Любимое уравнение профессора

2

В тот вечер, вернувшись домой и уложив сына спать, я решила поискать «дружественные числа» самостоятельно. Хотелось проверить, действительно ли они такие редкие, как говорит Профессор. И уж если все сводилось к тому, чтобы выписать и сложить у числа все делители, — такое, наверно, могу даже я, даром что и средней школы-то не окончила.

Очень скоро, впрочем, я сообразила, какой опрометчивый вызов себе бросаю. Для выбора возможных пар я старалась, по совету Профессора, довериться собственному чутью, но интуиция подводила меня.

Для начала, надеясь, что среди четных чисел таких пар будет больше, я перепробовала все четные от десяти до ста. Затем расширила поиск до нечетных, а там и до трехзначных, но все без толку. Все они только поворачивались друг к дружке спиной, не выказывая ни дружелюбия, ни даже призрачной связи с кем бы то ни было.

Получалось, Профессор прав? День моего рождения и часы на его руке прошли через великие испытания и невзгоды, чтобы все-таки встретиться и подружиться в этом бескрайнем числовом лесу?

Очень скоро вся бумага в доме оказалась исчиркана цифрами так, что писать стало не на чем. Конечно, мои методы были наивными, но я все же старательно продвигалась куда-то вперед, пока не перестала понимать, что происходит и чего я вообще ищу.

Впрочем, одно маленькое открытие мне сделать все-таки удалось. Сумма делителей числа двадцать восемь оказалась равна… двадцати восьми!

Но что с этим знанием делать, я понятия не имела. На всякий случай проверила и другие числа. Но ни одно из выбранных наугад не превратилось из суммы своих делителей в само же себя. Впрочем, как знать — возможно, где-нибудь в числовых дебрях это вполне обычное дело. И я, разумеется, понимала, что называть это открытием смешно. Ну, и что? Разве для себя я это не открыла?

Совсем запутавшись, я долго буравила взглядом единственную строчку из цифр, растянувшуюся передо мною словно по чьей-то неведомой воле.

Уже забравшись в постель, я наконец-то глянула на часы. С момента, когда мы с Профессором откровенничали о наших числах, прошло куда больше восьмидесяти минут. А ведь даже он, для которого все эти дружественные числа всего лишь детская шалость, так поразился их красоте, словно встретил ее впервые в жизни, и преклонялся пред нею, точно паж перед королевой…

Впрочем, к этой минуте он уже забыл о нашей с ним тайне. Как и том, откуда взялось число 220 или с чем оно связано. И от этой мысли я никак не могла уснуть.

На взгляд обычной домработницы, работа у Профессора была скорее из легких. Жилище крохотное, ни гостей, ни телефонных звонков. Все, что следует делать вовремя, — это кормить единственного едока, который и едой-то особо не интересуется. А значит, остаются время и силы, чтобы сосредоточиться на уборке, стирке, стряпне, — и такая возможность действительно радовала меня. Я научилась распознавать, когда Профессор вступает в битву с очередной журнальной головоломкой. Изобрела кучу способов выполнять свою работу, не беспокоя его. Отполировала ему до блеска рабочий стол, залатала прорехи в его матрасе. И даже придумала, как маскировать морковь, чтобы он съедал ее, не замечая.

Главная же сложность работы с Профессором заключалась в том, чтобы снова и снова разгадывать, как работает его память. По словам Мадам, сегодня он помнил лишь то, что случилось с ним до 1975 года. Но когда для него наступает вчера? Планирует ли он свое завтра? И как глубоко страдает от этой своей ограниченности?

В том, что изо дня в день он не может запомнить меня, сомневаться не приходилось. Записка с моим портретиком на манжете просто-напросто сообщала ему, что мы уже виделись прежде, но никак не помогала воссоздать в голове, чем же именно мы занимались, пока были вместе.

Выходя за покупками, я старалась вернуться раньше чем через час двадцать. Неведомый счетчик, отмерявший именно этот период в мозгу математика, был точнее любых часов. Через час восемнадцать он встречал меня улыбкой, приговаривая: «А, вернулась? Благодарю…» Но если я возвращалась хотя бы через час двадцать две, все опять начиналось со сценки «Какой у тебя размер обуви?».

А еще я очень боялась расстроить его каким-нибудь неосторожным высказыванием. Как только из меня вырывалось: «Читали в „Асахи“, что сказал премьер Миядзава?» (для Профессора премьер-министром так и оставался Мики Такэо) или «В Барселоне скоро Олимпиада, не думаете купить телевизор?» (на его памяти последние Игры были, кажется, в Мюнхене), я тут же прикусывала язык.

