Любимое уравнение профессора

4

Но больше всего на свете Профессор любил простые числа[13]. До встречи с ним я, конечно, слышала об их существовании, но мысль о том, что эти закорючки могут стать объектом чьей-то неутолимой страсти, даже не приходила мне в голову. Но какими бы призрачными они ни казались, любовь к ним у Профессора была по-рыцарски самозабвенной. Простым числам он прощал все их странности. Храня безграничное к ним уважение, он баловал их — то ласкал, то боготворил, но неизменно держал у себя под рукой.

Где бы мы ни общались — в кабинете или за кухонным столом, — как только речь заходила о математике, простые числа он упоминал постоянно. Что привлекательного он находит в этих упрямцах, не желающих делиться ни на кого, кроме единицы и самих же себя, я не понимала довольно долго. Но чем глубже Профессор затягивал нас в эту свою почти маниакальную страсть, тем сильнее привязывались к простым числам и мы. Для нас они становились такими реальными, что их можно было потрогать, и каждое из них вызывалось из недр памяти легко и послушно. Не сомневаюсь, для нас они значили что-то свое, но как только Профессор упоминал о них, мы втроем тут же заговорщически переглядывались, улыбаясь друг другу так, как могут улыбаться только люди, посвященные в общее таинство. Как при мысли о карамельке наш рот начинает томиться от предвкушения сладости, так и любое простое число, упомянутое даже вскользь, побуждало нас немедленно броситься на разгадку его секретов.

Вечера втроем стали для нас просто бесценны. По утрам, как заведено, Профессор впервые в жизни встречал меня, к обеду держался уже естественней, а с минуты, когда входная дверь распахивалась и Коренёк врывался с нахальными воплями в дом, и начинался вечер. Может, еще и поэтому самый частый из образов Профессора в моей памяти — его профиль в лучах заката?

Естественно и неизбежно, Профессор не раз повторял уже сказанное, включая свои «коронные» прибаутки о простых числах. Но мы с Кореньком поклялись друг другу: таких слов, как «это мы уже слышали», не станем говорить ему никогда. И клятва эта была не менее важной, чем решение не сочинять никаких баек насчет Энацу. Как ни надоедала нам одна и та же история, мы прилагали все усилия, чтобы слушать ее внимательно. Уже за то, что с такими простыми людьми вроде нас Профессор общался как с настоящими математиками, мы были бесконечно благодарны ему и в разговорах больше всего боялись смутить его какой-нибудь неосторожной фразой. Любое такое смущение причиняло ему страшную боль. Но если будем держать язык за зубами, решили мы с Кореньком, он ничего не узнает о прошлом, которого не помнит, и все будет в точности так же, как если бы памяти он не терял! После этого отказаться от фразы «это я уже слышал» было совсем несложно.

Но если честно, слушая рассуждения Профессора о математике, мы почти никогда не скучали. Всё те же истории о простых числах он всякий раз подавал под каким-нибудь новым соусом. И о чем бы ни рассказывал — о доказательствах того, что количество простых чисел в принципе бесконечно, или о самых огромных из найденных до сих пор; о шифре из двух простых чисел, помноженных друг на друга, о числах-близнецах или числах Мерсенна, — по мельчайшим изменениям в каждом очередном пересказе мы могли отследить то, чего не понимали до сих пор, а порой и научиться чему-нибудь новому. От малейшей перемены — погоды за окном или тембра профессорского голоса — уже известная история могла предстать перед нами в совсем ином свете.

На мой скромный взгляд, привлекательность простых чисел как-то связана с тем, что сам порядок их появления на этом свете до сих пор не объяснен: какое из них будет найдено следующим и почему, не знает никто.

Обычных делителей они по определению не имеют и в путешествии по бесконечному числовому шоссе могут встретиться нам везде, где им только заблагорассудится. И чем дальше от нуля, тем сложнее их отыскать, — это единственное, что мы знаем о них наверняка, ибо где и когда мы наткнемся на них в следующий раз, никакие законы нам не подсказывают. Похоже, именно своей непредсказуемостью теория простых чисел и соблазняла Профессора всю его жизнь, точно прекрасная, но крайне своенравная дама сердца.

— Ну, а теперь давай-ка выпишем все простые числа от одного до ста, — предложил однажды Профессор, едва Коренёк покончил с домашним заданием. И его же карандашом накалякал на страничке вразброс:

Я всегда поражалась, насколько легко и свободно самые разные числа, будто стайки непуганых птиц, выпархивали из Профессора, что бы с ним ни происходило. Как этим пальцам, которые вечно дрожат и даже микроволновку не могут включить как положено, удается так ловко и точно жонглировать числами любых величин, категорий и видов?

