Любимое уравнение профессора

6

Во флигель Профессора мы вернулись к десяти.

Коренёк все никак не мог успокоиться и носился туда-сюда в возбуждении, хотя уже сражался с зевотой на ходу. Сперва мы думали проводить Профессора — и сразу домой. Но старик был так измучен и разбит, что я решила присмотреть за ним, пока не заснет.

Давка в автобусе по дороге домой, похоже, добила его окончательно. Автобус качало, пассажиры валились на нас волнами со всех сторон, и Профессор чуть не в панике отбивался от каждого, спасая свои записки.

— Все спокойно! Мы почти приехали… — повторяла я снова и снова, но он как будто оглох и всю дорогу до дома принимал очень странные позы, лишь бы до него никто не дотронулся даже случайно.

Вернувшись домой, Профессор сразу разделся. Не столько от усталости, сколько по явной многолетней привычке стянул с себя и побросал на пол носки, пиджак, галстук. В одних трусах, он рухнул в постель, и мне оставалось лишь надеяться на то, что он успел-таки почистить зубы за те полминуты, пока был в уборной.

— Спасибо, — сказал он уже перед тем, как заснуть. — Все было очень здорово.

— Ну да… Если не считать, что продули такой ноу-хиттер! — отозвался Коренёк, опускаясь на колени у кровати, чтобы поправить ему одеяло.

— Лучший ноу-хиттер был у Энацу! — тут же оживился Профессор. — Уже в экстра-иннинге. А случилось это в августе тысяча девятьсот семьдесят третьего, когда «Тигры» рубились с «Драконами». Уже в конце одиннадцатого иннинга Энацу закатил им прощальный хоум-ран, и «Тигры» выиграли один — ноль. При этом он вел и защиту, и нападение, все в одиночку! Но… сегодня он на поле не вышел, так ведь?

— Это да. В следующий раз проверим ротацию, прежде чем брать билеты…

— Но ведь и без него победили! — вставила я. — Это главное, разве нет?

— И то верно, — согласился Профессор. — Прекрасный счет, шесть — один!

— Теперь «Тигры» на втором месте. А «Гиганты» продули «Китам» и скатились ниже плинтуса… Такие счастливые дни бывают раз в жизни, правда, Профессор?

— Ты прав! И все благодаря тому, что ты взял меня с собой… А теперь слушай маму… Ступай домой и ложись спать… Тебе завтра в школу, не так ли?

Он попытался улыбнуться и, не дожидаясь ответа, закрыл глаза. Веки его запеклись, губы потрескались, растрепанные волосы слиплись от пота. Я пощупала его лоб и — о, боже! — поняла, что он весь горит.

Чуть поразмыслив, я решила: лучше нам с Кореньком заночевать во флигеле. Любого заболевшего оставлять без присмотра не годится, а уж Профессора — и подавно. Да и мне самой куда легче просто ухаживать за больным, а не ковыряться в правилах найма и условиях трудового договора.

Как я и подозревала, во всем флигеле не нашлось ничего, что пригодилось бы в такой ситуации: ни льда, ни градусника, ни жидкости для полоскания горла, ни каких-либо медикаментов…

Я выглянула в окно — свет в особняке еще не погас. На секунду мне даже почудилось, будто у самой ограды движется чья-то тень. Конечно, сейчас бы очень не помешало посоветоваться с Мадам. Но я вспомнила ее требование — не заносить проблемы флигеля на территорию особняка — и опустила штору.

Сообразив, что рассчитывать придется только на себя, я набросала в пакеты лед, обернула полотенцами, обложила этими компрессами Профессору шею, подмышки и голени, а затем накрыла его одеялом и напоила чаем, чтобы подбавить жидкости в организм. Обычный ритуал, который я выполняла, если вдруг лихорадило Коренька.

