Любовница Фрейда

Глава 16

Несчастная дура! Столько времени потратила, тщательно изучила доклад, внедряясь в его мир сумасшедших людей с ужасающими снами, силясь понять, что такое сексуальный невроз, постичь значение фаллических символов вроде флагштока или дерева, скрытых повсюду, а он не удосужился даже выслушать ее! Наверное, он никогда не принимал ее всерьез. И даже той ночью в его кабинете за беседой об Аристотеле и Софокле она являлась для него всего лишь развлечением. Прими, дорогая, еще кокаинчику, да-да, нюхни как следует, и мы с тобой обсудим мои личные проблемы, до которых никому нет дела, и я никогда не пожалею об этом, как и ты, разве что это разрушит всю твою жизнь… Ну и черт с ним!

И Минна исступленно завалила себя работой, стараясь успокоиться.

Но вот уже три часа ночи, а она не могла думать ни о чем ином, и сон не шел. Разбудить Софи и сводить в туалет пописать? Или спуститься в кухню и выпить чашку чая? Нет. Вдруг Фрейд засиделся за работой и Минна случайно столкнется с ним? Нет, не надо рисковать. Даже после всего случившегося у нее теплилась надежда, что он все еще питает к ней интерес. Вероятно, его вчерашнее безразличие объясняется тем, что он вообще безразличен к ней? Но не Фрейд ли поверял ей свои самые сокровенные мысли? И даже сказал о том, что они с Мартой «живут в воздержании». Ты полагаешь, что есть запретные темы, но для Зигмунда, похоже, нет запретных тем. Даже его далеко не безоблачный брак с ее сестрой. А кто, кстати, предпочел бы, чтобы он стал заурядным доктором и лечил подагру и ревматизм?

Минна считала, что браки никогда не оправдывают надежд. Страсть угасает, яркий образ счастья стирается в браке. Ему на смену приходит почти механическое безразличие. Поэтому муж концентрирует внимание на работе, а жена с головой уходит в хозяйство, и этот почти предопределенный порядок действий способен излечить самые романтические натуры. В глазах Минны большинство женщин, включая сестру, в воображении рисуют нежные отношения, которые продлятся до скончания века, а сами неизбежно становятся тиранически обыденными, скучными, серыми существами.

И только после обеда они увиделись снова. Минна твердо решила не повторять собственных ошибок — вчера в кабинете она вела себя недопустимо. Когда Минна об этом думала, то снова переживала унижение. Да что это она, в самом деле? Ведь Фрейд не жених, который пренебрежительно обошелся с ней — он муж ее сестры. Каким-то образом во время кропотливого, критического анализа его работы Минна забыла данный вопиющий факт. Опасно забывать об этом, и ей было больно осознавать, что она поступила столь эгоистично. С самого начала Минна возомнила, будто чтение его записок дает ей шанс глубже постичь его ум, это может стать отправной точкой для дискуссии. А она обожала беседы с Фрейдом, ради них жила. Но увлечение его умом привело ее в чужие владения, здесь она — незваный гость.

В маленькой гостиной Зигмунд подошел к Минне и мягко взял ее за локоть.

— Дорогая! Я надеялся поговорить с тобой. Думал о том, что случилось, и с удовольствием почитал бы твои заметки.

— О, в этом нет необходимости, — улыбнулась она, словно и не было вчерашней размолвки. — Не помню, куда их девала. Наверное, выбросила в мусор.

— Ты все еще сердишься?

— Почему я должна сердиться? Ты, наверное, ужасно устал. Поездка была утомительной, — сказала она. — Хочешь вина? Будьте добры, принесите доктору Фрейду бокал вина, — попросила она служанку. — Оливер, дорогой, — позвала Минна племянника, — иди сюда и расскажи отцу про наши маленькие походы по кладбищам, пока он был в отъезде.

Оливер, который как раз появился в гостиной вместе со всеми, с удовольствием пустился в пространный и подробный рассказ, до мелочей описывая могилу Моцарта, сравнивая ее с местами последнего упокоения других композиторов, похороненных в Вене.