И всегда любила смотреть, как своим супермягким карандашом он выписывает цифру за цифрой. Четверка у него походила на ленточку с бантиком, а пятерка вечно заваливалась вперед — вот-вот упадет и разобьется. В общем, почерк не то чтобы корявый, но с ярко выраженным акцентом. Каждая из цифр была написана со всей жесточайшей страстью и нежнейшей любовью, обуревавших сердце Профессора с самого раннего возраста.

— И что же ты видишь? — начал Профессор, как водится, с вопроса поабстрактней.

— Ну… Что они все разбросаны как попало… — первым делом сказал Коренёк. — И что четная среди них только двойка!

Уж не знаю почему, но любых изгоев и отщепенцев он отыскивал среди любых чисел практически моментально.

— Молодец! Именно два — единственное четное из всех простых чисел. Это стартовый бэттер, за спиной которого собираются все бесчисленные миллионы простых игроков. Именно он начинает игру и увлекает всех за собой.

— Наверно, ему очень одиноко? — посочувствовал Коренёк.

— О нет, за него не волнуйся! — улыбнулся Профессор. — В компании четных чисел у него куча друзей, которые не дают ему заскучать…

— Но некоторые из этих нечетных встречаются парочками, прямо нос к носу! Например, семнадцать — девятнадцать. Или сорок один — сорок три… — заметила я ревниво, не желая уступать Кореньку.

— Верно… У тебя цепкий глаз! Такие парочки мы называем «близнецами».

Забавно, подумала я. Отчего привычные, обыденные слова, едва используешь их в разговорах о математике, тут же приобретают романтические нотки? Те же «дружественные» числа или числа-«близнецы». Все они строги и точны, но называются при этом так стеснительно, будто их занесло в мир чисел из какой-то любовной лирики. «Близнецы» же, в моем представлении, стоят себе парочками в одинаковых костюмчиках на обочине числового шоссе — кто в обнимку, кто рука об руку — и ждут своего автостопа.

— Чем больше простые числа, тем огромней дистанция между ними и тем сложнее высчитать следующих «близнецов», — продолжал Профессор. — Но утверждать, как и о простых числах вообще, что количество «близнецов» бесконечно, мы пока не можем[14].

И, не прекращая говорить, он обвел кружками всех «близнецов» попарно.

Один из чудеснейших фокусов Профессора как учителя заключался в том, что он никогда не боялся сказать «не знаю». Для него незнание вовсе не было чем-то постыдным; наоборот, оно-то и указывало верную дорогу к Истине. Ведь сформулировать, чего именно ты не знаешь, — все равно что предсказать реальность, до которой пока не дотягиваешься. И объяснять уже кем-то доказанное не менее важно, чем сражаться с неизвестностью впереди.

— Но если числа никогда не кончаются, этих «близнецов» тоже должно быть сколько угодно, разве нет? — удивился Коренёк.

— Верно мыслишь! Чутье у тебя что надо… Но видишь ли, как только мы забредаем в реально огромные числа — миллионы, десятки миллионов и так далее, — мы оказываемся в пустыне, где вообще никаких простых чисел можем не встретить уже никогда.

— В пустыне?!

— И еще в какой! Бредешь, бредешь — и никаких простых чисел навстречу… Сплошное море песка, докуда хватает глаз. Солнце поджаривает тебя до костей, в горле твоем пересохло, в глазах твоих муть, и ты медленно сходишь с ума… «О-о! — хрипишь ты. — Да вот же они, „близнецы“!» — и бросаешься за миражами, тянешь к ним руку, но пальцы цепляют один лишь горячий воздух… А ты все бредешь, не сдаваясь, вперед и вперед. Пока наконец далеко на горизонте не забрезжит целый оазис простых чисел — с тенью от пальм и прохладной подземной водой…

Лучи закатного солнца подползали к нашим ногам. Коренёк задумчиво обводил карандашом кружки, в которые Профессор заключил «близнецов». По столовой расплывался душистый пар от рисоварки. Будто к горизонтам пустыни, Профессор бросал задумчивый взгляд за окно и упирался им в крошечный, всеми заброшенный садик.

