торопливо отвернулась.

Вздрогнула, когда ее плеча коснулись.

— Там, откуда я пришел, — заговорил Юга, подхватив ложку и продолжая мешать будущий обед, — подобных мне звали облюдками. Обычно или сразу убивали, или сами дохли… Верной работы не полагалось, семьи тоже. Я всегда был сам по себе. Как Выпь. Моя внешность оружие наступательное и оборонительное… И встретились мы, когда он от беды меня выручил и ничего с того не взял. Он единственный не смотрел на меня с похотью и жадностью, не плевал в спину. С ним я впервые понял, что могу быть не только мясом, не только телом… Что я — больше, чем моя оболочка.

— Тогда почему ты сбежал?! Зачем?! Выбрал себя, свою свободу?

— Нет, — Юга коротко, невесело усмехнулся, — я выбрал Выпь.

***

Третий, Третий, говорили ему. Что он Третий, Юга вспомнил-понял еще в том бедном переулке Сиаль, когда его прибил до смерти Второй — единственный близкий человек, смешной застенчивый парень Выпь.

После неделю не мог вытошнить засевшую в грудной кости боль.

Но когда желтоглазый пришел сам, и сел рядом, и взял за руку — железная заноза растаяла, как сливочное масло. У Второго был редкий дар справедливо обходиться с дикими, расстроенными, будто старые гитары, тварями.

Юга воспитывался людьми, рос среди людей, и натурной привычки своей расы взять ему было неоткуда. Блядство свое за признак породы тем более не считал. Ну, утверждался за этот счет, что ли. Больше, больше, больше, больше смешанных вкусов на смешном языке, и лишь тогда он был спокоен, когда рядом оказывался Второй с его глазами и молчанием. Тогда охотничий, лихорадочно-злой азарт наконец отпускал.

Теперь Юга так же не понимал, с чего бы ему ненавидеть Второго. Память предков выла и скреблась, замурованная в своды черепа, но предки эти были так далеко, и к тому же мертвы все, а Юга был жив, и пастух был жив тоже, и их больше не накрывало волной взаимной ненависти. Так с чего бы?

Он знал, что бывает особенно нехорош, когда улыбался медленной, блудливой улыбкой и так же медленно, страшно бесстыдно раздевался. Запас оскалов у него был неисчерпаем, все — острые, бритвенные. Лишь с Выпь он мог позволить себе обычную улыбку. Почти мягкую. Глазами и легким изгибом губ, без обнаженных зубов.

***

С диагнозом, выставленным торопливым Дятлом — аутист, олигофрен и вообще дебил — Волоха был категорически не согласен. Старпома отличала спешная и резкая манера высказываний, из классической неразборчивой подборки — сказал-подумал.

Выпь был… очень себе на уме. Ход его мыслей угадать было невозможно. Неизменно спокойный, он выслушивал все, что ему говорили и поступал по-своему. Как понял Иванов, у Второго была своя — вмененная воспитателями или врожденная — система координат, в соответствии с которой парень жил. Сам для себя решал, что хорошо, а что плохо.

Пожалуй, из него бы получился отличный капитан, но к себе его русый брать не рискнул бы. Он был очевидно не командным игроком. Как и вся раса Вторых, впрочем.

***

— Это здесь, — в один голос сказали Волоха и Второй.

Корабелла висела, застыв в темной камеди Лута, как в объеме стеклянного облака. Все округ молчало, до обитаемых Хомов теперь не домахнуться было; далеко забрались, высоко и глубоко.

Команда сгрудилась у борта, жадно вглядываясь в немую тьму.

— Ни Лута не вижу, — в сердцах плюнул Дятел, нетерпеливо пихая в спину капитана. — Дальше что, гаджо?

— Ждем, — лаконично отозвался русый.

— Воля твоя, Лешак, — цыган повел звериным глазом на Второго, — но я бы потряс мальца на предмет Алисы…

Волоха выразительно отмолчался.

Ждали, вполголоса переговаривались, вполглаза переглядывались, даже Еремия чуть подрагивала от нетерпения, словно гончая на свежий след.

Без ворот, однако, пройти в гармошку никак нельзя было. Оловянные на совесть рукав Оскуро заштопали, прежде чему залечь в фракталы Эфората.

