Лут

Глава 9

— Ты умеешь обращаться?

Лин застал ее врасплох. Юная корабелла села на продавленной койке, стряхивая с бледных ресниц белый, липкий сон. Они с Первым были одни в крохотной камере изолятора с прозрачными стенами.

— Что? — переспросила после долгого оцепенелого, взаимного молчания.

— Обращаться, в транспортную форму умеешь кидаться? — он волновался, оттого мешал родную речь и скороговорный сурдо Лута.

Серебрянка выдохнула, окончательно проснувшись. Развернула ноющие плечи. Она все поняла, сопоставив одетого по-дорожному бледного Первого, отсутствие надлежащей охраны, и третью стражу ночи по отсчету Башни.

Они бежали. Уходили.

Сильно застучало в висках.

Она еще не перекидывалась в открытом Луте.

— Умею, — просипела, горло ее было как сухая терка.

— И ты хочешь уйти?

— Хочу. Но…

— Третьего в Башне нет. Сбежал. Я точно знаю.

Как и мы — сбежим.

Юноша схватил корабеллу за руку.

Его пальцы оказались холодными и сильными, он уверенно тащил Серебрянку за собой, по скудно освещенным лабиринтам коридоров лукаво молчащей Башни. Сколько раз они свернули? Корабелла была выше этого белого мальчика, в несколько раз сильнее, но теперь чувствовала себя растерянной маленькой девочкой при старшем брате.

Да, о братьях…

— Гаер будет в ярости, — предупредила, когда Лин прижал к овальной мембране-панели узкую ладонь.

Тонкая пленка прогнулась под давлением кисти, признала право на доступ, ответно кольнула холодом.

Белый на справедливое замечание лишь дернул плечом. Можно подумать, он не знал огненных повадок названного брата.

Плотно сомкнутые челюсти дверей раскрылись, беглецов приветственно, на выдохе, окатил — будто сухими духами — ветер Лута. Корабелла сделала шаг вперед и вздрогнула. Оловянный вывел их к стартовой площадке Башни, взлетному полю, огромному гулкому помещению о восьми углах, теперь совершенно пустому. Пол, ледяной даже для Серебрянки, был искромсан ртами овальных полыней в Лут. Выстланные тремя слоями силовой защиты, слепые глазницы живого пространства.

Почему так тихо, подумала Серебрянка. Почему Башня молчит? Быть того не может, что мальчику, пусть даже Первому, удалось обмануть Пал.

И зачем бы ему?

— Зачем тебе бежать? — спросила, отодвинувшись от Первого.

Она доверяла ему, но совершенно не понимала. Несмотря на трехсмысленное положение в Башне, Лина любили все. Особенно сам арматор, буквально — в зубах таскал. От чего бы ему скрываться? Для чего? Для кого? Лин нетерпеливо вздохнул, опустил глаза, провел ладонью по собранным в тугой хвост гладким волосам. Серебрянка помнила из колодца общей памяти корабелл — Оловянные всегда стриглись коротко. Кто-то сделал для этого мальчика странное исключение.

— Я знаю, чего хочет Гаер. — Без желания ответил Лин. Прихватил зубами костяшку, быстро отдернул руку. — Я… видел. Я умею видеть далеко. И то, чего мой брат добивается, к чему ведет… И не могу…не хочу, чтобы сбылось так, как он замыслил. Мне надо отыскать Хом Полыни. Мне нужно быть там.

Хом Полыни, мысленно повторила Серебрянка. Она ведать не ведала это место, но — странное дело — одно его имя наполнило живот и сердце тоскующим беспокойством.

Мелкорубленым, колючим фаршем страха.

— А мне нужно отыскать своих, — сказала Серебрянка и впервые признала вслух, — я хочу научиться быть в Луте. Хочу стать собой.

Истинной корабеллой, а не испуганной примученной узницей.

— Значит, нам тем более по пути, — кивнул ее собеседник, чутко, словно заяц, прислушиваясь, — а теперь оборачивайся, пожалуйста.

Она проглотила вязкую, кислую слюну.

— Отвернись, — попросила хрипло, от волнения прикусывая щеку изнутри.

Удивительно, до чего похожи глаза Первых и корабелл, подумала отстраненно и праздно, через голову стягивая чистое платье-робу.

Или верна теория, дерзко задвинутая в лоб маститым гисторам, что корабеллы — выделившиеся в отдельный вид в процессе направленной эволюции женские особи Первых?

Провела ладонями по груди, плоскому животу, по бедрам, успокаиваясь и настраиваясь. Пусть все пройдет так же легко и безболезненно, как на тренировке. Ее на совесть натаскали учителя Башни, играющие тренера и берейторы под одной кожей.