Впрочем, сам Профессор держался так, будто все это никоим образом не задевает его. Если я вдруг заговаривала о том, чего в его памяти быть не могло, он не злился и не смущался, а мирно ждал, когда сможет опять сказать свое слово.

Со своей стороны, он никогда не просил, чтобы я рассказала ему о себе — давно ли на этой работе, откуда родом, есть ли у меня семья и так далее. Может, просто боялся смутить меня, если вдруг окажется, что он спрашивает одно и то же снова и снова?

В общем, единственной темой, которую мы могли обсуждать без опаски, была математика. И хотя в школе меня при одном только виде задачника бросало в озноб, объяснения Профессора проникали в мою голову безо всяких препятствий. Но вовсе не потому, что я, как домработница, старалась угодить клиенту. Просто этот человек умел объяснять, как никто другой. Уже от того, как восторженно он рассказывал о числах, как благоговейно дрожал его голос и блестели глаза, передо мною распахивались глубокие смыслы.

А поскольку Профессор не помнил, что уже объяснил, а что нет, сама возможность переспрашивать снова и снова, если я чего-то не поняла, была для меня огромным подспорьем. То, что обычный ученик должен схватывать на лету, он с равным пылом объяснял мне хоть в пятый, хоть в десятый раз, пока я не усваивала все досконально.

— Похоже, эти дружественные числа открыл замечательный человек?

— О, да! Звали его Пифагор, и жил он в шестом веке до нашей эры.

— Ого… Значит, числа были уже тогда?

— Конечно! А ты полагала, они возникли в конце эпохи Эдо[2]? Числа существовали еще задолго до появления людей, да что там — до того, как сформировался мир!

Беседовали мы всегда в столовой. Профессор сидел за столом или расслаблялся в кресле-качалке у окна, а я помешивала что-нибудь в кастрюле на плите или мыла посуду.

— Ничего себе. А я думала, числа изобрел человек…

— Ну что ты! Будь это так, с чего бы он веками мучился, чтобы их понять? И зачем бы ему понадобились математики? На самом деле рождения чисел не видел никто. Когда их начали замечать, оказалось, что они существуют с незапамятных времен…

— И тогда умные люди решили обмениваться знаниями, чтобы вместе их разгадать?

— Ну, в сравнении с тем, кто эти числа создал, все мы — бездарные букашки…

Склонив голову набок, Профессор откинулся в кресле и раскрыл очередной математический журнал.

— А на пустой желудок становимся еще бездарней, верно? Вот и давайте заправим ваш мозг чем-нибудь питательным… Обед уже скоро, подождите совсем чуть-чуть!

Я натерла морковь, начинила ею фарш для гамбургера. Украдкой, чтобы не заметил Профессор, выкинула очистки в мусорное ведро. И добавила:

— В последнее время я каждый вечер пробую найти какие-нибудь дружественные числа, кроме двухсот двадцати и двухсот восьмидесяти четырех. Но все без толку!

— Следующая пара — тысяча сто восемьдесят четыре и тысяча двести десять.

— Ого… Аж четырехзначные?! Да уж, там бы я вовек не нашла… Мне даже сын помогает. Подыскивать пары пока затрудняется, но складывает хорошо!

— У тебя есть сын? — Профессор выпрямился в кресле. Журнал выскользнул из его рук и шлепнулся на пол.

— Да…

— И сколько ему?

— Десять.

— Десять? Совсем еще малыш?

Профессор вдруг помрачнел и забеспокоился. Сейчас скажет что-нибудь насчет числа десять, тут же подумала я. И даже замерла в ожидании, перестав замешивать фарш.

— И где же твой сын сейчас?

— Ну… Точно не знаю… Из школы уже вернулся. На домашнее задание, как всегда, плюнул… Наверно, гоняет в парке с друзьями в бейсбол!

— «Точно не знаю»? А ты не слишком беспечна? За окном-то уже темнеет!

Сколько я ни ждала, расшифровки числа десять не происходило. Может, в памяти Профессора оно всплывает просто как возраст «совсем еще малышей» и больше ничего не значит?

— Все в порядке, — ответила я. — Он каждый день так живет. Привык…

— Каждый день? — изумился он. — Значит, изо дня в день ты бросаешь сына, чтобы тащиться сюда и жарить мне гамбургеры?!