Юга украдкой тер мокрый лоб.

— Голова болит? — не оборачиваясь, спросил капитан.

— Ну что вы, — немедленно отдернул руку облюдок, — для вас я здоров и открыт семь дней в неделю, без выходных…

— С перерывами на отсос, да, — хмуро поддержал и показал Дятел.

Ожидание его всегда томило.

— Вон оно, — первым заприметил движение Выпь.

Он стоял, положив локти на борт, и все глядел вниз, словно точно знал, с какой стороны ждать гостей.

Впрочем, по чести сказать, гостями здесь были они.

Снизу поднималось, всплывало нечто, обликом схожее с раздутым огнем бумажным фонариком, стаи которых отпускали в ночные небеса Хома Катона. «Фонарик» приблизился, и оказался клубом из перевитых, червеобразных прозрачных тел, изнутри однообразно тлеющих апельсиново-рыжим. Клуб расплылся под корабеллой, распустился пряжей в воде, и Еремию обошла сперва одна оранжевая нить, затем другая.

Дятел потянулся к оружию, но Волоха поднял руку. Остальные смотрели, рефлекторно прижавшись к флагу, как все быстрее и плотнее укутывает Еремию медью сияющий кокон. Вблизи сегментированные черным нити оказались даже с зачаточными ножками, а когда кокон закрылся, рыжий свет померк. Глостеры погасли, будто кто-то одним вдохом выпил из них свет.

Но прежде, чем кто додумался осветить стеснившееся пространство сигнальной ракетой, вспыхнули округлые, неверные пятна. Лимонно-бледные, стекольчатые. Источником их оказались выпроставшиеся из слипшейся массы кокона безликие твари — каждая как свешанное вниз головой человеческое тулово, безрукое, безликое, белое словно тесто, при редких ломких волосах. Эти тела и светились, точно жировые плошки.

— Ах ты, е… — захлебнулся свистящим изумлением Дятел и был предусмотрительно заткнут капитаном.

— Кто это? — мертвым голосом спросила Медяна.

Ответил почему-то Юга.

— Спутанницы, — сказал, голос его был как холодный бархат.

— Откуда знаешь? — ревниво прицепился старпом.

— Помню…

Медяна поняла, что ни за что на него не взглянет.

Корабелла двигалась не своей волей. Ее несли, осторожно, но быстро, без качения и лишних треволнений. Пассажирам оставалось лишь маяться ожиданием, томительным до одури.

— Дальше будет Оранжевый Король, — так же холодно сообщил Третий.

— Юрка, что ли? — изумился Мусин.

— Хрен в пальто, — предположил Дятел.

Юга же повторять не стал. Сказал и как отрубило, вновь ушел в несвойственное ему глубокомолчание.

— Приехали, — сквозь зубы прокомментировал Волоха, когда спутанницы медленно распустили кокон и уплыли прочь, вновь спаявшись в один пульсирующий ком.

Как слипшиеся макароны, успела еще сравнить голодная Медяна.

Корабелла же стояла, боком зачаленная к желтой, сложенной из чего-то рыхло-губчатого, дороге. Она единственная разбавляла устоявшуюся темноту масляным отсветом.

— Фух, ровно кости губчатые, — по-звериному вздернул верхнюю губу цыган, легко махнул через борт, спрыгнув на боковой руль высоты.

— Я так понимаю, чтобы пройти в гармошку, дозволения нужно спрашивать у привратника-Короля? — уточнил Волоха.

Юга напряженно кивнул.

— Он не привратник. Но просить следует его, да.

— Ты как будто бывал здесь раньше, Третий.

— Нет, не бывал, капитан. Но я все это помню.

Русый переглянулся с командой. Цыган, оскалившись, чиркнул большим пальцем по щетинистому кадыку, Буланко и Мусин обменялись лутонами, Иночевский скорбно покачал умной головой.

— Хорошо. Со мной Дятел и Юга, остальным ждать.

— Нет, — сказал Выпь, — иду я один.

Дятел басовито расхохотался, Волоха прищурился.

— С чего вдруг ты решил, что я отпущу тебя одного?

Выпь ответил — спокойно, ровно, не отводя взгляда.

— С того, что рисковать командой и корабеллой вы не станете. Случись что со мной, вы выберетесь из предбанника, но без капитана корабелла не уйдет. Значит, застрянут все.