Что же до ненависти — больше всего на свете Профессор ненавидел толпу. Почему и не желал выходить никуда из дома. Станции, поезда, универмаги, кинотеатры, подземные торговые центры — любое место, забитое людьми, было для него невыносимо. Скопление человеческих особей, ничем между собою не связанных и толкущихся безо всякой единой цели, было слишком шокирующим для его математического чутья.

Профессору же требовался покой. Но не в смысле «полная тишина». Сколько бы Коренёк ни носился по коридору, как бы громко ни включал свой бейсбол по радио, того покоя, что требовался сердцу Профессора, эти звуки почти не нарушали.

Разгадав очередную конкурсную головоломку, он переписывал решение начисто, чтобы отправить в журнал. И, уже в последний раз пробегая глазами по числам, обязательно бормотал:

— Как спокойно… Да, теперь все спокойно…

Вот что дарила ему разгадка любой задачи. Не радость, не освобождение, но — успокоение. Уверенность в том, что все наконец-то встало на свои места — ни добавить, ни отнять! — именно в том порядке, который царил во все времена и который продолжится вечно. Эту уверенность он и любил сильнее всего.

Не случайно эти слова — «как спокойно!» — в устах Профессора звучали комплиментом покруче любой похвалы. Иногда, если был в настроении, он присаживался за обеденным столом и смотрел, как я лепила гёдзу[15] таким взглядом, будто наблюдал рождение чуда. Расстилая на ладони плоские кружочки теста, я начиняла их фаршем, залепляла с четырех концов и выкладывала на противень. За этим нехитрым повторяющимся действом Профессор был готов наблюдать до самого последнего пельмешка, да так серьезно, что я едва удерживалась от смеха.

— Ну вот и все! Процесс закончен, — рапортовала я, демонстрируя ему укомплектованный противень. В ответ на это Профессор всегда кивал и, смиренно сложив на столе ладони, приговаривал:

— Ах… Как же спокойно!

И наконец, о том, в какой ужас Профессор приходит, если жизнь вдруг расходится с его теориями и мир вокруг теряет всякий покой, я узнала шестого мая, когда в самом конце Золотой недели[16] Коренёк порезался ножом.

Прибыв к Профессору после четырех выходных подряд, я обнаружила, что раковина прохудилась и огромная лужа растеклась до самого коридора. Что говорить, к моменту, когда удалось вызвать водопроводчика, я была уже вся на нервах. А тут еще и Профессор, выпав из реальности слишком надолго, стал похож на испуганную черепаху: как я ни тыкала пальцем в его записочки, сколько ни показывала свое удостоверение, общаться он со мной не желал, реагировал резко и даже к вечеру не выбрался из своего панциря наружу. Но раз уж все началось с моего утреннего психоза, который тут же передался ему, то и обвинять Профессора в том, что ребенок поранился, было бы глупо.

С прихода Коренька не прошло и пяти минут, когда я вдруг с ужасом осознала, что закончилось подсолнечное масло. Мне страшно не хотелось оставлять их одних, и перед тем, как все-таки выскочить в магазин, я спросила на ушко у Коренька:

— Все будет в порядке?

— О чем ты? — вздрогнул мой сын.

А я и себе не могла объяснить, что за червяк терзал меня изнутри. Хотя чего уж там. Конечно, я сомневалась, могу ли доверить Профессору сына…

— Я очень скоро вернусь! Но я никогда еще не оставляла вас тут вдвоем! Вот и подумала, все ли будет…

— Все будет спокойно, мам! — отмахнулся от меня Коренёк и ускакал в кабинет проверять домашку.

Из магазина я прибежала минут через двадцать, но, уже открывая дверь, почуяла: что-то не так. А затем увидела: барахтаясь на полу в столовой, Профессор стискивает руками Коренька, а сам мальчик то ли пыхтит, то ли стонет в его объятиях.

— Коренёк… Коренёк!.. А-а-а!.. Что я наделал?! — мычал едва разборчиво Профессор, дрожа всем телом.

Чем отчаянней он пытался все объяснить, тем сильнее тряслись его губы, стучали зубы и пот заливал лицо. Разведя ему руки, я высвободила сына и наконец-то их растащила.

