Любимое уравнение профессора

5

Не знаю, как это связано с математическим даром, но и помимо него у Профессора было полно чудесных талантов. Например, он умел произносить любые фразы задом наперед. А обнаружилось это совершенно случайно, когда Коренёк пыхтел над палиндромом, сочинить который ему задали по родной речи.

— Ну еще бы! — недовольно бурчал он. — Если тупо читать все шиворот-навыворот, всякий смысл пропадет… Ну упала какая-то роза на лапу Азора, и что? О чем это? Это полная бредятина! Правда же, Профессор?

— Анитядерб яанлоп! — тут же кивнул Профессор.

— Ч-что вы сказали, Профессор? — не понял мальчик.

— Россефорп, илазакс ыв отч? — прозвучало в ответ.

— Да что это с вами?

— Имавс отэ отч ад?!

— Ма-ам! — заволновался Коренёк. — Кажется, у Профессора съезжает крыша!

— Ты абсолютно прав! — отозвался Профессор невозмутимо. — Ведь она съезжает у каждого, кто выворачивает слова наизнанку…

Я спросила, как ему это удается, но он и сам не знал. Специально никогда не тренировался. И даже о том не задумывался. Признался, что это получается у него само, по наитию. Но наитие это он вовсе не считает чем-то особенным и всю жизнь был убежден, что так, наверно, умеют все.

— Да вы что?! — рассмеялась я. — Лично я даже из трех букв ни словечка наизнанку не выверну![17] А вас нужно в Книгу Гиннесса заносить. Или показывать в каком-нибудь телешоу!

— Уошелет дубин-мокак?!

Перспектива быть показанным в телевизоре Профессора не обрадовала, а когда он волновался, его чудо-способность лишь обострялась. Впрочем, одно я поняла наверняка: чтобы произнести фразу наоборот, ему не нужно было сначала прописывать ее в голове, а потом читать. Дело было в звучании самих слов — в их музыкальном ритме, который мгновенно переворачивался сам. И дальше Профессору оставалось только превратить эти звуки в голос.

— Это как… решение задач в математике, — пояснил Профессор. — Решение вовсе не вспыхивает в голове в виде ясной, законченной формулы. Нет! Оно стекается с разных сторон, сливается во что-то смутное и лишь затем становится четче… Вот и здесь, наверно, так же.

— А давайте еще попробуем?! — воскликнул Коренёк, позабыв о домашке. Чудесная способность Профессора взбудоражила его не на шутку. — Ну, например… «Тигры Хансина»?

— Ыргит аниснах.

— «Радиогимнастика»?

— Акитсанмигоидар…

— «Сегодня на ужин курица»?

— Ацирук нижу ан яндовес!

— «Дружественные числа»?

— Алсич еынневтсежурд!

— «Я нарисовал броненосца в зоопарке»?

— Екрапооз в ацсоненорб лавосиран ай!

— Ютака Энацу?

— Уцанэ Акатуй!

— Ну во-от… Будто уцененный какой-то!

Один за другим, мы с Кореньком забрасывали Профессора примерами все длиннее и заковыристей. Сперва Коренёк пытался записывать за ним и проверять, да тут же и бросил: к фокусам Профессора было не подкопаться. Вскоре мы уже просто вываливали на него все, что в голову взбредет, и он, ни секунды не медля, возвращал нам все те же звуки в обратном порядке.

— Кру-уто… Нет! Даже слишком круто, Профессор! — воскликнул пораженный Коренёк. — Вы должны выступать на публике. Вам есть чем гордиться! Почему вы так долго скрывали свой дар? У вас какой-то хитрый план?

— Гордиться? — удивился Профессор. — Не смеши меня, Коренёк! Да чем же тут можно гордиться? Тем, что Ютака Энацу теперь — Уцанэ Акатуй?

— Как это — чем гордиться? Вы можете удивлять людей! Все будут радоваться, ждать с вами встречи…

Профессор смущенно уставился в пол.

— Спасибо… — вымолвил он еле слышно. И положил ладонь на макушку Коренька, будто специально вылепленную так, чтоб на ней было уютно покоиться чьей-то ладони.

— От такого навыка никому ни малейшей пользы! Ты — единственный, кто меня за него похвалил. И этим я очень сильно горжусь!

В итоге палиндром, сочиненный Профессором для домашки, гласил:

«А чаду рад лес, и чисел дар — удача!»

Еще один талант Профессора заключался в том, что он умел находить в небе первую звезду. Наверно, на всей Земле не нашлось бы человека, способного еще быстрее отыскивать первые звезды на полуденных небосводах.

— О! — воскликнул он однажды после обеда, вглядываясь из своего кресла-качалки в залитую солнцем синеву за окном. Решив, что он говорит сам с собой, я ничего не ответила. Но он снова вскрикнул и указал нетвердой рукой в небеса:

— Первая звезда…

Бормотал он это скорее самому себе, но раз уж куда-то показывал, я отвлеклась на секунду от кухонной суеты и проследила за его указующим перстом, морщинистым, с кромкой грязи под ногтем. Однако не увидела ничего, кроме пустоты между клочьями облаков.