— Никто никого не бросает! А сюда я хожу на работу.

Совершенно не понимая, с чего это Профессор так беспокоится за моего сына, я закинула в миску с фаршем перец и мускатный орех.

— И кто же за ним смотрит, пока тебя нет? Или муж приходит с работы раньше?.. А! Наверно, бабушка?

— Увы! К сожалению, ни мужа, ни бабушки. Только сын да я.

— Значит, дома он вечно один? Сидит в темной комнате, обнимаясь с пустотой, и ждет, когда вернется мама? А мама в это время готовит чужому дяде ужин? И этот дядя — я? Ну и дела… Нет уж. Так не пойдет!

Не в силах унять накатившую дрожь, Профессор вскочил на ноги, вцепился в свои седины и принялся расхаживать вокруг стола, шурша записками по всему телу. Перхоть сыпалась ему на плечи, поскрипывали старые татами. Суп в кастрюле начал закипать, и я выключила огонь.

— Вам совершенно не о чем беспокоиться, — сказала я как можно спокойнее. — Мы с сыном живем так, вдвоем, с тех пор, когда он был еще малышом. В свои десять лет он умеет все, что ему нужно. Номер здешнего телефона у него есть, а случись что серьезное — хозяин нашей квартиры сам живет в том же доме, внизу, и он всегда готов прийти на по…

— Нет, нет и нет! — перебил он меня и забегал вокруг стола еще быстрее. — Оставлять ребенка одного нельзя ни в коем случае! А если упадет обогреватель и начнется пожар? А если он подавится леденцом? Кто его будет спасать? Даже подумать страшно… А ну-ка, ступай домой! Если ты мать, корми ужином собственного ребенка. Немедленно уходи!

Он схватил меня за руку и потянул к выходу.

— Подождите совсем чуть-чуть! — сказала я. — Ваши котлеты уже готовы, мне осталось их только пожарить, и все…

— К черту котлеты, что за бред?! Ты готова жарить котлеты, пока в пожаре сгорает твой сын?! В общем, слушай внимательно… Пообещай мне, что с завтрашнего дня ты будешь брать мальчика с собой. Пусть приходит сюда прямо из школы. И пыхтит над домашним заданием у тебя на виду, пока ты работаешь… И даже не надейся, что завтра я об этом забуду! Меня не проведешь. Обманешь — пеняй на себя!

Оторвав от манжеты записку «Новая домработница», он выудил из кармана карандаш и приписал под улыбающейся рожицей: «…и ее сын (10 лет)».

Тут я сообразила, что мне пора — а точнее, меня выгоняют, — и откланялась, не прибрав на кухне и даже не вымыв рук.

Теперь в его голосе клокотало куда больше ярости, чем в первый день, когда я вторглась в его «размышления». Но в глубине этой ярости я различала искреннюю тревогу и возвращалась домой почти бегом, лихорадочно представляя, что буду делать, если наша квартирка и правда уже в огне…

Доверять же Профессору — по-настоящему, без подозрений — я начала с момента, когда он впервые встретился с моим сыном.

Утром, как и было обещано накануне, я вручила сыну карту с адресом особняка и сказала, чтобы из школы он топал сразу сюда. По моему контракту не допускалось приводить на рабочее место детей, да и мне самой эта затея была не по душе, но противиться гневу Профессора я не отважилась.

Увидев на пороге моего сына с ранцем за спиной, Профессор тут же расплылся в улыбке и обнял его за плечи. Указывать пальцем на строчку в его записке — «…и ее сын (10 лет)» — было уже не нужно. В самом радушии, с которым он распахивал объятия, ощущалась бережность к хрупким и слабым. Как любая мать, я была счастлива видеть, как моего ребенка обнимают с такой добротой. И даже ощутила легкий укол зависти: вот бы Профессор встречал так меня!

— Долго добирался? Ну, уважил, спасибо! — только и сказал он сыну. Безо всяких вопросов о числах, какими пытал меня, каждое утро знакомясь со мною заново.

Опешив от столь неожиданной манеры знакомства, сын немного напрягся, но губы его упрямо скривились — по старой привычке сопротивляться любому напору извне. Заметив это, Профессор стянул с моего сына кепку с эмблемой «Тигры Хансина»[3], взъерошил ему вихры и придумал прозвище на всю жизнь, даже не успев узнать его имени.