— Моцарт умер на Раухенштайнгассе, в тысяча семьсот девяносто первом году. Его похоронили в общей могиле на окраине, а потом в тысяча восемьсот пятьдесят пятом году останки эксгумировали и перенесли на кладбище Святого Марка. Бетховен умер в тысяча восемьсот двадцать седьмом году. Его мемориал гораздо больше. Мне он понравился, а еще могила Шуберта, тот умер в тысяча восемьсот двадцать восьмом году. Оба похоронены на Центральном кладбище.

Минна внимательно слушала племянника, но в какой-то момент заметила, что Зигмунд достал сигару из пиджака и роется по карманам.

— Бедный Моцарт, — вздохнула она, встала, подошла к боковому столу и взяла оттуда коробок спичек. — Истинный музыкальный гений закончил жизнь в нищете, живя подачками друзей, и похоронен в бедняцкой могиле. Печально до слез. — Минна чиркнула спичкой и поднесла ее к сигаре Фрейда.

— Благодарю, — кивнул он, отстраняясь от пламени, которое едва не опалило ему нос.

— А еще там был барон Эрнст фон Фойхтерслебен — философ, который прославился тем, что…

— Достаточно, Оливер! — воскликнул Фрейд.

— Браво, Оливер, очень познавательно! — парировала Минна.

— Минна, я был бы рад прочитать… — настаивал Фрейд.

— Нет необходимости, — не уступала она. — Скучно вчитываться в чужие суждения. О чем бы нам еще поговорить? Может, о новой постановке в Опере? Марта, о чем бы нам побеседовать?

Та с удивлением уставилась на сестру.

— Марта!

— Ну, фрау Симон вошла в наш кружок рукоделий. Тебе тоже следует к нам присоединиться. Мы вяжем крючком чудесные вещицы, тебе понравится.

На следующий день Минна решила пригласить в гости доктора Сильверштейна. Время было подходящее. Марта настойчиво сватала его сестре, и теперь Минна готова была уступить. Словно перезрелая инженю, она сидела в гостиной в розовом платье, выгодно подчеркивающем цвет лица. Эдвард расположился рядом — в кресле у окна. Ее первое впечатление о нем, сложившееся на партии в тарок, подтвердилось. Довольно симпатичный, густые брови, темные глаза, высокие скулы и римский нос, волевой подбородок — лицо аристократа. К тому же он был выше Зигмунда и шире в плечах. Безукоризненная одежда, будто только что от лондонского портного, однако, не делала его похожим на англичанина. При первой встрече Эдвард подарил ей коробку шоколада — Минна оценила этот приятный жест. Потом отдаст их детям. Они находились в доме одни. Детей повели в Пратер, Марта отправилась на Гартенмаркт [19], а Зигмунд — в университет. Минна предложила Эдварду бокал вина из открытой бутылки, стоявшей на сервировочном столике, налив и себе.

— И вот теперь вы поселились здесь, насколько я понял?

— Ну, не совсем. То есть совсем нет, — ответила Минна. — Пока я помогаю Марте с детьми. Вы же знаете, она только что родила шестого малыша. Можете представить, как все сложно…

— Как им повезло, — тактично ответил он, — уверен, сестре хотелось бы удержать вас рядом с собой.

— Вы очень добры, но я раздумываю о том, чтобы на будущий год уехать за границу. — Еще решит, не дай бог, что она — старая дева, приживалка, которой и податься-то некуда.

Они побеседовали о политике, об искусстве, о театральных новинках. Доктор Сильверштейн проявил осведомленность о текущем состоянии дел, и было очевидно, что он читает наилучшую периодику. Чего же ей еще не хватало? Минна поняла, что медицина — не его страсть. Он унаследовал практику и не постеснялся заметить, что она «окупается».

Сильверштейн состоял в попечительском совете венского Музея истории искусств, и ему посчастливилось стать обладателем нескольких небольших работ Климта [20]. Доктор путешествовал с размахом, посещал галереи в Париже и на юге Франции, со знанием дела рассуждал о течении молодых немецких художников-авангардистов, выступивших с яркими портретами проституток и обнаженных девушек, из-за которых не утихает скандал в высших кругах. Но его рассказы об искусстве, казалось, сводились к премьерам «для избранных» и светским приемам в галереях — кто там был, да какие знатные особы почтили присутствием, об искусстве как таковом он говорил мало.