— По-моему, для звезд еще рановато… — робко отозвалась я.

— Но они готовятся. А самая первая уже здесь! — пробубнил он, так и не обернувшись. И, уронив руку, погрузился обратно в дрему.

Зачем ему было так нужно отыскивать ее каждый день, я не поняла до сих пор. Может, сам процесс поиска успокаивал его нервы? Или то была просто привычка? Так или иначе, вопрос, откуда такая способность у человека, который и еды-то в собственной тарелке не видит, так и остался открытым.

Что бы вокруг ни случалось, из полудня в полдень он задирал стариковский палец и указывал на некую точку в бездонном небесном пространстве. Не различимую никем, кроме него самого, но всякий раз неповторимую и единственную.

Рана у Коренька вскоре зажила, а вот угрюмая замкнутость не проходила. В обществе Профессора, когда мы были втроем, он еще держался как обычно. Но едва оставался со мной наедине, тут же уходил в себя и на все мои расспросы бурчал что-то невразумительное. Когда его бинты совсем истрепались и потеряли всякую белизну, я присела перед ним на корточки и опустила голову.

— Прости меня, — сказала я. — Если я и правда не доверяла Профессору хоть на секундочку, то… я была неправа. Мне стыдно, и я прошу у тебя прощения.

Я боялась, что он так и продолжит меня игнорировать. Но нет, он повернулся ко мне с необычайно серьезным видом. И, выпрямив спину, принялся теребить узелок на своей перевязке.

— Ладно. Принимается. Но знай: того дня, когда я порезался, мне не забыть уже никогда! — торжественно объявил он, и мы пожали друг руку руки.

Эти два несчастных стежка не исчезли у Коренька, даже когда он вырос. Два бледных шрамика между большим и указательным пальцами[18] так и служат ему не только упреком за жуткий испуг, сразивший Профессора в тот злополучный день, но и свидетельством того, что с тех пор он не забывает о Профессоре никогда.

Однажды, прибираясь на стеллажах в кабинете, под завалами фолиантов у самого пола я наткнулась на большую жестяную коробку из-под печенья. С трудом открывая заржавленную крышку, я внутренне содрогалась: а вдруг там какие-нибудь заплесневелые бисквиты? Но коробка оказалась битком набита бейсбольными карточками[19].

Их было не меньше сотни, втиснутых в эту жестянку так плотно, что я с трудом вытащила одну. Можно было не сомневаться: хозяин этой коллекции берег ее как сокровище. Все карты — в полиэтиленовых обложках: ни отпечатка пальца, ни помятости, ни потертого уголочка. Ни одна не развернута обложкой вперед или «вверх ногами». Табличками, подписанными от руки («Питчеры», «Вторая база», «Лефтфилд»), все они разделялись на секции, а внутри каждой секции располагались еще и в алфавитном порядке по именам. И все эти имена — от первого до последнего! — принадлежали игрокам «Тигры Хансина». Сохранилось все безупречно и выглядело как новенькое. Но что самое поразительное настолько полной, совершенной коллекции, наверно, не смог бы собрать даже самый дотошный библиотекарь на свете.

И тем не менее фотографии на них были в основном черно-белые, а все подписи с датами — из старых времен. Такие эпитеты, как «Ёсио Ёсида — monsieur Зала Славы» или «Минóру Маруя^′ма: лучший питчер столетия», я еще понимала, но что значит «Дьявольский радужный мяч Тадáси Вакабая^′си» или «Запредельное милосердие Сё Кагэýры», представить уже не могла, хоть убей.

И только один игрок не стоял со всеми по алфавиту, а занимал отдельную секцию: «Ютака Энацу». Все карточки с ним хранились в отдельном углу жестянки, да не просто в полиэтилене, а в твердых пластиковых обложках. Но при любых позах на самых разных портретах — это был совсем не тот Энацу с брюшком, которого знала я. На любой из этих карточек он был стройный, неустрашимый — и, само собой, исключительно в униформе «Тигров Хансина».

Весь игровой профиль Энацу, вся его статистика были распечатаны на карточках микроскопическим шрифтом. Вот он стоит, положив на колено перчатку, и ждет сигнала. А вот он в полном винд-апе[20]. Вот — за пару секунд до броска: опустив руку с мячом, буравит взглядом перчатку кэтчера. А вот он — на питчерской горке, настороженный, точно ангел-хранитель перед воротами храма. Но всегда в полосато-тигриной форме и с совершенным числом 28 на спине и груди.