— Да ты просто вылитый коренёк! — объявил Профессор. — Квадратный корень — щедрая душа. Под его крылышком любому числу найдется свой уголок…

Спохватившись, он сорвал с манжеты записку и дописал в ней еще одну закорючку. Теперь послание гласило:

Чтобы хоть как-то облегчить Профессору бремя знакомства, мы с сыном заготовили себе бирки с именами. Я надеялась, он станет меньше нервничать, если увидит, что всякие слова написаны не только на нем, но и на всех, кто его окружает. Сын по моей просьбе начал заменять себе вставку на школьном бейджике, и после обеда вместо имени там значилось просто «√». Бирки у нас вышли отменные — волей-неволей заметишь, в каких облаках ни витай. Да только, вопреки моим ожиданиям, никаких перемен это не повлекло. Как мы ни старались, в глазах Профессора я всегда оставалась той, кто не прочь подружиться с числами, а мой сын — ребенком, которого следует обнимать уже просто за то, что он есть.

К уникальным приветствиям Профессора сын привык почти сразу и вскоре уже радовался их встречам, как некоему ритуалу. Появляясь в прихожей, он сдергивал кепку и предъявлял Профессору свою приплюснутую макушку, словно в подтверждение того, что достоин высокого звания Коренька. А затем дожидался, точно отзыва на пароль, слов Профессора о «щедрости» квадратного корня, вставить которые Профессор не забывал никогда.

Вот и первая благодарность за угощение сорвалась с его губ, когда мы впервые сели за стол все втроем. И хотя по контракту мне полагалось приготовить к шести ужин на одного, накормить клиента, прибрать на кухне и уйти домой в семь, сам же Профессор взбунтовался против этого распорядка, чуть только в нашей теплой компании появился еще и мой сын.

— Ты что, всерьез собираешься на глазах у голодного ребенка кормить меня одного? Что за чушь?! А потом бежать домой и кормить его отдельно, уже в восемь вечера? Я этого не допущу! Это неэффективно и бесчеловечно. В восемь вечера ребенок уже должен лежать в постели. И никакие взрослые не имеют права урезать ему время сна. С первых же дней появления человечества было известно: дети растут во сне!

Для таких утверждений ему, как математику, явно не хватало научной базы. Я же для начала решила уведомить директора агентства, чтобы долю наших с сыном ужинов вычитали из моей зарплаты.

За столом Профессор держался безукоризненно. Сидел прямо, ел без лишнего шума, не заляпывая ни стола, ни салфетки. Чудеса, да и только, поражалась я: если он на это способен, почему не вел себя так до сих пор?

— Как называется твоя школа?

— И как ваш учитель? Добрый?

— А что было в школе на обед?

— Кем хочешь стать, когда вырастешь? Ну-ка, расскажи старику…

То выдавливая в курицу лимон, то вилкой отделяя от гарнира фасолины, Профессор забрасывал сына вопросами. О прошлом, о будущем — обо всем без разбору. Его искреннее стремление сделать наш ужин как можно уютнее передалось и мне. И хотя отвечал Коренёк односложно, вопросы он слушал внимательно и от беседы не отключался. Усилия Профессора увенчались успехом: седой математик, тридцатилетняя домработница и десятилетний школьник умудрились поужинать вместе без неловких пауз и тягостного молчания.

При этом старик совсем не подстраивался под детские прихоти. И когда Коренёк клал локти на стол, гремел посудой или допускал еще какой-нибудь моветон (все то, что сам же старик позволял себе до этого дня), Профессор тут же беззлобно журил его.

— Тебе нужно больше есть, — сказал он сыну однажды. — Работа ребенка в том, чтобы расти!

— Я самый маленький в классе, — буркнул Коренёк.

— Нашел о чем волноваться! Просто твоя энергия еще накапливается. Но как только рванет наружу, сразу вымахаешь в здорового верзилу. Вот увидишь: скоро начнешь расти так, что косточки затрещат!

— И с вами тоже так было? — уточнил Коренёк.

— О нет! Я свою энергию, к сожалению, растратил впустую — на всякие ненужные вещи.

— Это какие же?

— Мои лучшие друзья были немного не от мира сего. Не из тех, с кем можно играть в бейсбол или пинать консервную банку. Чтобы с ними играть, даже двигать телом было не нужно.

— Твои друзья болели?

— Наоборот! Они были большими и крепкими, точно скалы. Но поскольку жили они только в моей голове, я играл с ними в уме. Вот на такие игры я и спустил всю энергию, а косточкам ничего не досталось.