Пожалуйста, Лут. Пожалуйста.

Это был настоящий шанс уйти.

Юный Оловянный стоял к ней спиной, натянутый словно гитарная струна. Кажется, опять грыз костяшки пальцев, его вечный жест нетерпеливого волнения. Вся ручная кладь — нетолстая сумка на прошитом ремне, бандольерой пересекающем торс. Серебрянка понадеялась, что Первый догадался разбавить скудный запас жизненно необходимых кисточек-карандашей-красок полезной мелочевкой вроде медикаментов, карт-информаториев, ихора и лутонов.

Лут смотрел на них через полыньи. Прекрасный, опасный, вечный Лут. Ждал. Оценивал. Примеривался.

Серебрянка — отчего-то на цыпочках, будто воровка в чужом доме — приблизилась к краю ближней проруби. Села на холодный пол, спустив ноги в прозрачную, невесомую жидкость вакуолей. Медленно, задержав дыхание, погрузилась по грудь. Закрыла глаза, глубоко вдохнула и решительно, махом, ушла с головой.

Ребра раздвинулись первыми — плавно округлились, раздались, и вслед за ними тронулось в рост остальное тело, от макушки до пяток. Внутреннее пространство полыньи растянулось точно эластичный пузырь, без труда вмещая в себя трансформирующуюся корабеллу. Жидкость смягчала боль метаморфозы, слегка оглушала и вместе с тем давала изумительный контроль над меняющимся телом.

Ей рассказывали — формулу выращивали в лабораториях тех же Первых, те же Ивановы. Серебрянка дышала теперь не легкими — впитывала растворенную энергию всей поверхностью обновленного тела, и глаза ее были — везде, и напряженно активированы все доступные ее уровню развития чувства.

Она была огромна — впятеро, вшестеро против своей гуманоидно-базовой формы, она была — ничтожно мала, соринка в глазах Лута.

Который подхватил ее, закачал на ладони, а она приняла на себя легковесный белый огонь.

***

Гаер не был в ярости, нет.

Чувства, которые он испытывал, превосходили все его возможное буйство.

Срочно свистнутый к ноге долговязый манкурт с незлым лицом, традиционно обритым колким затылком и медной с зеленью нашлепкой под ним, не знал, радоваться ему или сразу, про запас, застрелиться. Эдельвейс приходился личным и лучшим помощником Гаера и то, что они со службой безопасности хором упустили Лина и корабеллу… могло иметь последствия.

Рыжий курил трубку и смотрел в потолок. Доклад лежал у него на столе, под щербатой кружкой с маслянистым кофе, золотисто пахнущим огненным пойлом Хома Вепря.

Что-то нудно, монотонно и звонко, щелкало, но Эдельвейс никак не мог определить источник звука. С рыжего сталось бы сунуть под стол заряженное взрывное устройство и водрузить на него ноги.

— Слушай, — Гаер заговорил так внезапно, что напряженный помощник вздрогнул, — слушай, я тут прикинул, а ты ведь у меня уже десять лет батрачишь, не?

— Так точно. — Эдельвейс подтянулся на стуле, подобрал зад, развел носки и плотно сжал пятки. — Одиннадцатый пошел.

Рыжий кивнул, прищелкнул пальцами.

— Да-да, то-то, гляжу, ряха мне твоя уж больно знакома… Наверное, знаешь здесь все про всех? Систему там, входы-выходы, проницаемость мембран, КПП?

— Так точно.

— Да-а-а… Летят года, не? Тебе вот сколько по сусекам наскреблось?

— Сорок пять.

— Иди ты? Ягодка. Женат, замужем?

— Женат.

— И детки есть, не? — рыжий подпер подбородок широкой ладонью. Руки его, открытые обтерханный майкой, обвивали пестрые смеющиеся змеи.

Один глаз у арматора был прохладно-серым, второй сверкал малахитовой зеленцой. Двуцветие это действовало на собеседников гипнозно.

— Так точно.

— Завидую, — вздохнул арматор, скривил обветренные губы, — а я так семьей и не обзавелся, сам знаешь. Вот, свежий брат есть — люблю его, паршивца, сил нет… Ну да возраст такой, они все в пятнадцать на рогах стоят. Старшим грубят, из дома бегут. У твоих, поди, то же самое было?

Эдельвейс молчал. От дружелюбно-развязного тона главного во рту делалось сухо, а под мышками — мокро. Щелканье угнетало.