Возвратив все карты в коробку, я закрыла крышку — с не меньшим трепетом, чем когда открывала ее. А в тех же завалах, копнув поглубже, обнаружила еще и стопку тетрадей. Судя по линялой бумаге и поблекшим чернилам — из той же эпохи, что и бейсбольные карточки. Под многолетним гнетом фолиантов все обложки повыгнулись, скреплявшая их бечевка ослабла, страницы где скомкались, а где вообще расползлись.

Я перелистывала эти тетради одну за другой, но надписей на человеческом японском не находила. Перед глазами порхали сплошные цифры да буквы заморских алфавитов. Загадочные геометрические фигуры перемежались кривыми графиков и столбиками диаграмм. Почерк Профессора я распознала мгновенно. Разумеется, в молодости он писал куда живее и разборчивее, но четверка все так же завязывалась узелком посередине, а пятерка уже знакомо кренилась носом вперед.

И даже прекрасно осознавая, что для любой домработницы нет ничего постыднее, чем рыться в личных вещах хозяев вверенного ей дома, я все-таки засунула свой любопытный нос в эти тетради, прежде всего соблазненная их красотой. Формулы змеились по их страницам в разные стороны, не соблюдая строк, и, как только упорядочивались в виде некоего вывода, тут же вновь разветвлялись из какого-нибудь совершенно случайного места. По бумаге так и прыгали какие-то стрелки, символы √, Σ и прочие непостижимые для меня закорючки, то сливающиеся в нечитабельную кашу, то частично изъеденные насекомыми, но все так же невероятно прекрасные.

Никакого смысла, сокрытого в них, я, конечно, не считывала. Но продолжала зависать над этими формулами, не в состоянии оторваться. Мой пытливый взгляд отчаянно выискивал то, что я уже понимала. Не на этом ли пике числовой волны и доказывается гипотеза Артина, о которой Профессор рассказывал накануне? Вот здесь — кто бы сомневался! — он резвится со своими ненаглядными простыми числами. А вот эти каракули похожи на тезисы для благодарственной речи при получении 284-й Ректорской премии… Своим дремучим нутром я чуяла в этих загадочных символах очень многое. Страсть карандаша, ставящего жирный крест на ошибке. Уверенность пальцев, дважды подчеркивающих верную мысль. И все эти ощущения, волна за волной, просто-таки уносили меня на край света.

Листая все дальше и вглядываясь все глубже, я начала замечать и торопливые ремарки, разбросанные там и сям в уголках страниц:

Напоминалочки эти, мелкие и обрывистые, порой выплывали посреди сложнейших расчетов, но, в отличие от записок на профессорском пиджаке, обладали куда большей жизненной силой. В каждой из них еще молодой, незнакомый мне Профессор обнажал свой меч и бросался в очередную схватку за жизнь.

Что же случилось в 14:00 у входа в библиотеку? И кто такой N? Я помолилась в душе за то, что их встреча пошла Профессору на пользу.

Я гладила выцветшие страницы и чувствовала, как написанные им формулы уже сами тянутся за кончиками моих пальцев. Вот они выстраиваются в длинную цепь, которая срывается с бумаги вниз и проваливается мне под ноги. Ухватившись за эту цепь, я спускаюсь все ниже и ниже в бездну. Все материальное вокруг меня исчезает, свет меркнет, звуки стихают. Но мне не страшно. Ведь я отлично знаю: путь, который указывает Профессор, обязательно приведет меня к вечной, ничем не искажаемой Истине.

С благоговейным трепетом я вдруг ощутила, что земля, которая держит меня, сама зиждется на куда более глубоких мирах. Постичь которые можно, только если спускаться вниз по таким вот цепям из чисел, ниже и ниже — туда, где слова лишаются всякого смысла, где уже и не разобрать, падаешь ли ты в бездну или восходишь к заветной цели. Где наверняка ты знаешь только одно: твоя цепь связывает тебя с Истиной.

Но едва я перевернула последнюю страницу последней тетради, как цепь моя оборвалась, и я зависла в кромешной тьме. А ведь казалось, еще немного — и я доберусь до заветной цели! Но сколько я ни таращилась во мглу, больше хвататься было не за что.

— Прости, что отрываю… — позвал меня Профессор из ванной. — Ты не могла бы помочь?

— Бегу! — откликнулась я как можно веселее. И мигом задвинула все свои находки обратно в небытие.

В конце мая, едва получив зарплату, я купила три билета на бейсбольный матч. «Тигры» против «Карпов», 2 июня. На стадионе нашего городка «Тигры» выступали от силы два раза в год, и пропусти мы эту игру — следующий шанс их увидеть подвернулся бы не скоро.

Коренёк же бейсбольного матча не видал еще никогда. Если вспомнить, он вообще не бывал ни в музее, ни в кинотеатре, ни в любом другом развлекательном заведении, не считая единственного похода с бабушкой в зоопарк. С момента, когда он появился на свет, я была так заморочена вопросами нашего с ним выживания, что наслаждаться радостью материнства даже не приходило мне в голову.