— Ха, мы и не в таком дерьме брассом наяривали, щегол…

— Хорошо, — неожиданно согласился Волоха.

Пожал сильными плечами.

— Возвращайся с пропуском, Второй.

Юга же без лишних слов спрыгнул следом за Выпь.

— Даже не вздумай отговаривать, — предупредил, ощерившись.

***

— Все же, откуда ты знаешь?

— Ай, я гадал, когда ты наконец спросишь, — фыркнул облюдок. Помолчав, растолковал. — Это у меня в голове. Под костями. Как будто наизусть вызубренное. Думаю, без Башни не обошлось.

— Выходит, кто-то точно знал, что мы дойдем до рукава Оскуро.

— Выходит так.

Дорога под шагами прояснялась, из желтой обернулась топким, монотонным зеленым ковром, шаржем на траву. По бокам выросли стены из полупрозрачного, словно бы подтаявшего молочного камня. Или — молочных зубов.

— Это все воплощение чьего-то плана, и мы в точности ему следуем, — заключил Выпь, и Юга закатил глаза.

— Лут дурно на тебя влияет, пастух. Раньше ты так не заморачивался вроде. Хотя порой был столь же зануден.

— А тебя разве не волнует, что тебе что-то вшили в голову? — на сторону бросил Выпь.

— А тебе какое дело? Голова, — фыркнул облюдок, — главное, чтобы член с задницей не трогали, а голова у меня для…

Второй остановился так резко, что Третий налетел на него.

— Слышал?

— Если ты хочешь перевести тему, то это паршивый предлог, — огрызнулся Юга, но уши насторожил.

Не услышал, впрочем. Увидел. За стеной, как за полупрозрачной ширмой из масляной бумаги, быстро проплыла тень — крупная и длинная, словно от большой рыбы.

Выпь взялся за нож без ножен.

— А если это Король? — прошипел Юга.

— А если нет? — резонно возразил пастух.

Тоже верно, подумал Третий, перекидывая на плечо волосы. В голову ничего путного не шло, все подсказки закончились. Юга старался не жаться к пастуху и не идти слишком быстро, хотя тьма, чернильной пробкой заполняющая коридор следом за парнями, очень к этому располагала.

— Не отходи далеко, пожалуйста, — Выпь, глянув через плечо, протянул к спутнику руку.

Пальцы уперлись в твердое, прозрачное стекло.

— Нет, — пробормотал желтоглазый и вздрогнул, когда затылка коснулось снежное дыхание.

Рывком обернулся, прикрываясь ножом.

— Здравствуй, — высокая женщина качнулась на длинных ногах, — здравствуй, путник. Что ты мне принес?

***

— Ты не Король, — глупо сообразил Выпь.

— Ве-е-ерно, — встречная улыбнулась, и от ее улыбки у Второго взмок затылок, — я Грета. Лучшая его приставница. Так что ты принес мне?

— У меня ничего нет.

Нужно было держать его за волосы, подумал Второй. Намотать всю косу на руку и так вести.

— У каждого есть что-то. Особенное. Свое. Как я была у Лута… — Грета мечтательно потянулась.

Тело ее было растянутым и негибким, будто вечерняя тень, вместо кожи затканным блестящими камнями, золотом с серебром, и шелком, и вышивкой, и обрывками роскошного меха. Когда она говорила, узкий алый рот, составленный рубиновым крошевом, не двигался, голос шел словно от самих молочных стен, от расплавленных их челюстей.

— Дай, — потребовала Грета, протягивая руку. — И я отпущу вас обоих. Проведу к Королю. Дай.

Рука ее была — от кончиков пальцев до самых плеч, утопленных в золото туловища — из остроугольных сверкающих камней.

— У меня ничего нет, — упрямо повторил Второй, качая головой. — Разве что нож…

— Нет, — отрезала Грета. Сапфиры тяжело провернулись в глазницах белого золота. — Дешевка. У тебя есть другое. Дай.

Пальцы коснулись ошейника.

— Твой голос. Дай мне поносить твой голос.

***

Поворот, еще поворот. Или глаза его обманывали, или память лгала — он уже видел это, либо видел одно и то же.