Сына я уложила на диване в углу кабинета. Давно позабывший о своем назначении диван был завален книгами, но когда я разгребла их, оказался на удивление удобным еще и для обычного сна. Коренёк все беспокоился о Профессоре, но заснул почти сразу. Кепка с «Тиграми», нахлобученная на стопку математических справочников, бдительно охраняла его всю ночь.

— Ну как? Где болит? Что беспокоит? Горло не саднит? — спрашивала я Профессора. Но он молчал, хотя и не от расстройства сознания — это было ясно даже мне, — а оттого, что наконец уснул. Дыхание выровнялось, вроде бы никакие боли его не терзали. Успокоенный, он просто дрейфовал в пучине своих сновидений, не меняя позы и не открывая глаз, даже когда я меняла ему компрессы и обтирала конечности.

Его тело, освобожденное от увешанной записками одежды, было слишком щуплым даже для старика. Мышцы на руках, бедрах и животе совсем одрябли, кожа, куда ни глянь, побелела и сморщилась. Даже моя наивная диагностика по кончикам ногтей, сколько я ни вглядывалась, не выявила в нем никакой мистической «воли к жизни».

Тут я вспомнила, как Профессор однажды процитировал мне какого-то математика с труднопроизносимой фамилией: «Бог существует потому, что математика непротиворечива, а дьявол существует потому, что мы не можем это доказать».[23]

Что ж, решила я. Будем считать, что в Профессора вселился дьявол математики.

Ночью его жар усилился. Когда я коснулась его, он был как раскаленная печь. Дыхание обжигало, пот струился по всему телу, лед в компрессах таял все быстрей. Я уже подумывала, не сгонять ли в аптеку. Дернул же меня черт тащить его на этот дурацкий стадион! Что, если из-за этого Профессору теперь совсем заклинит мозги?!

Но в итоге я убедила себя, что, раз он спокойно спит, пусть не просыпается, а к утру ему наверняка станет лучше. Я завернулась в плед, что мы брали с собой на стадион, и пристроилась на полу — в проходе между кроватью и диваном.

Лунный свет просачивался меж штор и растекался по полу длинными лужами. Весь наш поход на Большую игру теперь казался случайным событием далекого прошлого.

Слева от меня спал Профессор, справа — Коренёк. Я закрыла глаза, и мир наполнился звуками. Сопение старика, шорохи одеяла, потрескивание льда, сонное бормотание Коренька, поскрипыванье дивана… Все эти звуки убаюкали меня, позволив забыть о недуге Профессора и наконец-то уснуть самой.

На следующее утро Коренёк проснулся раньше Профессора, сбегал домой за учебниками, быстро вернулся и, забрав с собой мегафон, чтобы вернуть хозяину, тут же отправился в школу.

Я пошла проведать Профессора, но тот спал как младенец, больше не горел, дышал ровно и глубоко. Так, что я даже начала беспокоиться, а не слишком ли долго он спит. Я коснулась его щеки. Отвернула одеяло, пощекотала его — под горлом, под мышками, по груди. Даже в ухо ему подула. Но кроме легкого подергивания глаз под закрытыми веками, никакой реакции не заметила.

О том, что Профессор не впал в коматозную спячку, я догадалась уже к обеду, когда возилась на кухне. Услыхав в кабинете шум, я ринулась туда и увидела, что Профессор в своем обычном костюме сидит на краю кровати, растерянно свесив голову на грудь.

— Ох! Зачем же вы встали?! — всполошилась я. — У вас лихорадка, вам нужен полный покой…

Он посмотрел на меня и, ничего не ответив, снова уткнулся взглядом в пол. Глаза сонные, шевелюра всклокочена, галстук болтается на груди.