Но когда я обнаружила в коробке из-под печенья эти бейсбольные карточки, меня осенило. Что может быть лучше для измотанного болезнью, блуждающего в числовых дебрях старика и мальчишки, который всю жизнь каждый вечер только и ждал, когда мама вернется домой, — что может быть лучше, чем показать им обоим настоящий бейсбольный матч?

Что и говорить, покупка билетов — три брони на центральной трибуне — здорово ударили по нашему кошельку. Тем более после непредвиденных расходов на частную клинику. Но с деньгами можно было разобраться и позже, а вот другого шанса на то, чтобы старик с мальчиком посмотрели вместе бейсбол, могло уже не представиться.

Но главное, думала я, до сих пор Профессор знал, что такое бейсбол, только по своим карточкам. А если я покажу ему, как темнеют от пота реальные униформы, в каких овациях утопают полеты мяча в хоум-ране, какие борозды пропахивают шипами бутсы на горке, наверняка я сделаю для него куда больше, чем обычная домработница. Даже если он не увидит там никакого Энацу…

По мне, это был замечательный план. Но Коренёк, к моему удивлению, отнесся к нему скептически.

— Да никуда он, наверно, не пойдет… — насупился сын. — Профессор ведь не выносит толпу!

И здесь он, конечно, был прав. Если даже поход в парикмахерскую стоил всем столько нервов и сил, то забитый болельщиками стадион уж точно не покажется ему уютным местечком для медитаций.

— Да и как ты его подготовишь? — добавил сын. — Его же не настроить изнутри наперед!

— Изнутри наперед? — повторила я. Во всем, что касалось Профессора, Коренёк обладал каким-то мистическим чутьем.

— Для Профессора все, что с ним происходит, всегда неожиданно. Ведь он не может ничего планировать заранее! И все эти сюрпризы каждый день жутко напрягают его — в тысячу раз сильнее, чем нас с тобой. Если ни с того ни с сего вывалить на него такой грандиозный план, он просто помрет от шока!

— Да ла-адно! — нахмурилась я. — А что, если сам билет прицепить к его пиджаку?

— Боюсь, не сработает, — покачал головой Коренёк. — Ты когда-нибудь видела, чтобы он считывал и запоминал все, что на нем написано?

— Это да… Но каждое утро, когда я прихожу, он сличает меня с портретиком у себя на манжете.

— Да ла-адно! — передразнил он меня. — По такой рожице даже не понять, кто нарисован — ты или я.

— Ну, он же математик, а не художник…

— Каждый раз, когда я смотрю, как он пишет и цепляет на себя всё новые записки, мне хочется плакать.

— Почему?

— Но это же очень грустно! — выпалил он с какой-то даже злостью. Не найдя, что на это ответить, я молча кивнула. Он же, подняв указательный палец, добавил уже спокойнее: — К тому же тут еще одна проблема. Ни одного из «Тигров», которых он так здорово помнит, на этом поле уже не будет. Все они давно на пенсии…

И он снова был прав. Если человечки с бейсбольных карточек в этой игре не появятся, Профессор будет растерян и сломлен. Ведь даже униформа на игроках будет уже не та. Да и сама игра — со всеми ее свистунами, сквернословами да пьяницами на трибунах — окажется отнюдь не такой спокойной, как ее матрица у Профессора в голове… Опасения Коренька передались и мне.

— Так, ладно. Я понимаю, о чем ты. Но билеты я уже купила. Три штуки! И один из них — твой. Пойдет ли Профессор — отдельный вопрос. Но разве ты сам не хочешь увидеть Большую игру? Хоть одним глазком?

Несколько секунд Коренёк, уставившись в пол, мучительно боролся с собой. Но затем глаза его радостно вспыхнули, и он запрыгал вокруг меня, как сумасшедший.

— Хочу! — кричал он. — Очень хочу! Как бы там ни сложилось, я пойду обязательно!

Он отплясал еще пару кругов и наконец повис на моей шее.

— Спасибо, мам…

Вопреки нашим страхам, ко второму июня сезон дождей еще не начался и погода стояла великолепная. После обеда, в 4:50, мы сели в автобус и отправились на игру.

До полного заката было еще далеко, и отсветы усталого солнца пока еще заливали небо на западе. Чуть ли не дюжина из пассажиров нашего автобуса явно следовала туда же, куда и мы.

Коренёк всю дорогу обнимал ручной мегафон, взятый напрокат у друзей, вертел головой в кепке с эмблемой «Тигров» и каждые десять минут спрашивал, не забыла ли я билеты. Я же держала в одной руке корзинку с сэндвичами, в другой — термос с черным чаем; но Коренёк своим беспокойством о билетах так заразил меня, что я то и дело прижимала поклажу к груди и ныряла рукой в карман — убедиться, что все в порядке.