Юга прислонился к стене. В самые черные мгновения не отчаяние делалось его спутником, не слезы — злость. Ярость загнанного в угол зверя.

Если из Башни я выбрался, то из лабиринта этого сраного точно выскочу. И сам выйду, и Выпь найду.

Когда его отняло от спутника — разделило матовой стеной — Юга в сердцах даже плюнул и зашипел. Надо было держать его за ошейник, думал, быстро, широко шагая между теснящимися стенами, держать и не отпускать от себя.

О, Лут, они только встретились. Почему их вечно растаскивают, рассаживают, расставляют по разным углам? Чтобы тихо себя вели?

Лабиринт не кончался, лился, продолжался в себя самого, и Третий начинал ощущать себя лабораторной мышью Марусей — видел такую у Ивановых. Ученые-пираты запускали ее бегать по извилистым переходам, а сами что-то помечали на бумаге. Иногда, для разнообразия, устраивали ей всевозможные ловушки, вроде зеркальных поворотов или переворачивающихся полов. Возможно, для Лута Юга и был мышью.

Все они не более чем мыши…

Юга не знал, сколько прошло, и сколько прошел. Он не встретил никого, кроме зыбкого собственного отражения в стенах. Пробовал вскарабкаться на них, но каждый раз оскальзывался. Гладкая поверхность, пожалуй, не удержала бы и муху.

Юга сел. Подтянул к груди колени, опустил голову, размышляя. Стоило вздремнуть или лучше продолжать двигаться дальше, словно гоночный таракан?

Легкий, далекий звон в ушах он поначалу счел за шум собственной крови. И лишь потом, когда звон сменился побрякиванием, вскочил, прижался лопатками к стене. Оскалился, готовый бежать или драться.

Но из-за поворота так никто и не появился. Юга ждал, сдерживая дыхание, пока не додумался слегка повернуть голову. Оно прижималось к стене с той стороны, льнуло недвижно и безгласно. Юга отпрыгнул, попятился, не сводя глаз с тени по ту сторону. Волосы зашевелились, черными змеями растянулись по полу, и Юга не стал их удерживать. Тень же истончилась и пропала — будто сор сморгнули.

Или привиделось мне?

Звякнуло.

Юга круто обернулся и женщина рядом затряслась от нутряного, немого смеха. Сама покатывалась и звенела, как наизнанку вывернутая шкатулка с драгоценностями.

— Испугался, испугался, маленький! Миленький!

Третий сощурил злые глаза, но от ответа удержался. Она — оно? — была не живая, словно дорогая кукла. Забавлялась его испугом, наслаждалась своей силой, но нападать не спешила.

— Кто ты? Что тебе нужно?

— Я Грета, плоть от плоти Лутовой, от сокровищ в нем рассыпанных, от кладов утерянных, кровью политых.

Светлые топазы, замещавшие ей волосы, горели собственным внутренним светом. Юга никогда не очаровывался роскошью. Для него она звучала так же фальшиво, как всхлипы люблютебя изливающихся в него клиентов.

— Хочешь, я помогу тебе выйти отсюда?

— Ай, и что с меня спросишь?

Она придвинулась ближе. Она пахла гниющей мягкой рухлядью, подмором и горячим золотом. Провела пальцем по скуле, царапнула алмазным ногтем.

— Ты красив. Дай мне примерить твою красоту, и я выведу тебя к твоему спутнику. Отпущу вас обоих. Дай.

Юга моргнул, даже не сразу найдясь с ответом. Красоту? Вывернуть, стянуть через голову, как рубашку? Разве так можно?

Так просто?

— Или у тебя есть что ценнее взамен? — Грета улыбалась ярким рубиновым ртом.

Ярким и жадным, будто у шлюхи.

Ничего у меня нет, понял Юга. Вот уж действительно, проще простого. У него не было ничего ценного, кроме собственной шкуры и массы волос.

И Второго — который был определенно сам по себе. И его бы Юга не отдал никому, никогда, ни за что.

— Да подавись! — отчаянно выкрикнул Юга, словно швыряя себя самого в морду Греты.

***

Пустота. Как в выброшенной на берег ракушке. Как между ладонями.