— Давайте снимем ваш костюм, — предложила я. — Переоденем вас в чистое белье. Вы же всю ночь потели! Чуть позже я схожу купить вам пижаму. А постель сейчас заменю, ляжете на свежее, вот и полегчает… Все-таки вы так переутомились вчера. Три часа подряд смотрели на стадионе бейсбол! Уж простите, что мы вас так замотали… Но не волнуйтесь! Полежите в покое, в тепле, поедите горяченького — мигом поправитесь! У меня с Кореньком всегда так… Но сначала нужно поесть. Принести вам яблочный сок? Или, может…

Закончить я не успела. Резко оттолкнув меня, Профессор развернулся ко мне спиной.

И тут я поняла, что допустила изначальную, базовую ошибку. Ведь Профессор не помнил не только вчерашний бейсбол. Но и меня саму…

Он сидел, уставившись себе под ноги. Его ссутуленная спина как будто скрючилась еще сильнее. Изможденное тело оставалось недвижным, и только сердце, потеряв всякие ориентиры, скиталось бесцельно по странным местам. Страсть, с которой он разгадывал тайны чисел, покинула его, не оставив в памяти ни намека на симпатию к Кореньку.

И тут я услышала тихий плач. Всхлипы, едва различимые, исходили непонятно откуда, словно из сломанной музыкальной шкатулки, пробудившейся в каком-то из уголков кабинета. И лишь чуть погодя до меня дошло: всхлипы издавал сам Профессор. Совсем не так, как хныкал Коренёк, порезав себе руку ножом. Сдавленные, отчаянные рыдания старика не обращались ни к кому, кроме него самого.

Взгляд же Профессора буравил записку на его пиджаке. На самом заметном месте: не захочешь — прочтешь все равно. Огромными буквами: «Моей памяти хватает только на 80 минут».

Я присела с ним рядом, не представляя, чем еще могла бы ему помочь. Ошибка моя была простейшей, но, возможно, и самой фатальной.

Каждое утро, проснувшись, Профессор тут же натыкался на свои же напоминания о том, что память его больна. И который раз в страшном шоке осознавал: даже сны, увиденные им только что, не подскажут ему, что случилось вчера, а поведают лишь о событиях далекого прошлого — вплоть до той ночи, когда он потерял память. А тот, кем он был вчера, провалился в бездну времен и уже никогда не вернется.

Да, тот Профессор, что прикрывал Коренька от шального мяча, внутри этого Профессора — уже покойник. И лично мне никогда не хватало воображения представить, каково это — утро за утром встречаться лицом к лицу со столь безжалостным приговором.

— Я ваша новая домработница, — сказала я, как только рыдания немного утихли. — Меня прислали, чтобы я вам помогала.

Он посмотрел на меня. Глаза его блестели от слез.

— К вечеру придет мой сын. У него чуть приплюснутая макушка, поэтому его зовут Коренёк. Эту кличку ему придумали вы.

Я ткнула пальцем в записку с портретиком у него на манжете. Какое счастье, что вчера вечером она не отцепилась в автобусной толчее…

— Когда у тебя день рождения? — спросил он.

Из-за лихорадки он едва мог говорить, но я была рада услышать от него хоть что-нибудь кроме рыданий.

— Двадцатого февраля, — ответила я. — То есть число двести двадцать… Большой друг числа двести восемьдесят четыре.

Лихорадка Профессора тянулась три дня. И все это время он спал. Не страдая, не жалуясь — просто спал себе, и все.

К еде, которую я ставила у изголовья, он не притрагивался, и мне пришлось кормить его с ложечки. Я отворачивала край одеяла, щипала его за щеку и, как только он распахивал рот, мигом отправляла туда полную ложку супа. Но даже так он позволял запихнуть в себя совсем немного, а дальше начинал упрямиться и увиливать, пока снова не засыпал.

Но все обошлось без врача. Поскольку заболел он прежде всего от переохлаждения на улице, я решила, что лучшее лечение — это держать его дома в тепле и покое. Да и о том, чтобы в таком состоянии будить его, обувать-одевать да еще и тащить в больницу пешком, не могло быть и речи.

Коренёк, приходя из школы, тут же отправлялся в кабинет и застывал столбом у Профессора в изголовье, пока я не гнала его прочь, чтобы он не мешал старику отдыхать и наконец-то взялся за уроки.