Профессор же оставался верен своему обычному стилю: увешанный записками пиджак, подернутые плесенью туфли, в нагрудных карманах — карандаши. Всю дорогу, пока мы не вышли на остановке «Стадион», он просидел в своем кресле недвижно, вцепившись в подлокотники и не издавая ни звука.

О самой игре я сообщила ему в половине четвертого — ровно за восемьдесят минут до отправления. Коренёк уже вернулся из школы, и мы с ним начали изо всех сил обсуждать предстоящую поездку громко, но вскользь, как нечто само собой разумеющееся. Так что Профессор даже не сразу понял, о чем мы. Как ни трудно в это поверить, наш ученый даже не подозревал, что в бейсбол играют на разных стадионах по всей стране и что увидеть это вживую может любой, кто заплатил за билет. Хотя что удивляться, если даже о том, что игру можно слушать по радио, он узнал лишь пару месяцев назад. А до тех пор бейсбол существовал для него исключительно в форме статистики и карточек с фотографиями.

— И вы хотите, чтобы я тоже туда поехал? — задумчиво нахмурился он.

— Ну, вас же никто не заставляет. Мы просто приглашаем — может, и вы с нами? Решайте.

— Хм-м. На бейсбольный стадион?.. В автобусе?

Думать о сложном Профессор умел лучше всех: оставь мы его в таком состоянии, так и размышлял бы здесь до скончания матча.

— И там мы… увидим Энацу?!

На секунду я съежилась. Но Коренёк, как мы и условились, тут же пришел на помощь:

— К сожалению, Энацу позавчера уже отыграл против «Гигантов», так что на этот раз питчером будет не он. Простите, Профессор…

— Ну что ты! Тебе-то с чего извиняться?.. Но как жаль, как жаль… Ну, а позавчера он хотя бы выиграл?

— О да! Уже седьмой раз за сезон!

А на дворе стоял 1992 год, и нынешний «тигр» под номером 28, Есихиро Наката, почти не участвовал в играх из-за травмы плеча. Значит, этого номера мы сегодня на поле, возможно, вообще не увидим. На руку ли это нам, мы сказать не могли. Если Наката сегодня за питчера, Профессор наверняка заподозрит неладное. Но если старик, даже с его слабым зрением, будет видеть, что номер 28 разминается в буллпене, скорее всего, никакой «подмены» он не заметит. Энацу в движении он никогда не видел, но если Наката встанет на горку, Профессор тут же почует обман и может впасть в такой шок, что и подумать страшно. Шутка ли, этот Наката даже не левша! В общем, оставалось только молиться за то, чтобы с самого начала спина с номером 28 не мелькала перед нами вообще.

— Поехали, Профессор! — воскликнул Коренёк. — С вами веселей!

Этот возглас Коренька оказался решающим: Профессор согласился.

Выйдя из автобуса, он вместо подлокотника сиденья крепко стиснул ладонь Коренька. Всю дорогу, пока мы шагали до стадиона и уже в толпе пробивались по коридорам к трибуне, никто из нас не промолвил почти ни слова. Профессор семенил, перепуганный тем, что его унесло от привычной жизни чересчур далеко, а у Коренька просто не было слов от восторга при мысли о том, что сейчас он наконец-то увидит своих любимых «Тигров». Так или иначе, оба потеряли дар речи и пробирались к нашим местам, вертя головой и разевая от удивления рты.

— Все в порядке? — уточняла я у них то и дело, и всякий раз Профессор стискивал ладонь Коренька покрепче.

Когда, взобравшись по ступенькам на трибуну прямо над третьей базой, мы развернулись, из наших легких вырвался дружный вопль. Перед нами распростерлось великое чудо: темный веер инфилда, девственные базы, строгие белые линии, идеально подстриженная трава. Потемневшее небо казалось совсем близким: протяни руку — дотронешься. Но тут — словно только и дожидались нашего появления — над головами вспыхнули прожекторы. И в ярких перекрестных лучах стадион превратился в звездолет, только что спустившийся к нам с небес.

Понравилась ли Профессору игра? Сколько мы с Кореньком ни обсуждали потом этот незабываемый день, ответа на этот вопрос — полюбил ли Профессор настоящий бейсбол больше матрицы в своей голове? — ни у кого из нас не нашлось. Куда больше нас терзали угрызения совести: а может, с самого начала не стоило выманивать старую больную улитку из скорлупы, чтобы потом не приходилось ее спасать?

Но годы шли, а те бесценные минуты, когда все втроем были вместе, яркость тех мимолетных сцен, свежесть звуков настоящей игры всплывали в памяти и согревали нас еще многие годы. Раскуроченные спинки неуютных сидений; паренек, всю игру оравший «Камэяма!» через сетку на краю поля; сэндвичи, в которых я перестаралась с горчицей; сигнальные огни самолетов, заходящих на посадку прямо над стадионом, похожие на падающие звезды… Мы вспоминали все это без устали, каждую мелочь, и нам реально казалось, что Профессор сидит рядом и улыбается вместе с нами.