— А! Я понял, — сообразил Коренёк. — Эти ваши друзья были числами, да? Мама говорила, вы очень крутой учитель математики.

— Молодец! У тебя и правда чутье… Да, моими единственными друзьями были числа. И как раз мой пример говорит о том, что косточками нужно двигать куда активней, пока ты молод. Понимаешь меня? И съедать все, что у тебя в тарелке, даже если не нравится. Ну, а если своей порцией не наешься, забирай мою, не стесняйся!

— Ого… спасибо.

Эти наши необычные ужины Коренёк воспринимал как аттракцион. Исправно отвечал на вопросы, просил добавки, лишь бы порадовать старика, и украдкой, пока тот не видел, пытался прочесть ту или иную записку на его пиджаке.

Прислушиваясь к их разговорам, я улыбалась и вынашивала очередные коварные планы, как бы еще хитрее замаскировать морковку в завтрашнем ужине.

Родительских объятий Кореньку не хватало с рождения. Когда я впервые увидела его в прозрачной люльке роддома, меня охватила не столько радость, сколько животный страх. Его веки, пятки и мочки ушей, казалось, были еще мокрыми и сморщенными от едва отошедших вод. Глаза полуприкрыты, хотя он, похоже, не спал: крохотные ручки-ножки, торчавшие из-под слишком большой распашонки, капризно подергивались, словно бунтуя против того, что их хозяина оставили здесь по ошибке.

Прижимаясь лицом к окошку палаты новорожденных, я впечатывала губами в стекло, повторяя непонятно кому: «С чего же вы взяли, что этот ребенок — мой?»

Мне было восемнадцать. Не окончив школы, я осталась одна как перст. Мои щеки ввалились от ежеутренней тошноты, терзавшей меня с самого начала беременности и до момента, когда я легла на родильный стол. От волос разило потом, а на пижамных штанах темнело огромное мокрое пятно от всего, что из меня исторглось.

Из всех пятнадцати младенцев, уложенных в палате двумя рядами, не спал только он. До рассвета оставалось еще немного времени, и в коридоре, кроме дежурной сестры под лампой за столиком, не было ни души. Младенец, на которого я смотрела, сжимал и разжимал крохотные кулачки. Под миниатюрными ноготками словно запеклось что-то иссиня-черное. Моя кровь, догадалась я. Прорываясь наружу из своего кокона, он расцарапывал меня изнутри…

— Простите, — промычала я, подползая на ватных ногах к столу дежурной. — Я хочу попросить, чтобы моему ребенку постригли ногти. Он так живо машет руками. Как бы не расцарапал себе лицо!

Может, в ту минуту я лишь пыталась убедить себя, что я хорошая мать? А на самом деле просто мучилась от боли в развороченной утробе?

Сколько я себя помню, отца в моей жизни не было. Мать полюбила того, кто жениться не мог, так что ей пришлось и рожать, и воспитывать меня в одиночку.

Работала мама в свадебном салоне. Сначала была просто на побегушках, помогала везде, где могла: следила за документами, подбирала клиентам гардероб, оформлять зал цветами, координировать посадку на банкетах — и в итоге дослужилась аж до старшего менеджера.

Женщина сильная и несгибаемая, больше всего мама не выносила, когда ее дочь принимали за бедную сиротку. И хотя на самом деле жили мы небогато, она делала все, чтобы наша жизнь казалась другим насыщенной и полной. Работницы из секции одежды отдавали ей остатки тканей от свадебных нарядов, из которых она шила для меня всю одежду. Органист из зала торжеств обучал меня за гроши игре на фортепиано. А в нашей маленькой квартирке всегда стояли чудесные букеты, которые она собирала из оставшихся от церемоний цветов.

Вот и домработницей я стала именно потому, что занималась домашними делами чуть не с младенчества. В два годика, еще не приученная к горшку, сама стирала в ванне свои испачканные трусики. И еще до того, как пошла в первый класс, ловко орудовала ножом и жарила рис по-китайски. В отличие от того же Коренька, к своим десяти годам я не только содержала в порядке дом, но и брала на себя всю хозяйскую беготню — от оплаты счетов за свет до посещения собраний Соседского комитета.

Отец в маминых рассказах неизменно представал мужчиной красивым и обходительным. Ничего дурного мама не говорила о нем никогда. Рассказывала, что он держит свой ресторан, но деталей не раскрывала и в ответ на мои расспросы повторяла лишь то, что ласкало слух. Стройный, высокий. Свободно говорит по-английски, большой знаток оперы. Гордый, но скромный. И улыбка у него такая, что располагает к себе всех, кто бы с ним ни встретился…

В моем воображении отец всегда оставался музейной статуей. И как я ни вертелась вокруг него, он все смотрел куда-то вдаль, не реагируя на меня ни взглядом, ни жестом.