К утру четвертого дня жар унялся, и Профессор быстро пошел на поправку. Все чаще просыпался, все больше съедал. Вскоре он вспомнил, как сидеть за столом, потом — как завязывать галстук, а там и переселился обратно в кресло-качалку с книжкой в руках. Он даже вернулся к разгадыванию задач для журналов. О том, что Профессор выздоровел окончательно, я поняла, когда он начал орать на меня за то, что я мешаю ему думать, и обнимать у дверей Коренька, когда тот приходил из школы. Они снова решали свои задачки, Профессор гладил мальчика по голове — в общем, все вернулось на круги своя.

А через пару дней после выздоровления Профессора меня вызвали в «Акэбоно». Я встревожилась: для квартального отчета было еще рановато. Если нашу сестру-домработницу вызывают на ковер так внезапно, значит, на нее пожаловались, и теперь ее либо отчитают, либо заставят извиняться, либо оштрафуют за причинение какого-нибудь вреда. В общем, ничего хорошего не жди. Но Профессор с его ограниченной памятью просто физически не смог бы на меня пожаловаться, а наказ Мадам не беспокоить ее я выполняла неукоснительно. Так, может, Директор просто захотел проверить, как я справляюсь с нашим самым проблемным, «девятизвездным» клиентом?

Но я ошиблась.

— Дело дрянь, моя дорогая! — сказал Директор, как только я рано утром вошла к нему в кабинет. И почесал свою лысину так озабоченно, что я поняла: расслабляться не стоило. — На тебя поступила жалоба.

— О чем?!

Жалобы на меня поступали и раньше. Однако до сих пор Директор всегда признавал, что «клиент был неправ или перевозбудился», советовал мне уладить конфликт полюбовно и отпускал меня с миром.

Но не в этот раз.

— Только не пудри мне мозги, — поморщился он. — Ты провела ночь в доме этого старого математика, так или нет? Лучше признайся сразу.

— Признаться? — оторопела я. — И в чем же моя вина? Я не сделала ничего дурного. Что за грязные подозрения? И главное — чьи?

— Но это не подозрения. Ты же и правда там ночевала, так?

Я неохотно кивнула.

— Ну вот! Хотя о любых переработках должна докладывать агентству заранее. А при особой срочности — получать согласие клиента на оплату твоих сверхурочных. Это ты понимаешь, так?

— Да, конечно.

— Так при чем же тут «подозрения»? Ты нарушила правила, вот в чем твоя вина!

— Но это не было переработкой! Я просто осталась, чтобы помочь клиенту. От чистого сердца. Может, кому-то это показалось излишним, но тогда…

— Но тогда — как это еще назвать? Если ты осталась с ним не по работе, кто угодно заподозрит, что ему вздумается!

— Он заболел! С таким жаром человека нельзя оставлять одного! Конечно, это не по правилам, и мне очень жаль. Простите меня, ради бога. Но я не совершила ничего запрещенного. Наоборот, делала все, что от меня требовалось, лишь бы…

— А что с твоим сыном? — перебил меня Директор, теребя в пальцах клиентскую карту Профессора. — Я сделал для тебя исключение. Никогда в жизни я никому не позволял являться на работу с детьми. Это беспрецедентно! Но раз уж таково пожелание клиента, все-таки решил пойти тебе навстречу. И что? Все твои коллеги тут же раскудахтались — ах, как это несправедливо, что я завожу любимчиков… Если даже в этих условиях ты не работаешь так, чтобы оставаться вне подозрений, что прикажешь делать мне?

— Мне правда очень жаль, простите меня, — залепетала я. — Я потеряла бдительность. Но я так благодарна вам за сына…

— Так вот! — перебил он меня. — От этой работы я тебя отстраняю.

— Ч-что? — выдохнула я.