Самый любимый наш эпизод — «Профессор влюбляется в юную продавщицу напитков».

Случился он, как только «Тигры» завершили свою половину второго иннинга и Коренёк, умяв сэндвич, потребовал сока. Я собралась подозвать ближайшую из продавщиц, разносивших напитки по нашей трибуне, но Профессор вдруг остановил мою руку.

— Нет! — сказал он.

— Почему? — удивилась я. Но он не ответил.

Я собралась подозвать другую продавщицу. Но Профессор снова остановил меня.

— Нет! — повторил он. Да так серьезно и резко, что мне показалось, будто он не хочет, чтобы ребенка поили соком.

— Попей чаю из термоса, я же принесла! — сказала я Кореньку.

— Не буду! Он горький.

— Ну тогда я сейчас куплю молока в автомате.

— Я тебе что, младенец? Да и молока здесь не продают. Правильный напиток на стадионе — это большая картонка с соком!

Как всегда, у него были свои идеалы того, что правильно, а что нет. Я повернулась к Профессору.

— Может, все-таки позволим ему один сок? — спросила я жалобно. Все с тем же серьезным лицом Профессор наклонился к моему уху и прошептал:

— Покупай лучше у нее!

И указал на продавщицу, суетившуюся на пару рядов ниже нас.

— Почему? Сок-то у всех одинаковый!

Отвечать он, похоже, не собирался. Но в итоге сжалился над Кореньком, умиравшим от жажды, и, скрывая смущение, буркнул:

— Зато она самая красивая.

Что говорить — взгляд на прекрасное у Профессора был безупречным. Эта девушка не только оказалась самой красивой из всех, кто нас окружал, но еще и улыбалась самой милой на всем стадионе улыбкой.

Упустить такую фею было никак нельзя, и мы принялись отслеживать продавщицу. Наконец Профессор вскинул руку над головой, крикнул во все горло «Эй!» и, когда девушка подошла к нам, купил у нее большой сок для Коренька. Несмотря на трясущуюся руку с монетками и на записки, облеплявшие Профессора с головы до ног, она доброжелательно улыбалась, глядя на него. Сперва Коренёк возмущался и ныл, не понимая, зачем так возиться ради какого-то сока. Но когда Профессор купил ему еще попкорна, а потом и мороженого, о котором он и просить не смел, а там и второй сок, когда девушка подошла опять, — снова повеселел.

Неудивительно, что за всей этой суетой мы совсем отвлеклись от игры и пропустили момент, когда «Тигры» рванули вперед, получив дополнительные очки аж за четыре хита в топе третьего иннинга.

Но в остальном Профессор оставался математиком до мозга костей. Впервые окинув взором огромную чашу стадиона, он воскликнул:

— Внутренняя зона — квадрат со стороной двадцать семь метров сорок три сантиметра!

А едва заметив, что его место семьсот четырнадцать, а Коренька — семьсот пятнадцать, принялся жонглировать этими числами вслух, позабыв даже сесть. Его лекция звучала примерно так:

— Семьсот четырнадцать — мировой рекорд! Именно столько хоум-ранов за всю карьеру собрал Бейб Рут в тысяча девятьсот тридцать пятом. И побить его смог уже только в тысяча девятьсот семьдесят четвертом Ханк Аарон, заработав себе семьсот пятнадцатый хоум-ран перед тем, как уйти от «Доджерсов»… Но дело в том, что, если мы помножим семьсот четырнадцать на семьсот пятнадцать, мы получим число, равное произведению первых семи простых чисел! 714 × 715 = 2 × 3 × 5 × 7 × 11 × 13 × 17 = 510 510. А сумма простых множителей у чисел семьсот четырнадцать и семьсот пятнадцать одинакова! 714 = 2 × 3 × 7 × 17; 715 = 5 × 11 × 13; 2 + 3 + 7 + 17 = 5 + 11 + 13 = 29. Такие пары последовательных чисел очень редки! В ряду до двадцати тысяч их существует всего двадцать шесть. Их так и называют: пары Рута — Аарона. Как и простые числа, встречаются они тем реже, чем больше сами числа. А наименьшая из этих пар — пять и шесть. Но вот доказать, что количество таких пар бесконечно, пока еще никому не удалось… Однако для нас сейчас самое важное — в том, что я сижу на семьсот четырнадцатом, а ты, Коренёк, — на семьсот пятнадцатом. А не наоборот! Старые рекорды побивает молодежь. Так оно все и работает на белом свете, ты не находишь?

— Ну да, конечно… Ой, смотрите! Это же Цуёси Синдзё!

Обычно Коренёк слушал лекции Профессора разинув рот, но сейчас номер своего сиденья интересовал его меньше всего на свете.

Всю игру Профессор только и бормотал какие-то жуткие формулы и огромные числа. Как делал всегда, когда его нервы были на пределе. С каждым иннингом его голос не только крепчал, но и становился все выше тоном и даже под конец игры был отчетливо слышен сквозь рев толпы.