Видит Лут, к Лину Эдельвейс испытывал самые добрые чувства. Они, можно сказать, почти дружили. Белый мальчик Первых оказался мил, вежлив, любопытен, в некоторых вещах наивен до смешного… У манкурта сын был его возраста и Эдельвейс понимал, как отрокам в эту пору важна самостоятельность. Они так славно общались! И после всего — такая подстава.

Арматор уже отправил на нижние этажи Башни всю смену охраны, не уследившую в ту ночь.

— А что на повышение не идешь? Семья, небось, много свободы съедает?

— Ну, семья же… — промычал Эдельвейс и вновь стиснул зубы.

Семья.

Его затошнило от страха.

Рядовым манкуртам не дозволялось обременяться семьями. Но если стаж безупречной службы составлял семь лет, от и до — делалась поблажка. Как в его случае. Гаер лично одобрил выбор верного служаки. Даже отправил молодоженов в отпуск за счет Башни.

Лишь позже свершившегося счастья Эдельвейс понял, в какую ловушку поймал себя сам.

Он знал, что его гонят по заснеженному минами полю — не остановиться, не свернуть. Невозможно не оступиться.

Помолчали. Рыжий не шевелился, опустив обритую с висков голову. Катал пальцами — обломанные ногти в траурной кайме — по засаленной столешнице маленьких фиолетово-сизых ежиков. Видом те походили на круглые головы сорной колючей травы, что в изобилие водится на Хомах Ориноко и Квадранта Вепря. Такие репешки он с лихой небрежностью таскал в спорране. Такие любил щелчком отправлять в бараньи лбы неугодных упрямцев. Эдельвейс забыл, как дышать.

Никого он не боялся в своей новой жизни манкурта, ничего и никого, кроме сидящего напротив рыжего человека.

Арматор становился первым и частенько делался последним воспоминанием добровольных объектов манкуртизации.

— В общем, давай так. — Гаер со вздохом выпрямился. Откинулся на скрипнувшую спинку раздолбанного кресла, не смущаясь килта, забросил на стол длинные ноги. Подкинул и зажал между пальцами одного ежа. — Собирай манатки, пойдешь со мной. Надо вернуть братика и корабеллу, или — или, заметь! — ты у меня с доски почета не слезешь. Как работник месяца. Потому что семья отвлекать тебя больше не будет. Доступно, не?

— Понял, — выдохнул Эдельвейс.

— Замечательно. А теперь пошел вон. О, и свистни Неру, она там в коридоре под фикусом на топчане, сразу увидишь.

Мужчина поднялся, тяжело опершись о ручки кресла. Нога за ногу вышел из кабинета. Вытер ладонью холодный лоб, игнорируя вопрошающие взгляды молчаливых коллег. В отличие от многих — слишком многих — он хорошо представлял себе, что поймать юношу и силой привести его домой, будет не самой простой задачей.

Оловянный всегда Оловянный.

***

Когда манкурт убрался — на прямых деревянных ногах и с пятном между лопаток — Гаер вернул ежей на родину. Прикрыл глаза, кусая губы. Ему совсем не нравилось, куда все ухнуло.

Как кричала одна из его подружек — не туда, дурак!

Неру мог вызвать и так — через Башню — но ему нужно было взять передышку. Первый смешал его карты так просто, словно они ничего не стоили. Только что держал на руках все козыри, хоп — и они обернулись паршивой, пустой мастью.

Лут опять решил по-своему.

Примула возникла в кабинете бесшумно.

Переступила порог, остановилась, молчаливая и собранная.

— Здравствуй, Неру.

— Здравствуйте, арматор, — ее голос был по-женски ловок и ковок, и совсем не сочетался с подтянутым телом и плоским, широкоскулым, равнодушным лицом.

Неру была примулой, первоцветом Башни. Гиноидом. Сбалансированным, рациональным сплавом горячего волокнистого мяса и умной инженерии.

Одним из новейших орудий Башни.

Железной травой с фиолетовыми глазами.

— Ты знаешь Лина?

— Лин Лиран Ра Актинос, — прикрыв пергаментные веки, ответствовала гиноид.

Она знала его, конечно. Память ее была коммунальной памятью Пала, и белого акварельного юношу она запомнила очень хорошо. Он рисовал ее. И играл с ней. И он ей нравился. Тем, кто ей нравился, Неру не желала смерти.

— Тогда ты знаешь и то, что он встал на лыжи вместе с корабеллой. Мы идем искать! И ты с нами.

Неру все смотрела вверх. Ее завораживало мерное вращение потолочной вертушки, вентилятора, неизвестно зачем приспособленного в этой комнате. Любопытно, мыслила гиноид, если раскрутить его с довольной силой, справится ли он с отсечением головы?