— Сегодня уже можешь туда не ехать. Возьми выходной, а завтра назначим тебе собеседование с новым клиентом.

Сказав так, он перевернул карту Профессора обратной стороной вверх и проставил на ней синим штампиком десятую звезду.

— Но постойте… Как-то все слишком быстро. И кто же именно хочет меня отстранить? Вы сами? Или, может… Профессор?

— Жена его покойного брата.

Я озадаченно покачала головой.

— Но с ней я с самого собеседования не виделась больше ни разу! И, насколько я помню, никогда ее ничем не беспокоила. Она сразу попросила меня не тащить проблемы флигеля в особняк, и я выполняла это условие. Я понимаю, что она платит мне за работу. Но с чем на этой работе приходится сталкиваться мне, не знает и знать не хочет! Как она может меня уволить? За что?

— Она знает, что ты оставалась во флигеле на ночь.

— То есть… она шпионила?

— У нее полное право наблюдать за тобой на рабочем месте.

Я вспомнила странную тень, мелькнувшую вчера у ограды.

— У Профессора редкий недуг, — сказала я. — За такими больными нужен особый уход. Никакая домработница с непривычки тут не справится. Если сегодня я не приду, и как можно скорей, он станет неуправляем. Прямо сейчас, полагаю, он уже встает, читает свои записки и понимает, что остался один…

— Перестань, — отрезал Директор. — Домработниц не глупее тебя в этом городе сколько угодно. — Он выдвинул ящик стола, нашел нужный файл и спрятал туда карту Профессора. — На этом все. Решение принято и обсуждению не подлежит!

Вж-жик, бум! — захлопнулся ящик стола. Звук был сильным и жизнерадостным — в отличие от моего самочувствия.

Так я перестала работать в доме Профессора.

Моими новыми подопечными стали муж и жена, державшие аудиторскую контору на дому. Дорога к ним — электричкой с пересадкой на автобус — занимала теперь больше часа. Работать супруги заканчивали в девять вечера, а на меня навешивали куда больше забот по обслуживанию их бизнеса, чем обычных хлопот по хозяйству. Но что хуже всего — госпожа Аудиторша оказалась сущей ведьмой. И если таким образом Директор хотел меня наказать, он своего добился — уже потому, что Коренёк в итоге превратился обратно в беспризорника, а ничего страшнее для меня и придумать было нельзя.

Рано или поздно расставаться с клиентом — неизбежная часть подобной работы. Особенно если работодатель — контора вроде «Акэбоно». Большинство ее клиентов меняет свои планы так часто, что выполнять их капризы на все сто — задача практически невозможная. И чем дольше ты служишь в их доме, тем выше вероятность скандала.

Конечно, бывало и так, что семья, с которой приходилось расстаться, закатывала в мою честь вечеринку. Или привязавшийся ко мне хозяйский ребенок мог растрогать меня до слез самодельным прощальным подарком. Но примерно так же часто со мной расставались вообще без единого слова, а то и выставляли мне счет за поврежденные мебель, посуду или одежду.

В таких случаях я приучила себя не брать дурного в голову. Не стоит отчаиваться, повторяла я себе. И не на кого обижаться. Я для таких людей — всего лишь одна из работниц, какие были у них до меня и будут после. Что удивляться, если они не вспомнят моего имени, едва я от них уйду? Ведь я и сама теперь думаю уже о следующих клиентах с новыми правилами, а этих стараюсь забыть. Все по-честному, ничего личного тут быть не может…

И только с Профессором вышло совсем, совсем по-другому. Было страшно осознавать, что он никогда больше не вспомнит о нашем существовании. Не спросит у своей невестки, почему я уволилась и куда подевался Коренёк. Саму эту возможность — помнить о нас, отслеживая из кресла-качалки первую звезду или разгадывая свои теоремы, — у него отняли.