Плакать Коренёк и не собирался. Он просто замер в объятиях старика, то ли молясь за его скорейшее успокоение, то ли боясь разгневать меня, и терпеливо ждал, когда я вернусь. Одежда у обоих была в крови, на ладони сына я увидела алый порез, который еще кровоточил, но уж точно не заслуживал столь бурных профессорских конвульсий. Кровь уже практически остановилась, и мальчик, хвала богам, не корчился от боли. Я подтащила его к раковине, промыла рану и, вручив полотенце, велела прижать покрепче. Профессор же все это время просидел на полу недвижно, и его распростертые руки застыли так, словно еще обнимали Коренька. Было ясно: привести его в чувство прямо сейчас — задачка поважней, чем обрабатывать легкораненого.

— Все хорошо! — сказала я, как можно спокойней укладывая Профессора на спину.

— Но… К-как это могло… Такой смышленый малыш…

— Это просто небольшой порез. Мальчишки вечно бегают с ссадинами, ничего страшного!

— Но он-то не виноват! Все из-за меня. Он не хотел беспокоить меня и потому не сказал… Думал, справится сам… В одиночку… Сидел и молчал здесь в крови!..

— В этом никто не виноват! — мягко, но внятно сказала я.

— Ответ неверный! Это моя вина. Я пытался остановить кровь, поверь мне! Но у меня не получалось… А он вдруг стал совсем бледный и… даже дышать перестал!!

Она в ужасе закрыл ладонями потное, заплаканное лицо.

— Не волнуйтесь… — повторяла я, разминая его окаменевшую спину. — Коренёк жив-здоров! Вон, видите? Смотрит на нас и сопит!

Спина у Профессора оказалась неожиданно широка.

Кое-как, выслушав бессвязные объяснения от них обоих, я смогла восстановить картину произошедшего. Покончив с домашкой, Коренёк решил почистить на полдник яблоко и полоснул себя ножом аккурат между большим и указательным пальцами. И хотя Профессор настаивал, что мальчик просил его о помощи, да не дождался, версия Коренька утверждала, что с самого начала мальчик все делал сам.

Сходились же обе версии на том, что Коренёк и сам пытался взять ситуацию под контроль, но когда Профессор нашел его, мальчик был уже на грани панической атаки.

Как назло, все клиники в округе к этому часу уже закрылись. Единственным местом, куда мы все-таки дозвонились и где нас согласились срочно принять, оказалась совсем крошечная педиатрия на задворках вокзала.

Я помогла Профессору встать, отерла ему лицо. И тут с ним случилось то, от чего у меня глаза полезли на лоб. Совершенно непонятно зачем — порезал-то мальчик не ногу! — Профессор взвалил Коренька к себе на закорки и побежал. С мальчишкой на загривке. До самой клиники.

Конечно, больше всего я боялась, что от бешеной тряски снова откроется рана. Но в то же время не уставала поражаться: откуда в тщедушном теле этого старика взялось столько сил, чтобы тащить тридцатикилограммовую ношу через полгородка? Да он куда сильней, чем я думала! Взвалив Коренька на ту самую спину, которую я только что разминала, он вышагивал в своих заплесневелых ботинках крайне целеустремленно и, даже когда останавливался перевести дух, сжимал колени мальчика надежно и крепко.

Коренёк, надвинув кепку с эмблемой «Тигров» до самых бровей, сжимался в комок за плечами старика, но не от боли, а от неловкости за то, что на них — вот таких — смотрят люди.

Дотащив мальчика до клиники, Профессор забарабанил в запертую дверь так, словно тот был при смерти.

— Прошу вас, откройте! Скорее! Ребенок мучается от боли!! Срочно прошу помочь!!!

На рану Кореньку наложили каких-то пару стежков. Но нам с Профессором пришлось ожидать на скамейке в сумеречном коридоре, пока врачи проверяли, не повредил ли мой сын сухожилие. Клиника была совсем старая и унылая: присядешь на такую лавочку — сразу хочется выть от тоски. Серый потолок, замызганные шлепанцы, на стене — календарь прививок да объявление о наборе в группу кормящих грудью, оба пожелтели от старости. Единственный свет в коридоре — от лампочки над дверью в рентгеноскопию.

И хотя нам сказали, что рентген — это просто формальность, а уж в нашем случае беспокоиться точно не о чем, Коренёк все не возвращался, и я начала волноваться.

— Ты когда-нибудь слышала о треугольных числах? — спросил вдруг Профессор и ткнул пальцем в треугольный знак радиации, нарисованный на двери перед нами.

— Н-нет… — подняла брови я. Обычно переход к разговору о числах означал, что он успокоился, хотя дрожать не перестал.