И еще кинуть бы в него сырым яйцом…

— Неру?

— Я поняла. Я иду. Я найду.

***

Неру ушла, манкурт уже наверняка паковал чемоданы и строчил письма домашним.

Гаер пока не мог, Гаер сидел, словно заякоренный на цепи татуировок. Башня держала его, своего хозяина и раба. С ней и разговор был особый.

— Ты знала, старая сука, ты все знала, — в пространство произнес рыжий. — Сама выпустила, так?

Она молчала, снисходительно усмехаясь в ответ. Какое несовпадение — Башня, этот признанный фаллический символ, Гаером ощущался как что-то бесспорно женское, а Лут — колыбель жизни, машина смерти, глубокие чресла, черные воды — напротив, казался ему мужским элементом. Как странно все сдвинулось и смешалось, тень, которую ронял предмет, ему не принадлежала.

Тавром Башни был гриб — натуральный гриб на ножке, окруженный более мелкими собратьями, подстеленный переплетением мицелия и все это — в обрамлении картуша, зубчатого колеса простой механики. За одну ночь, гласила вплетенная в зубцы надпись. Башня могла появиться на любом Хоме в одну ночь и никогда не исчезала до конца.

— И что дальше? — выдохнул Гаер, скалясь, сжимая кулаки. — Учти, стерва, я не буду сидеть сложа руки, как гимназистка в плиссированной юбочке. Мне по барабану, какие у тебя планы, с моими они никак не вяжутся. Слышишь, ты?

Услышала.

Гаер ощутил нарастающий гул в ушах, голова его игрушечно дернулась назад, как от удара в челюсть. Рот наполнился вязкой медной жижей. Рыжий длинно сплюнул на пол.

— Сука, — сказал отчетливо, языком ощупывая зубы. — Старая, уродливая, больная сука.

***

Хом Вепря — один из четырех Хомов квадрата Зверя — не отличался модерновостью и технократией. Особенностью Лута — Люта, как величали его вепровцы — было поддержание видового разнообразия и признание всех возможных и невозможных форм существования.

Гаер помнил зелень заливных лугов, холодные реки и прозрачные озера, на вкус отзывающиеся льдом и соленой травой. Небо было серым, редко солнечным, зима — снежной, с дымным призвуком. Его и младшую сестру растила мать. Сильная, очень высокая — макушкой под потолочную балку — женщина с бледными волосами и неулыбчивым ртом. От нее пахло кисловатой шерстью и молоком, а на ногах было двенадцать пальцев. В любую погоду она повязывала лоб и редкие тонкие волосы спряденной некрашеной полоской.

— Потому что у мамы рожки болят, — по секрету сообщала Молли и смеялась глазами, поди разбери, правда или выдумка.

Молли, сестренка. Она пошла мастью в мать, беленькая и ладненькая, с нежными продолговатыми глазами и тонкими певучими руками. Гаер, превосходивший ее на три года, любил девочку истово, до самоотречения. Даже когда выяснилось, что девочка не совсем в своем уме. Особенно тогда.

Странная, она говорила на одному брату понятном птичьем языке, и когда смеялась, прикрывала рот ладонью. Родилась зубастой, и мать кормила ее молоком, смешанным с грудной кровью. Вроде бесполезная, но скотина под ее руками круглела и плодилась, из двух тощих овечек и неуверенного в себе барашка скоро произошло крепкое стадо в десять голов. Молли пасла их сама, и в руки ни разу не брала ни хлыста, ни палки, разве что брат срезал ей ивовый прутик, для защиты от непокорных гусей.

Вот колоть скотину Молли наотрез отказывалась, каждый раз заливалась слезами и до ночи убегала в ближний лес.

Нравилось ей возиться в выкопанной на заднем дворе ямке. Ковыряла оттуда жирную глину, увлеченно лепила зверушек, людей и вовсе странных существ, плавно сочетающих в себе человеческую и животную натуру. Уродцев сушила на скудном солнце, и, если не забывала под дождем, тащила к себе. Глиной был забит весь низкий дом под заросшей мхом крышей. Мать ворчала, но фигурки не выбрасывала.

В одном Гаер был спокоен — как бы ни была пригожа его младшая сестра, замужество ей не грозило. Не было охотников брать за себя малоумную.