Мысли об этом преследовали меня, как кошмар. На каждом шагу я костерила себя за роковую ошибку, которой уже не исправить, и никак не могла сосредоточиться на работе. И хотя теперь мне приходилось куда больше напрягаться физически (содержать в чистоте целых пять дорогущих автомобилей, драить шваброй все лестницы в доме, готовить ужины на десять персон и так далее), выматывалась я прежде всего от нервного напряжения, ибо призрак Профессора не отпускал мое сердце. Сгорбленный на краешке кровати, растерянный и раздавленный болезнью, он являлся мне в видениях так часто, что я то и дело ошибалась по мелочам, вызывая все больше нареканий у госпожи Аудиторши.

Что за женщина занимает мое место рядом с Профессором, я не знала. Только надеялась, что она не сильно отличается от моего портретика, улыбающегося с записки на профессорском пиджаке. И что? Неужели он точно так же выспрашивает у нее телефонный номер и размер обуви — лишь бы поковыряться в сокровенных смыслах ее «личных чисел»? Я представляла эти сцены, и мне делалось не по себе. Математические тайны, которыми он делился со мною одной, теряли для меня всякое очарование. Хотя, конечно, я прекрасно понимала: как вчера, так и сегодня числа продолжают существовать, что бы с этим миром ни происходило.

Иногда я даже коварно мечтала: вот сейчас эта новая домработница уволится, не выдержав профессорских заскоков, и наш Директор наконец-то поймет, что без меня — никуда… Но тут же, помотав головой, гнала эти глупые фантазии прочь. Ну не будет меня, и что? Директор прав: на мое место найдется целая куча работниц не хуже.

— Почему мы больше не ходим к Профессору? — то и дело спрашивал Коренёк.

— Ситуация изменилась, — отвечала я.

— Какая ситуация?

— В двух словах не расскажешь…

Разочарованно хмыкнув, он пожимал плечами.

А в воскресенье 14 июня, через неделю после моего «ухода» от Профессора, на стадионе «Косиэн» состоялось историческое сражение, в котором питчер «Тигров» Юфунэ^′ устроил «Карпам» ноу-хиттер. И мы с Кореньком сразу после обеда залипли на трансляции матча по радио.

Чем ниже опускалась линейка нападения «Карпов», тем напряженней звучал голос комментатора из радиолы и тем сильнее мрачнели мы. С каждым очередным аутом Коренёк лишь угрюмо вздыхал. Но при всем безмолвии мы оба знали, о чем думаем на самом деле. Так, что и рта открывать смысла не было.

Но вот последний бэттер, Седа, послал мяч аж на аутфилд, и рев трибун перекрыл трескотню комментатора, а когда волна оваций схлынула, тот уже только повторял обессилено: «Аут! Аут!!» — снова и снова.

— Победа, — тихонько сказал Коренёк. Я кивнула.

«Пятьдесят восьмой ноу-хиттер… за всю историю японского бейсбола! — доносило до нас обрывками радио. — Такого от „Тигров“ мы не видели вот уже девятнадцать лет… после знаменитого ноу-хиттера Энацу тысяча девятьсот семьдесят третьего года!..»

И мы уже не понимали, радоваться подвигу Юфунэ или как. Да, конечно, «Тигры» победили и это великий рекорд в истории. Но все эти волны радости из динамика то уносили нас во 2 июня, к Профессору, сидевшему радом на своем месте 714, то возвращали ко дню сегодняшнему, в котором до Профессора не дотянуться уже никак. И тот шальной мяч, которым безвестный бэттер чуть не разбомбил нашу троицу, казался теперь зловещим знамением самой Судьбы.

— Ну что? — встрепенулась я наконец. — Пора готовить ужин?

И Коренёк, угрюмо хмыкнув, выключил радиолу.