Когда объявили выход стартового питчера, Накагоми, трибуны взревели от восторга. И пока игрок бежал к горке, Профессор уже бубнил себе под нос, почти не останавливаясь:

— Высота горки — десять дюймов, или двадцать пять и четыре десятых сантиметра… Если бежать от круга к дому, будет теряться по дюйму на каждом футе…

Очень быстро он вычислил, что у «Карпов» все игроки с первого по седьмой номер бьют левой.

— Средний уровень отбитых мячей от левши к левше ноль целых две тысячи пятьсот шестьдесят восемь десятитысячных! — тут же просветил он окружающих. — А от правши к правше — ноль целых две тысячи шестьсот сорок девять десятитысячных!

Когда же Нисиде из «Карпов» удалось «сорвать» базу, трибуны заулюлюкали, а Профессор надрывно затараторил:

— В среднем от винд-апа до момента броска требуется ноль целых восемь десятых секунды! Этот мяч был крученым, кэтчер поймал его через ноль целых шесть десятых секунды и еще две полные секунды размахивался, чтобы отправить на базу… А раннер, пока его не выбили, бежал двадцать четыре метра от первой базы ко второй за три целых четыре десятых секунды… то есть со скоростью семь метров секунду, или двадцать пять целых две десятых километра в час… Значит, на то, чтоб поймать его, у кэтчера оставалось только одна целая девять десятых секунды!

К счастью, эти энергичные вопли никому не мешали: компания слева демонстративно не обращала на нас никакого внимания. А вот веселый добряк, сидевший справа, был просто сражен профессорским даром и радовался такому соседству от всей души.

— Да вы же любого комментатора за пояс заткнете! — восхищенно смеялся он. — Вам бы в букмекеры! Может, просчитаете, как «Тиграм» выиграть кубок?

В перерывах между мегафонными дразнилками в адрес «Карпов» мужчина слушал Профессора очень внимательно, хотя не улавливал, наверно, и половины его вычислений. Но благодаря такому замечательному соседу профессорская заумь уже не казалась абстрактным бредом, а звучала как теоретическое объяснение происходящего — бесплатная лекция, за которую не стыдно перед людьми. Не зря же восторженный слушатель даже поделился с нами соленым арахисом.

Вада и Кудзи отбили все свои мячи, и пятый иннинг закончился с явным преимуществом «Тигров». Солнце зашло, холодало, и я суетилась вовсю: натягивала на Коренька джемпер, укутывала Профессора пледом, протирала всем руки салфетками до и после еды — в общем, так закрутилась, что даже не сразу поняла, с чего все вокруг взревели, когда «Тиграм» засчитали один за другим сразу два хоум-рана. Коренёк, танцуя от счастья, орал в мегафон, и даже Профессор неуклюже пытался хлопать, сжимая сэндвич в руке.

За игрой он следил очень пристально. С каждым новым зигзагом мяча то хмурился, то кивал, а лоб его то и дело прорезала глубокая морщина. Иногда, впрочем, он отвлекался, и взгляд его то пикировал к коробочкам с едой у семейки болельщиков перед нами, то взмывал к луне, сиявшей меж тополей за стадионом.

Наша трибуна, сразу над третьей базой, почти полностью болела за «Тигров». Желтея фанатскими курточками, она восхваляла «Тигров» особенно буйно и долго. А вот фанатам противника даже крыть было нечем, поскольку Накагоми набирал один страйк-аут за другим. С каждым его новым страйком наша трибуна взрывалась. Но когда начинался ран, весь стадион будто затягивало в огромный ревущий водоворот. Никогда в жизни я еще не видела, чтобы столько народу радовалось чему-то одновременно. И даже Профессор, у которого для общения со мной по утрам было только две маски — «я думаю» и «меня побеспокоили», в те минуты радовался как ребенок. И пускай свою радость он выражал не самым удачным способом, несомненно, она влилась яркой капелькой в общий водоворот.

И все-таки приз за самое буйное проявление радости, пожалуй, стоило бы вручить тому пареньку, что выкрикивал «Камэяма!», цепляясь за проволочную сетку на краю поля. На вид слегка за двадцать, с транзистором на бедре, поверх рабочего комбинезона — куртка точь-в-точь как у самого Камэямы. С начала игры он висел на ограждении, вцепившись в проволоку растопыренными пальцами. Когда на поле выходил Камэяма, парень следил за каждым его движением и выкрикивал имя кумира на все лады: восторженно, когда Камэяме удавался очередной страйк-аут, и горестно, когда Камэяму посылали на скамью запасных. Когда же Камэяма вставал на горку и застывал в винд-апе, парень принимался распевать его имя, как мантру, без остановки. Изо всех сил стараясь приблизиться к своему идеалу еще хоть на миллиметр, он прижимался к проволоке так истово, что она пропечатывалась на лице. Этот герой не тратил силы на жалкие дразнилки в адрес противника. Не возмущался, когда Камэяму удаляли с поля. Вместо этого он выкрикивал лишь одно: «Камэяма!!» — и вкладывал в это слово всю душу.