От искусства доктор Сильверштейн перешел к миру скачек, признавшись, что лошади — его второе увлечение. Он помнил, какой племенной жеребец с какой кобылой был повязан на всех лошадиных фермах страны. Когда Сильверштейн неторопливо положил ногу на ногу и наклонился к Минне, его вдруг поразила необычная красота ее лица и изящная форма ног — прежде он этого не замечал.

И она очень образованна для своих лет. А, собственно, сколько ей лет? Он не осмелился спросить.

— Итак, дорогая Минна, доводилось ли вам бывать в Майерлинге?

— В Майерлинге? Это не рядом с охотничьим домиком кронпринца?

— Неподалеку. У меня там дом на озере на краю деревни.

— И вы находились там, когда принц покончил с собой?

— К счастью, нет. Я был в отъезде.

— Сколько лет прошло? Пять или шесть?

— Это случилось шесть лет назад, в январе. Из дворца сообщили, что у принца случился паралич сердца, но местный полицейский, из тех, что прибыли на место его гибели, сказал моему привратнику, что принц застрелил свою возлюбленную, а потом несколько часов пил возле ее тела, прежде чем выстрелить себе в сердце.

— Трагично!

— Весьма. Я часто видел их в Пратере — они держались за руки и целовались. Такие молодые. Казалось, окружающего мира для них не существовало. Ходили сплетни, будто император принуждал сына прекратить эту связь, несмотря на то, что все терпеть не могли его жену. Бедный Рудольф. Вот ее-то, наверное, ему и следовало бы застрелить. — Эдвард рассмеялся. — Уж во всяком случае, так было бы лучше для империи. — Он обвел взглядом комнату. — Трудно постичь, что можно совершить такое, владея всем, все имея. Теперь охотничий домик превратили в монастырь. Представляете?

— Монахини и пистолеты… очень колоритно, — произнесла Минна, потягивая вино.

— Кармелитки в восторге.

— И как давно вы владеете домом?

— Он много лет принадлежит нашей семье. Прямо над озером.

Странно, но чем больше Эдвард рассказывал о своем деревенском пристанище, тем более она теряла интерес. Любая женщина, особенно в ее положении, была бы очарована. Он определенно ухаживал за ней, а Минна не могла отделаться от мыслей: закрыта ли дверь в кладовую, хватит ли сегодня хлеба к ужину или надо было утром зайти в булочную.

И только она собралась предложить Эдварду чаю с пирожными, как входная дверь хлопнула, и на лестнице послышались знакомые шаги. В дверях показался Зигмунд, запакованный в шерстяное пальто, и поклонился ей с притворным удивлением. Почему он вернулся? Не случайно. Он не мог не знать, что сегодня у нее гость. Марта только об этом и говорила.

— Здравствуй, Эдвард, — холодно произнес Фрейд.

Он стоял — грудь колесом, спина прямая, натянут, как струна.

— Зигмунд, — промолвил Эдвард с учтивым поклоном.

Мужчины оценивающе разглядывали друг друга и молчали. Со дня своего приезда Зигмунд будто сторонился Минны, тон его был ровным, резким и обескураживал. А теперь он здесь, прибежал защищать свою территорию, словно пес с вздыбленной шерстью на холке.

— Надеюсь, я вам не помешаю?

— Нет, — ответил Эдвард, ерзая в кресле.

Он извлек из кармана инкрустированный серебряный портсигар, достал сигарету и закурил. В воздухе разлился дорогой аромат.

— Вот и хорошо. У меня встреча… дай, думаю, забегу ненадолго, — продолжил Фрейд и плюхнулся на софу рядом с Минной.

Он порылся в кармане, выудил часы, проверил время, а затем откинулся на спинку, постукивая по полу тяжелым черным ботинком. Похоже, Зигмунд не собирался никуда уходить.