Гаер рос, чаще уходил в ближайший — день пути — город, куда гонял на продажу скотину, возил домашний сыр, битую дичь, рыбу и овощи-зелень. Возвращался с прибытком — язык ему Лут даровал без единой косточки, сбывал все влет, охотно заводил полезные знакомства. Обратно вез подарки. Матерел быстро, входил в силу — мать страшилась, что скоро на двор явятся рекруты. В то лето, когда на Хом свалился дикий вик, ему как раз сравнялось четырнадцать. Чужие тэшки не были за редкость в здешних краях, на пришелицу никто не обратил внимания.

Возможно, все обошлось бы в пару драк с местными, но, на беду, на глаза вику попалась Молли.

***

Потом Гаер вспоминал, и все не мог вспомнить свое имя, которое позабыл — как проглотил — когда вернулся домой, к остывшим телам родных. Дом, видимо, пытались подпалить, да ничего не вышло, ливень испортил пожару аппетит. Унесли и испоганили все, что смогли. Скотину забили, часть туш забрали, часть бросили так, валяться в месиве крови, грязи и навоза. Мать лежала там же, ей рассекли голову — от темени до подбородка, развалили череп. Сестру Гаер нашел на заднем дворе.

Долго сидел под дождем, до черной темноты разглаживая, распутывая свалявшиеся белые волосы. После копал могилы, ничего не чувствуя, кроме деревянной усталости.

Сунул в карман сестрину поделку, чудом не треснувшую под каблуками вика, и ушел. Больше на тот Хом он не вернулся.

***

Вик — именно в том, золотом составе — он нагнал не сразу. Больше шести лет прошло, прежде чем выходец с задника Лута, рыжий скалозубый юнец, за шутки-прибаутки словивший прозвище «Гаер», собрал под собой зверей, чьи имена вытвердил, чьи лица изучил — татуировкой на изнанке век. Крепкие парни, отважные наемники, они уже и думать забыли про тот случай на дальнем Хоме.

Тем лучше.

Гаер ни словом себя не выдал. Желание мести, злость, боль так перебродили в нем, так густо смешались, крепко спеклись, что страху и сомнениям не осталось места. Он ходил во главе вика больше года, жрал с ними с одного ножа, засыпал и просыпался у одного огня, а после, в пьяную ночь после удачного боя, вспорол животы всем до единого. Из каждого вытащил кишки — так предки завещали поступать с насильниками — завязал узлами друг с дружкою, в круг, облил молодым вином и поджег.

Люди горели долго, как сырой хворост, а умирали еще дольше. Гаер не дождался окончания бала — вырубился прямо на сырой земле, на пригорке, откуда наблюдал, запивая воющие крики и плотный дым горелого мяса огненными глотками из фляги. А когда очнулся — к небу тянула острые, еще влажные от крови зубы новорожденная Башня, вылупившаяся на месте пала трупов.

…позже, формируя свое взрослое тело, Башня высушила и пожрала Хом, на котором поднялась. Образованием она была плавающим, кочующим, и пристать могла к любому Хому. И не было Хома, способного ей противиться.

Гаер подогнал, прогнул под себя Уйму. Если прежде не было над Князьями единого правила, единого правления, если прежде каждый сам себе был закон и сила, то Башня все изменила.

Рыжий арматор обрушил уклад. Башня дала ему силу не только орудийную — справила бойцов. Манкуртов. Бивней верных, единственно ему преданных. Манкуртизация лишала новиков памяти о прошлом. Башня становилась их настоящим и будущим.

Первую дружину Гаер выгреб из отчаянных резчиков по мясу, шанти. Затем уже брал себе тех, кто попадал под программу о жилой емкости — из излишков, приплода нерадивых родителей. Таким одна дорога была, в смерть. Арматор же давал выбор: под Башню идти, манкуртом делаться, или на органы-гематоген.

Большой любви к Башне и арматору ея, рыжему Гаеру, у Уймы не случилось. Сперва, как водится, боролись порознь, каждый со своим средством подступался, желая урвать себе Башню, силу ее; а когда додумались объединиться, одним фронтом выступить, уже поздно было.

Башня выросла.

***

Если бы Гаер верил в справедливость Лута — а он не верил — он бы решил, что вот и сбылось, Молли вернулась. Их имена были даже созвучны, Лин и Молли, как будто песня Хома Вепря. Первый, чужой ему ребенок, так же зевал, морща нос, краснел легко и тонко, творил увлеченно, покусывая карандаш и костяшки пальцев, от его затылка смутно пахло красками и чем-то фруктовым, сладким. Увидев его впервые, Гаер слегка поехал. Выцарапал парня у Оловянных, разорил гнездо, нарушив негласное соглашение Башни и Эфората.

Забрал себе.

А теперь — по справедливости же все, по справедливости — Лина забрали у него.

Из дома. Из логова. Из рук.

Надо вернуть.