Однако уже в старших классах я начала задумываться: а разве не странно, что такой замечательный папа бросил нас с мамой одних, да и материально вроде не помог еще ни разу? А вот что он за человек, к тому времени мне было уже все равно. Я просто молча продолжала дружить с призраком из маминых фантазий.

Но все эти фантазии, из которых она, точно из обрезков чужих тканей, звуков фортепиано, цветов, так упорно выстраивала свои многослойные иллюзии, рухнули с известием о моей беременности. И случилось это, как только я перешла в последний класс школы[4].

С тем парнем я познакомилась на вечерних подработках, он был студентом, изучал в институте электротехнику. Тихий, образованный юноша, которому не хватало лишь одного — духу, чтобы отвечать за свои поступки. Мистические познания в электротехнике, очаровавшие меня поначалу, никак ему в этом не помогли, и он, превратившись в обычного слизняка, исчез из моей жизни навеки.

И хотя теперь получалось, что рожать безотцовщину по жизни выпало нам обеим — а может, и как раз поэтому! — маминой ярости было не унять, сколько я ни старалась. Ярость эта проявлялась в форме нескончаемых вздохов и сдавленных всхлипов. Да так, что вскоре ее страдания по мне уже чуть ли не затмевали мои собственные. На двадцать третьей неделе беременности я ушла из дома и оборвала с ней всякую связь.

В общежитии для матерей-одиночек, куда мы с сыном въехали прямиком из роддома, меня встретила одна лишь комендантша. Кусочек плаценты, полученный в роддоме на память, я спрятала в деревянную шкатулку вместе с единственной фотографией отца мальчика, сложенной пополам.

Как только мне удалось выбить для сына льготное место в яслях, я тут же отправилась в агентство социальной помощи «Акэбоно» и сдала экзамен на профпригодность в качестве домработницы. Прекрасно понимая: с такими ничтожными навыками, как у меня, другая работа мне все равно не светит.

А перед тем как Коренёк пошел в первый класс, мы с мамой помирились. Ни с того ни с сего она прислала нам по почте школьный рюкзачок. Случилось это, как только мы наконец перебрались из общежития в отдельную квартирку и зажили независимо. Мама, как и прежде, работала в свадебном салоне.

Мы снова стали сближаться, и уже от одного ее присутствия рядом я впервые ощутила, какое это облегчение, когда у сына есть бабушка. Увы! Не успела я к этому привыкнуть, как мама внезапно скончалась от кровоизлияния в мозг.

Вот почему, увидев, как Профессор обнимает моего сына, я обрадовалась чуть ли не больше самого Коренька.

Появление в нашей компании еще и третьего — Коренька — не нарушило моего обычного распорядка. Не считая того, что ужин я теперь готовила на троих, никаких изменений не произошло. Самым жарким и заполошным днем недели по-прежнему оставалась пятница: нужно было приготовить побольше еды на все выходные и заморозить ее в холодильнике. Например, соорудить мясной рулет с картофельным пюре и рыбу в кляре с овощами. А затем долго и внятно объяснять Профессору, что с чем и как разогревать. Хотя вынуждена признать — премудростями управления микроволновкой он так и не овладел.

Но тем не менее к утру каждого понедельника все, что я наготовила, таинственным образом исчезало. И рулет, и рыба оказались каким-то образом разморожены и съедены, а посуда из-под них вымыта и убрана в шкаф.

Несомненно, пока меня не было, Мадам помогала ему. Однако в часы моей работы она во флигеле не появилась ни разу. Так почему же хозяйка запрещает мне появляться в особняке? И как найти с ней общий язык? Я так и чуяла, что разгадать эти новые загадки мне еще предстоит.

Для Профессора любая загадка неизменно решалась при помощи цифр. Долгими часами, если не сутками предельной концентрации он все-таки решал очередную задачу и получал денежный приз, вот только совсем не радовался этим победам, как бы я его ни хвалила.

— Да это же… так, баловство! — отмахивался он. — Просто забава, не более…

Голос его звучал скорее печально, нежели польщенно.