Напряжение усиливалось, стало душно. Минна встала, раздвинула тяжелые узорчатые шторы и открыла окно. Сгущались сумерки, улицы оживлялись, слышно было, как проезжали мимо омнибусы, шаги пешеходов, стук копыт и скрип пролеток, грохочущих по брусчатой мостовой. Скоро и дети вернутся. Зачем он это делает? Нервы, наверное. Глядя, как Зигмунд сосет зажатую во рту сигару, она приняла внезапное решение.

— Эдвард, может, сходим в кафе? Я бы выпила кофе или… пива. — Минна направилась к вешалке и взяла пальто.

Эдвард посмотрел на нее вопросительно и кивнул.

— С удовольствием.

Фрейд встал с удивленным выражением лица.

— Рад был, Зигмунд, — промолвил Эдвард, слегка коснувшись ладонью спины своей спутницы, и они вместе направились к выходу, оставив Фрейда в одиночестве.

А тот стоял, накрепко впечатав ноги в ковер, словно капитан корабля, которого бросила мятежная команда. Наблюдая, как они садятся в экипаж, он отрезал кончик новой сигары и швырнул в камин.

Видимо, вино ударило Минне в голову, поскольку, возвращаясь с Эдвардом домой, она не могла отделаться от мыслей о Зигмунде. Почему, сидя рядом с таким замечательным мужчиной, она ничего не чувствует? Когда он говорил, она представляла, как его слова превращаются в колечки дыма, сероватые облачка, парящие к потолку. Ничего из сказанного им не хотелось повторить, а тем более — запомнить. Конечно, многие женщины ловили бы каждое его слово. Эдвард воспитан, у него прекрасные манеры, но ей душно от его изысканности.

Существовала еще одна причина, которую Минне было нелегко признать. Душа не всегда стремится к свету. Порой душу влечет мрак — его неоднозначность, недосказанность. И общее понимание какой-то идеи или разделенная тайна. Где об уместности или неуместности не может быть и речи.

Минна вспыхнула, осознав, что происходит с ней на самом деле.

— Вам нехорошо? — спросил Эдвард, участливо взглянув на нее. — Эй, кучер, помедленнее!

— Все в порядке.

— Я рад, — произнес он, сжимая ее руку, затянутую в перчатку.

Увы, ее даже отдаленно не трогали ухаживания Эдварда. Минна вспоминала о том, как признательна была, переехав к сестре. А теперь все, что казалось ей божьей милостью — Вена, дом, дети, — оборачивалось для нее божьей карой.

Нужно покинуть этот дом. Нельзя оставаться ради порочного желания, которое не утихнет со временем. Сначала Минна сопротивлялась, полагая, что желания не существует, а если и существует, то порядочность спасет ее. Однако безрассудный жар полыхал в груди.

Ее поведение противоречило всему, что она усвоила, чему научилась. Обыденные приличия не спасали. Для посторонних Минна была доброй сестрой-помощницей, заботливой тетушкой, но за фасадом скрывалась неотвратимая правда. Желание. Как же случилось, что страсть зародилась и парит именно в этом пространстве?

И каковы нынешние обстоятельства их отношений с Зигмундом? Он предельно ясно продемонстрировал ей свои намерения. Итак, решать ей. И все, кроме отъезда, сулило беду. Это не был безвредный флирт.

Минна взлетела по лестнице в свою комнату. Поблизости не было ни души. Как могла она притворяться, что все нормально, если она хочет мужа своей сестры?

Минна попыталась уснуть, но угрызения совести не давали ей и глаз сомкнуть. Она заслужила мигрень, стиснутую шею. Стреляющая боль отозвалась в руках и в сердце.

Минна слышала, как за стеной безмятежно похрапывает Марта. Спит с чистой совестью. Сном праведницы. Минна встала, закуталась в шаль и села за письменный стол.

Mинна не решилась поставить подпись. Положила письмо у изголовья, собираясь утром отдать его Марте, но, проснувшись, смяла в комок и бросила в огонь. Даже написав письмо, она никогда не отправила бы его. Никогда.