— Они поистине элегантны! — воскликнул он восторженно и на обороте анкеты, полученной нами в регистратуре, начал рисовать какие-то точки и треугольники:

— На что похоже?

— Ну, не знаю… Аккуратные такие… Поленницы дров? Или кучки фасолин?

— Молодец! Ключевое слово — «аккуратные»! Сверху, в первом ряду, один, во втором два, в третьем три… Это — простейший способ построить треугольник.

Глаза мои забегали по треугольникам на листе. Рука Профессора чуть дрожала. Черные точки в полумраке словно выплывали из пустоты.

— Теперь, если мы пересчитаем все точки в каждом треугольнике, получим десять, пятнадцать и двадцать один. Остается только записать это уравнениями:

Таким образом, треугольными называют числа, у которых суммы всех натуральных составляющих укладываются в такие вот треугольники. Но еще интересней становится, если сложить два таких треугольника вместе! Не буду уже рисовать, просто взгляни на четвертую картинку, треугольник из десяти… Возьмем-ка его и сложим с самим собой:

В коридоре вовсе не было зябко, но руки Профессора всё дрожали, и точки выходили немного смазанными. Похоже, он очень старался сосредоточить все свои нервы на кончике карандаша. А чуть ли не половина записочек на его пиджаке побурела от крови — так, что уже и не прочитать.

— Вот, смотри… Если слепить два этих треугольника вместе, мы получим прямоугольник — четыре точки по вертикали, пять по горизонтали. При этом всех точек у нас теперь 4 × 5 = 20, не так ли? Но если разделить это пополам, получится 20 ÷ 2 = 10, то есть сумма натуральных чисел от одного до четырех. Но теперь посмотрим на каждую из строчек треугольника по отдельности. И что же мы видим?

Зная этот принцип, ты можешь вычислить и десятый такой треугольник, ну, то есть сумму всех чисел от одного до десяти, и сотый, какой угодно! Скажем, у треугольника от одного до десяти это будет так:

А у сотенного треугольника вот так:

У тысячного треугольника уже так:

А если взять десятитысячный…

Карандаш выскользнул из пальцев, упал на пол, укатился к его ногам. Профессор рыдал. И хотя его слезы я в тот день наблюдала впервые, мне вдруг почудилось: в такой ситуации я уже бывала однажды раньше — и точно так же сгибалась над чьим-то беспомощным плачем, не в состоянии ничем помочь.

Я накрыла его руку своей.

— То есть… ты понимаешь? — еле выговорил он. — Нужно просто сложить все натуральные числа!

— Я понимаю.

— Просто сложить все фасолины в одну кучку. И больше ничего!

— Да, действительно…

— Ты правда поняла?

— Не волнуйтесь, — сказала я. — Все будет хорошо, не плачьте. Ну как можно плакать над такими красивыми треугольниками?

И тут наконец дверь кабинета распахнулась и выпустила Коренька.

— Видали? — крикнул он радостно, размахивая забинтованной рукой. — Никто не помер!

После всей суматохи мы решили развеяться и поужинать в каком-нибудь кабачке. А поскольку Профессор людей избегал, отыскали самый пустой ресторанчик во всем привокзальном квартале, сели за столик и заказали по рису с карри. Пустовало заведеньице неспроста, и карри оказался так себе, но Коренёк, для которого рестораны пока оставались в диковинку, был доволен как никогда. Мальчик радовался, что его царапину забинтовали так эффектно, и помахивал перевязанной рукой с достоинством героя исторической битвы.

— Какое-то время я не смогу помогать тебе мыть посуду! — торжественно объявил он. — И даже принимать ванну…

Всю дорогу до дома Профессор снова тащил его на себе. То ли оттого, что в густом полумраке их было уже никому не видать, то ли уступая Профессору, который ни в какую не соглашался его отпустить, — Коренёк сидел на старике, задрав козырек своей кепки повыше, и озирал платаны, проплывшие по обочинам в тусклом свете уличных фонарей. Тоненький серп луны едва угадывался в высоком, бездонном небе. Ночной ветерок ласкал нам лица, желудки наши были полны, рана Коренька заживала. Что еще нужно для счастья? Мы шагали с Профессором нога в ногу, и кроссовки Коренька, вторя этому ритму, болтались вперед-назад.

Проводив Профессора, мы вернулись к себе домой, и Коренёк непонятно с чего загрустил. Срезу ушел в свою комнату, врубил там радио, а когда я велела ему снять окровавленную одежду, даже не отозвался.