— Тот, кто эту задачу ставил, знает ее решение, так ведь? Но решать задачу с гарантированным ответом — это все равно что покорять вершину, взбираясь на гору по уютной тропинке, да еще и с гидом под ручку… А в настоящей математике истина скрывается там, где кончаются все дороги. Молчаливая, неведомая никому. И совсем не обязательно на горной вершине. Может, в трещине на утесе, а может, и посреди огромной долины…

Каждый день после обеда, едва заслышав голос Коренька — «Я пришел!», — Профессор непременно выходил из кабинета, в каких бы числовых дебрях ни бродил до тех пор. И хотя, как правило, ему страшно не нравилось, когда полет его мысли кто-нибудь прерывал, ради Коренька он легко задвигал все свои правила куда подальше.

Да только Коренёк в большинстве случаев просто закидывал к нам свой рюкзак и убегал в парк играть с друзьями в бейсбол, а Профессор, удрученно понурившись, шаркал обратно к себе в кабинет.

Поэтому он всегда радовался дождю. Ведь тогда он мог помочь Кореньку с заданием по математике.

— В кабинете у Профессора кажется, будто сам становишься умнее, — однажды признался сын. В квартире, где жили мы с ним, не было ни стеллажей, ни книжных полок, и профессорский кабинет, забитый книгами до отказа, ему казался местом почти фантастическим.

Освобождая место для Коренька, Профессор сгребал все тетради, скрепки и крошку от ластика к краю столешницы и открывал задачник.

Способен ли исследователь высшей математики объяснить пятикласснику, как работают числа, конечно, вопрос отдельный. Но у нашего Профессора, несомненно, был какой-то особый дар. Любые математические соотношения, дроби, объемы он объяснял так просто и доходчиво, что поучиться его умению явно стоило бы любым родителям, проверяющим домашние задания у своих чад.

— Триста пятьдесят пять делим на восемьсот сорок… А шесть тысяч двести тридцать девять — на двадцать три… Теперь к четырем целым шестидесяти двум сотым прибавляем две целых и семьдесят четыре сотых… А от пяти целых и двух седьмых отнимаем два…

Согласно его методике, как обычные проблемы, так и любые математические задачи мы должны первым делом формулировать вслух.

— У любой задачи обязательно есть свой ритм, — говорил он. — Так же, как у музыкального произведения. Если поймаешь этот ритм и покатаешь как следует на языке, ты сможешь не только понять всю задачу целиком, но и заметить, какие ловушки тебя поджидают!

И Коренёк громко, на весь кабинет, зачитывал очередное задание:

— «Я хотел купить два носовых платка и две пары носков за триста восемьдесят иен… Но потом купил два платка и пять пар носков за семьсот десять иен… Сколько же стоят каждый платок и каждая пара носков по отдельности?»

— Итак? С чего бы ты начал? — спрашивал Профессор.

— Ну… Сложновато как-то, — мрачно буркнул Коренёк.

— Ты прав. Из всех сегодняшних задачек именно эта, пожалуй, самая сложная. Но прочитал ты ее замечательно! Состоит она из трех предложений. Все платки и носки упоминаются трижды. Каждый раз и те, и другие чего-нибудь стоят. Столько-то одних. Столько-то других. Столько-то иен… Ты здорово поймал этот ритм. И унылая задачка из учебника в твоих устах зазвучала как прекрасная поэма!

На комплименты Профессор не скупился никогда. Даже если время шло, а задачка не решалась, хоть тресни. В какой бы глухой тупик ни забредал Коренёк, Профессор всегда находил, за что его похвалить, точно старатель, готовый ради одной золотой песчинки просеять тонну ила с речного дна.

— Тогда попробуем нарисовать об этом картинку! — предлагал он. — Вот у нас два платка… Вот две пары носков…

— Разве это носки?! — возмущался Коренёк. — Какие-то жирные гусеницы… Давайте я сам нарисую!

— Ну да… Молодец. Так, конечно, больше похоже.

— Столько носков рисовать — рука отсохнет! Значит, он решил купить больше носков, а на платках сэкономил? Ну вот, теперь и у меня похожи на гусениц…

— Что ты, прекрасный рисунок! Да, ты прав: общая цена стала больше только из-за носков. И на сколько же она выросла?

— Н-ну… Семьсот десять минус триста восемь десят…

— Все свои подсчеты лучше записывай, пока не забыл.

— Да я всегда записываю… на какой-нибудь ненужной бумажке.

— У каждой формулы, у каждой цифры свои смысл и ценность. Разве тебе не жалко разбрасывать их где попало?