Выпь положил ладонь на шею, коснулся груди. Голос ушел из него, ушел в копилку жадной Грете. Ему остались жизнь и свобода. Она обещала отпустить их обоих, значит, Юга тоже должен был найти выход.

Тварь шла прямо на него. Выпь замер, не шевелясь. Она была странной, выломанной, как искореженная, искромсанная тупыми ножницами тень; качалась на тонких ногах, меняла очертания. Она была страшна. И опасна — Выпь чувствовал это пожеванной многими созданиями шкурой.

Медленно отступил к стене лабиринта, слабо надеясь, что их разведет дорога, что чудовище не имеет к нему интереса. Оно и впрямь прошло было мимо — маслянисто-черный бок, выступающий горбом хребет, ступени ребер — и вдруг завернуло.

Узкое рыло — словно щучье — повелось в его сторону, глаза под прозрачными, склеенными веками заворочались. Узкие прорези ноздрей едва расширились, морда вытянулась еще, так, что выбегающие из-под черной губы холодные клыки коснулись одежды Второго.

И только тогда тот ударил.

Полоснул ножом, тварь взвизгнула, осела на подломившиеся задние ноги, затрясла головой, стряхивая черный бисер крови. Скакнула на пастуха, но тот уже был за спиной слепыша. Ужалил ножом вновь, прорывая тощую кожу. Нож царапнул кость, боль стрельнула в локоть.

Чудовище закружилось, путаясь в ногах, боком побежало на Второго, и тот ударил в третий раз, как раз в подставленный бок.

Выдернул оружие, мимоходом удивившись доверчивой тупости зверя.

Тот как раз осел, скукожившись, как издыхающий паук. Ткнулся тяжелой головой в пол, вывернув длинную шею, неподвижно уставился на Второго затянутым пленкой незрячим глазом.

Добить ли, прикинул Выпь. Шагнул назад. Освещение играло злую шутку — нескладное чудище, прибитое судорогами к месту, напомнило вдруг сложившегося от боли человека, ниц распростертого.

Желтоглазый покачал головой. Осторожно обошел чудного лабиринтного зверя кругом — тот дышал тяжело, едва ворочая боками — и направился в отголосок основного тоннеля.

Четыре шага прошел, на пятом встал. Проиграл в пальцах нож, обернулся. К силящемуся встать чудо-зверю уже тянули побеги местные травы, хотели обмотать, растащить по кусочку, утопить в толстый пружинистый ковер. Сделать своим. Частью лабиринта.

Выпь обрезал жилистые стебли, без лишней суматохи и страха огладил тварь по западочным бокам. Доходячая животина оказалась, слепая и глупая. У Второго же с детства укоренилась привычка слабых зря не обижать, теперь сам не рад был, что вдруг разохотился, не уклонился от встречи.

Может, мыслил, животное к нему не от злобы полезло, от страха и одиночества.

Зверь слабо огрызнулся, и Второй укоризненно шлепнул того по морде. Не балуй, мол. Мог — сказал бы. Увы, остались ему лишь жесты и навыки разговора руками.

Из коридора выведу и отпущу на все четыре, то и ладно будет, решил про себя. Тощага потянулась за ним, переставляя хрупкие суставчатые ноги. Прислушивалось к его шагам — Второй старался идти медленнее, чтобы зря не провоцировать. Грета не солгала, дорога сама шла под ноги, стелилась тканым ковром. А про то, что будет у него спутник, уговору не было, ну да беды в том желтоглазый не видел.

А потом тропа распалась. Из одной выросло три.

Выпь остановился, размышляя, глазами ища указку. Стены молчали, одинаково зеленел ковер, одинаково дышала жидкая тьма в округлых тоннелях.

Второй выбрал по себе средний коридор, но зверь вдруг прихватил его зубами за шкирку скинутого капюшона, шумно, горячечно выдохнул в голую шею.

Выпь дураком не был, зверячье чутье уважал. Осторожно высвободился, ткнулся в правый коридор и тут уже возражений не последовало. Шли так: пастух брел вдоль одной стены, тварь вдоль другой, друг дружке не мешали и вроде как вместе, но каждый сам по себе.

Очень знакомо.

Желтоглазого парня томило странное узнавание: движение зверя. Так, он помнил, умел двигаться Юга. Шатко и плавно, по-кошачьи ставя чуть вывернутые наружу ступни друг перед другом, и манеру качать бедрами из него ничто не могло выселить.