— «Тигры» проигрывают? — догадалась я.

Он сидел за столом, уткнувшись в радиолу. «Тигры» сражались с «Гигантами».

— И вчера уже проиграли, да?

По-прежнему никакого ответа.

Судя по всему, финальный иннинг подходил к концу со счетом 2:2, но Наката с Куватой схлестнулись в питчерской дуэли.

— Болит? — спросила я.

Коренёк, закусив губу, сверлил глазами динамик.

— Если болит, нужно выпить таблетку, которую дал нам доктор. Я принесу воды?

— Нет, — вымолвил он наконец.

— Но зачем терпеть, если больно? А вдруг заражение?

— Я же сказал, нет! Мне не больно.

Он стиснул забинтованную руку в кулачок и со всей силы шарахнул им по столешнице, потом опять и опять. Другой рукой закрывая лицо, чтобы я не увидела слез. Было ясно: «Тигры» здесь ни при чем.

— Зачем ты так делаешь?! Тебе только наложили швы! Что, если опять хлынет кровь?

Предательская слеза все же выползла из-под его ладошки и сорвалась со щеки. Я хотела проверить, не выступила ли кровь на бинтах, но он отвел мою руку в сторону. Трибуны по радио взвыли: «Тигры» сделали хит при двух аутах.

— Обиделся, что я бросила вас одних? Или не можешь простить себе, что не справился с ножом? Да еще и на глазах у Профессора?

Он опять онемел. Камэяма принял стойку и поднял биту.

«Кувáта сегодня в ударе, — булькало радио. — Только что выбил у противника сразу два аута!.. Вот он стоит в винд-апе… Ну просто напрашивается на фастбол… Бросок!!»

Голос комментатора героически прорывался сквозь рев трибун, но, похоже, так и не достигал ушей Коренька. Мальчик сидел, застыв, точно каменный, и только слезы катились у него по щекам.

Ну и ночка, вздохнула я. За один вечер — два рыдающих мужика! Слезы сына я видела так часто, что и не сосчитать. В младенчестве он плакал от голода, требуя грудь, или от тоски, когда просился на ручки, чуть постарше ревел от обиды, а когда умерла бабушка — от гнева. Не говоря о том, что он плакал уже в момент своего рождения.

Но на сей раз его слезы были совсем другими. И сколько бы я ни пыталась их утереть, до источника этих слез мне было не дотянуться.

— Или ты злишься оттого, что Профессор не помог тебе с раной?

— Да нет же… — проговорил Коренёк, переводя взгляд на меня. Да так спокойно, словно уже полностью себя контролировал. — Я злюсь оттого, что ты не доверяла Профессору, мама. И боялась оставлять меня с ним одного…

Отражая второй бросок, Камэяма выбил мяч далеко в правый центр, и Вада поймал его в аут-филде, чем и завершил всю игру.

Победили «Тигры». Комментатор тараторил, не смолкая ни на миг, трибуны завывали от восторга, и мы с Кореньком наконец-то обнимались от радости.

На следующее утро я предложила Профессору переписать все его записочки заново.

— Откуда вся эта кровь? — удивлялся он, с неуклюжей опаской проверяя, не поранился ли где-либо он сам.

— Мой сын, Коренёк, вчера порезался ножом. Ничего серьезного, просто царапина…

— Твой ребенок? Какой ужас! Столько пятен… Он истекал кровью?!

— О, нет… Вы же его спасли!

— Да что ты? Я правда помогал?

— Ну конечно! Еще как… С чего бы иначе вы так перемазались? — приговаривала я, срывая с него записки одну за другой. Но те все не кончались. Большинство из них покрывали гроздья математических формул, смысла которых я не понимала. Но в целом получалось, что, кроме своей математики, Профессор не видел в этой жизни почти ничего, о чем стоило бы напоминать себе завтра.

— А когда уже спасли Коренька, еще и объяснили мне кое-что важное. В больнице, в комнате ожидания…

— «Кое-что важное»? О чем это?

— О секретных треугольниках. Вы раскрыли мне формулу сложения натуральных чисел от одного до десяти. Священную и простыми смертными непостижимую. От таких подсказок хочется благодарить Небеса… Итак? С которой начнем? Наверно, с этой?

И я протянула ему самую большую, главную из всех записок. Аккуратно переписав ее, Профессор прицепил на себя новый листок и, прежде чем отвести от него глаза, тихонько повторил для себя:

— «Моей памяти хватает только на 80 минут…»