Да, тот прóклятый шальной мяч явился чем-то вроде дурного знамения, предрекшего провал ноу-хиттера для Накагоми. Но лично для нас он, похоже, сыграл куда более зловещую роль. Разве не он спровоцировал у Профессора нервный срыв, за которым последовало мое увольнение, и в итоге разлучил нас с Профессором? Можно ли всерьез рассуждать о «проклятии шального мяча», я, конечно, не знала. Но всей этой мрачной цепочки событий хватило, чтобы разбить мое сердце.

Вскоре на остановке автобуса по пути на работу какая-то незнакомка присвоила мои деньги. Но не силой, не угрозой и не обманом. Наличные я отдала ей сама, так что даже в полицию обращаться было бы странно. Если таков новый способ вымогания, стоит признать, он весьма эффективен.

Я читала газету, когда она подошла ко мне — твердым шагом, безо всяких поклонов, извинений или и приветствий. Уверенно протянула распахнутую ладонь и внятно произнесла единственное слово:

— Деньги.

Женщина была рослая, бледная, лет тридцати пяти. Если не считать демисезонного пальто в летнюю жару, на вид ничего подозрительного. Слишком опрятная для нищенки, слишком спокойная для сумасшедшей. Держалась с достоинством и так естественно, словно спрашивала дорогу. Или даже наоборот: словно это я спрашивала дорогу у нее.

— Деньги, — повторила она.

Я достала купюру[24] положила ей на ладонь. Сама не знаю почему и зачем. Какого лешего бедная мать-одиночка отдает последние гроши незнакомке, которая даже ничем ей не угрожает, я бы объяснить не смогла. Женщина сунула мою купюру в карман пальто и так же уверенно, как приближалась ко мне, зашагала прочь. И уже в следующую секунду подъехал автобус.

Весь остаток пути до работы я пыталась представить, что же такого важного сделает эта женщина с моими деньгами. Накормит голодных детей? Купит лекарство больным родителям? Остановит семейное самоубийство?

Но сколько бы я ни уговаривала себя, что все это не зря, легче на душе не становилось. Не потому, что было жалко потерянных денег. Наоборот, жалким было дурацкое чувство, будто мне же самой кто-то бросил подачку из сострадания.

А через пару дней наступила годовщина смерти мамы, и мы с Кореньком поехали навестить ее могилку на кладбище. Но в кустах за оградой обнаружили мертвого олененка. Он лежал на боку и уже совсем разложился, только на спине еще оставалась полоска пятнистой шкуры, а раскинутые в стороны ноги будто говорили: бедняга до последнего вздоха отчаянно боролся за то, чтобы встать. Его внутренности вытекли, глаза превратились в черные дыры, а из приоткрытой пасти выглядывали детские, едва прорезавшиеся зубы.

Обнаружил его Коренёк. Вскрикнул да так и застыл с поднятым пальцем, не в состоянии ни окликнуть меня, ни просто отвести взгляд.

Скорее всего, совсем еще неловкий детеныш на всем скаку слетел с горы и сломал себе шею о могильный камень у подножия. Приглядевшись, мы увидели на шершавой плите полоски засохшей крови.

— И что же мы будем делать? — спросил наконец Коренёк.

— Да ничего, — ответила я. — Оставим все как есть.

В тот день мы молились за олененка даже дольше, чем за упокой маминой души. Мы пожелали ему подружиться с мамой и присоединиться к ее путешествию на небесах.

А уже на следующий день я увидела фото отца Коренька в городской газете. Какой-то научный фонд награждал его денежной премией «в поддержку молодых дарований». Заметка была совсем крохотной, а фото размытым, но я сразу же поняла: это он. Просто на десять лет старше.

Я закрыла газету, скомкала в мячик, забросила в урну. Но через пару минут, передумав, выудила обратно. Кое-как разгладила бумагу, вырезала ножницами заметку. Что говорить, та уже выглядела как мусор.

— И что с того? — спросила я себя.

— Да ничего, — ответила я себе, пожимая плечами. — Папаша Коренька получил премию. Радостный день, вот и все.

Я сложила заметку пополам и спрятала ее в шкатулку с кусочком плаценты сына.