Слушая их, я обычно сидела в углу на кровати и латала какую-нибудь одежду. Или гладила профессорские сорочки, или оттирала пятно на ковре, или чистила зеленый горошек на ужин — в общем, находила, чем еще заняться в кабинете, лишь бы побыть с ними рядом. Если же в такие минуты мне все-таки приходилось суетиться на кухне, всякий раз, заслышав их смех, я ощущала себя точно рыба, вынутая из воды. Если кому-то на белом свете удается так радовать моего сына, я непременно должна это видеть!

В кабинете дождь барабанил отчетливей. Так, будто именно там небо вдруг становилось ниже. Пышные заросли за окном надежно защищали окна от постороннего глаза, и шторы здесь не задергивались даже по вечерам. Два профиля — учителя и ученика — тускло отражалась в темном стекле. Как и в любые дождливые дни, бумагой пахло сильнее обычного.

— Так держать, молодец! Раз уж мы добрались до деления, решение от нас не уйдет…

— Пока я вычислил, сколько стоят носки. Одна пара — сто десять иен!

— Бинго! Но теперь осторожней, не торопись. Может, эти носовые платки только щеки раздувают, а на самом деле грош им цена?

— Ну, это да… Просто маленькие числа делить быстрее!

Профессорский стол для Коренька был высоковат — мальчик сидел за ним, выпрямившись как свечка, с носом в задачнике и обглоданным карандашом в руке. Профессор же сидел расслабленно, нога за ногу, да лишь иногда почесывал небритый подбородок, следя за пальцами Коренька. Он больше не был ни дряхлеющим старикашкой, ни гигантом математических вселенных. В эти минуты он был настоящим героем, защитником слабых. Отраженные в темном стекле, силуэты их профилей накладывались друг на друга, сливались. В барабанные дроби дождя вплетались то легкое клацанье профессорских зубов по огрызку карандаша, то шелестение грифеля по бумаге.

— А можно как-нибудь затолкать это в одну большую формулу? Учитель, наверно, рассердится, если не записать ему всё одной строчкой…

— Если ты запишешь как можно компактней, с чего бы ему сердиться? Он что, ненормальный?

— Ну ладно… Тогда… Умножаем сто десять на два, получаем двести двадцать… Вычитаем это из трехсот восьмидесяти… Это сто шестьдесят. Делим пополам — получаем восемьдесят… Ну вот! Один платок стоит восемьдесят иен?

— Именно так! Безукоризненное решение!

Профессор погладил мальчика по голове. Несколько секунд он ворошил детские волосы, Коренёк поглядывал на него исподлобья, но явно не желая пропустить столь редкое на стариковском лице выражение одобрения и удовольствия одновременно.

— А ведь у меня тоже есть для тебя задание… Возьмешься?

— Что-о??

— А чего ты удивляешься? Ты же играешь в ученика. Вот и я решил поиграть в сенсея и даю тебе свое задание, что тут странного?

— Но так нечестно!!

— Да ладно тебе. Всего-то одна задачка… Вот послушай: сколько получится, если сложить все числа от единицы до десяти?

— И все? Тоже мне задачка… Ладно, такую я быстро решу. Но вы за это пообещайте починить ваше радио!

— Починить радио??

— Ну да! Когда я здесь, я не могу следить за бейсболом. Кто кого обыгрывает, с каким счетом — никак не понять. Телевизора у вас нет, радио сломано. А скоро чемпионат Центральной лиги!

— А! Профессиональный бейсбол… — не отнимая ладони от головы мальчика, Профессор испустил долгий, протяжный вздох. — И кто там твои кумиры?

— А что, по моей кепке не ясно? — Коренёк наклонился к рюкзачку, подобрал с него кепку и натянул на макушку. — Конечно же, «Тигры»!

— Кто? «Тигры»?.. Ах, да, конечно… — забормотал Профессор, опустив взгляд и словно обращаясь к себе самому. — Смотри-ка, и правда «Тигры»! Как же, как же… Энацу Ютака — лучший питчер всех времен?[5]

— А как же! — Глаза Коренька зажглись, и он забегал вокруг Профессора кругами, только что не виляя хвостом. — Вот здорово, что вы не фанат «Гигантов»!.. Но тогда вы просто обязаны починить радиолу, и как можно быстрей!!

Профессор еще бормотал себе что-то под нос, но тут я закрыла шкатулку для шитья и поднялась с кровати.

— Ну что, — сказала я, — давайте ужинать?