Дергающаяся походка чудовища казалась пародией на плавную поступь Третьего, и тем сильнее тревожился Выпь.

Потом коридор принялся сдвигаться. Плотнее жал спутников друг к дружке. Зверь опередил Второго, неожиданно гибко протискивался в тесноте, и Выпь старался не отставать, боком продираясь следом.

О том, что впереди может быть тупик, и они могли застрять, как две мыши, он старался не думать.

Но лжи в числе пороков Греты не значилось — все перебилось ее великой жадностью. Узкое место кончилось, они выбрались в залу, празднично заселенную сталактитами и сталагмитами. От живого, острого, горячего их блеска Выпь мгновенно вспотел и подобрался. Знал, какими хрупкими могут быть эти наросты, похожие на наконечники стрел, и что одного глухого рокота бывает достаточно для массового падения.

Зверь тоже пошел медленно, плавно огибая острые частоколы колонн. Как он ориентировался, с глазами в вечной темноте, Выпь оставалось только догадываться. Сам парень приспособился идти следом, той же счастливой дорожкой.

Они почти дошли — крутой аркой обозначился выход — когда вдруг бесшумно сорвался сталактит.

Зверь осекся в шаге, резко свернул, налетев боком на еще одну хрусткую глыбу, и вместо того чтобы кинуться к выходу, обернулся на Второго. Очнувшийся Выпь подлетел, хлопнул скотину по крупу — беги!

И сам сорвался следом.

Им не хватило пары шагов — Второй на ходу вскинул глаза, увидел, как дружным занавесом пошел вниз крайний ряд каменных копий. Успел понять, что они не успеют.

И споткнулся.

Пол кинулся в лицо, а затем так же стремительно исчез, когда Выпь прихватили за шиворот и буквально швырнули к выходу. Выпь кувыркнулся, проехавшись по полированному камню, и вылетел из пещеры.

Поднялся на четвереньки, оглушенно встряхивая головой.

Рядом завозилось, отряхиваясь, его спутниковое чудовище. Изогнулось, вывернулось вдруг под странным углом, и вылезло из сбитой черной шкуры.

— Мы выбрались, — хрипло сообщил Выпь, от удивления не сразу сообразив, что голос к нему вернулся, будто Грета им уже наигралась.

Юга криво оскалился.

***

— А я тебя сразу признал, — первым заговорил облюдок.

Он разбирал свои невозможные волосы, и голос его непривычно подрагивал. Как и пальцы.

— А я тебя нет, — глухо, с виной, сознался Выпь.

— Ничего. Выяснилось же.

Помолчали. Впереди был Король и от того, как пройдут переговоры, зависела их будущность. Второй не думал, что добрый малый вроде Волохи отступит от намеченной цели лишь потому, что им не открыли дверь.

Такие парни выбивали замки или вламывались через окна.

Таких отказ только раззадоривал.

— Как думаешь, кем она была, Грета, прежде? Королевой Короля?

— Сокровищем. Драгоценностями. Рухлядью. Ничем и всем.

Выпь сел рядом с облюдком. Взглядом проследил новую длинную царапину на смуглом лице — отголосок ножа.

— Прости. — Выдавил, пожимаясь от стыда. — Мне правда, очень жаль. Но как ты узнал меня?

Третий усмехнулся, пряча глаза.

— Да знаешь, по запаху. Ты так пахнешь особенно… как-то сухой землей, полынью. Солнцем.

Выпь сглотнул:

— А ты патокой. Жженой карамелью со специями и как будто немного яблоками.

— Ну, отлично, теперь я жрать хочу. — Юга ненатурально хохотнул, откинул голову. — Согласился бы даже на Медянину бурду. Слушай, мне Буланко врал, что медянка это такая змейка, как думаешь, правда или нет?

Второй не ответил. Продолжал смотреть на него. Сквозь него.

— Да, — сглотнув, через зубы усмехнулся Третий. — Вот такой я, если вывернуть наизнанку. Лаброс.

Выпь молчал, и Юга прикусил язык, чтобы не закричать.

— Нам пора к Королю, — сказал Выпь, решив что-то в своей лохматой голове, — Волоха не будет ждать долго.