В сравнении с ним Профессор реагировал на игру куда спокойней. Казалось, он совсем не расстроился, не увидев на поле ни одного знакомца из своей карточной коллекции. Он так торопился проверить, каким же образом все усвоенные им знания, правила, формулы и законы воплощаются в реальной игре, что вспоминать еще и фамилии игроков просто не успевал.

— Что это у него за мешочек? — спросил он Коренька.

— Там внутри канифоль, — пояснил мальчик. — Протирать ладони, чтобы не слипались.

— А зачем этот кэтчер продолжает бежать на первую базу?

— Чтобы перехватить, если мяч прилетит оттуда.

— А откуда на запасной скамейке столько народу? Это кто, болельщики?

— Да нет же… Наверно, переводчики! Для иностранных игроков.

Обо всем, что было ему непонятно, Профессор тут же спрашивал Коренька. Этот гений числовых джунглей мог рассчитать кинетическую энергию мяча, летящего со скоростью сто пятьдесят километров в час, или проследить зависимость между температурой мяча и дальностью его полета, но понятия не имел, зачем бейсболисту мешочек с канифолью. После начала игры он уже не цеплялся за ладонь Коренька, но все равно держал его под рукой, рассчитывая на поддержку в любую секунду.

Он рассуждал о числах, спрашивал что-то у Коренька, покупал напитки у девушки-ангела, жевал арахис. И чем бы ни занимался, примерно раз в полминуты бросал тоскующий взгляд на загончик буллпена.

Но 28-й номер, как мы и надеялись, в этой игре не участвовал.

Уже к началу седьмого иннинга «Тигры» лидировали 6:0. Но хотя игра была бурной, ни за восьмой, ни за девятый иннинг Накагоми так и не сделал ни одного хита. Поэтому к концу матча всеобщее внимание переключилось на питчера Накагоми, которому выпало разыгрывать ноу-хиттер[21]. Вопрос, дотянут ли «Карпы» до совершенной игры[22], не давал покоя всему стадиону, и дуэль Накагоми с бэттером решала все.

Когда Накагоми, встав со скамейки, выбежал на поле, кто-то прокричал ему в спину вопрос, который вертелся у всех в голове:

— Еще три броска?!

Недовольный ропот, вызванный этим вопросом, раскатился волнами по стадиону. А вот единственным, кто на это ответил, оказался Профессор.

— Вероятность ноу-хит-ноу-рана — ноль целых восемнадцать сотых процента! — внятно объявил он.

Хиросима же для финальной схватки выставила бэттера, о котором никто не слышал, но это никого не заботило. Кто вообще задумывается всерьез над фамилией бэттера?

Накагоми послал первый мяч… Крякнув о биту, мяч взмыл в полуночное небо элегантной дугой, похожей на параболу в старой тетради Профессора. Белее луны и прекраснее звезд, он сиял на ультрамариновом небосводе, притягивая взгляды всех, кто был вокруг нас. Он поднимался все выше, пока не достиг апогея, а дальше вдруг начал увеличиваться в размерах. Да так стремительно, что меня осенило: никакой это не мяч. Это же метеорит. Который прилетел сюда из глубокого космоса и падает прямо на нас…

— Назад!! — закричал над ухом Профессор.

Чуть задев плечо Коренька, мяч с тупым клацаньем ударился о цементный пол, отскочил, снова упал и, подпрыгивая, укатился куда-то в сторону.

Профессор закрывал Коренька всем, чем мог: руками, шеей, коленями, только бы уберечь от беды. И даже когда стук мяча затих, старик еще долго оставался недвижен, а мальчик — упакован в профессорские объятия так, что не мог и пошевелиться.

— Остерегайтесь случайных мячей! — напомнил публике голос в динамиках.

— Эй… — позвала я. — Кажется, все закончилось.

Скорлупки арахиса, рассыпанные Профессором, захрустели у него под ногами.

— Вес бейсбольного мяча сто сорок одна целая семь десятых грамма… Он падает с высоты пятнадцати метров… Но будь он из чугуна, он весил бы уже двенадцать целых одна десятая килограмма, и тогда… сила удара увеличилась бы в восемьдесят пять целых тридцать девять сотых раза, — бормотал Профессор, задумчиво глядя на спинки сидений с номерами 715 и 714.

Да, с этого дня между Кореньком и Профессором возникла особая связь. Такая же мистическая, как и у нашей числовой пары — 220 и 284. И такая же крепкая: не разорвать никому.

Трибуны снова взревели. Второй мяч от Накагоми упал, не долетев до райтфилда, покатился по траве и застыл.

— Камэя-а-ама… — только и донеслось до нас.