Любовница Фрейда

Глава 21

Утром, пораньше выскользнув из дому, Минна отправилась в кафе на окраине города. Ледяные порывы, бушевавшие вчера вечером, наконец унялись немного, но ветер по-прежнему был силен. Он гнал вороха мусора вдоль обочин и срывал с головы шляпку. Минна сначала собиралась поискать работу по объявлениям в местной газете, но, оглядывая пустынный пейзаж и угрюмые домишки, решила, что необходимо расширить географию поисков. Все здесь оставляло горькое послевкусие заброшенности.

В кафе она схватила газету при входе и села за дальний столик. Порывшись в кармане в поисках мелочи, выудила какую-то бумажку. Что это? Минна сразу же узнала почерк: «Четверг, 2 февраля, 4 часа. Гостиница «Фир Ярешайтен», Гамбург».

«Уже послезавтра! Невозможно», — подумала Минна, хотела выбросить записку в мусор и притвориться, будто она не получала ее. Именно так она должна была поступить. Но вместо этого Минна сложила записку, засунула обратно в карман и попыталась сосредоточиться на своих дневных планах. «Позже решу, как поступить, — сказала она себе. — Будем считать, что это непомерный счет, который ты не в состоянии оплатить». Но записка Зигмунда отягощала ее тело, будто в кармане лежал кирпич. Где он умудрился подложить ее? Почему не сообщил, что намеревается приехать в Гамбург? Наверное, у него конференция, хотя время какое-то подозрительное.

Минна заказала кофе и, подперев руками подбородок, попыталась вчитаться в объявления, обводя карандашом подходящие. Вина — это упражнение в потакании собственным слабостям. Как сказал бы Зигмунд: «Ты сама выбираешь, чувствовать себя виноватой или нет». Бессмыслица. Вину не выбирают. Никто добровольно не захочет испытывать чувство, будто всю твою жизнь затягивает в трясину страстной тоски и боли. И все ее существо трепетало, осознавая опасность новой встречи с ним… но вскоре она поняла, что это неизбежно.

В четверг Минна приехала в Гамбург и прошла несколько кварталов до трактирчика, окна которого находились почти вровень с мостовой. Это была холодная, мрачная, словно чистилище, пещера — прекрасное место для ожидания. Сняв шляпку, Минна попросила кофе и сидела, грея руки о чашку.

Она придирчиво оглядела свое лицо, вытащив из сумки карманное заркальце. Веки чуть покраснели, губы сухие. Подкрасила губы и заметила, что одна щека розовее другой. Как хорошо, что мать не увидела ни румян, ни пудры. Она считала, что красятся только проститутки и актрисы.

Все утро мать говорила без умолку, была в приподнятом настроении, возомнив, что ее дочь вот-вот получит престижное место в доме семейства Кассель. На самом деле Минна сильно преувеличила свои успехи. Она просто ответила на одно из объявлений в местной газете и теперь благодаря собственной ловкости получила надежду. Но она понимала, что, получив письмо, Кассели захотят увидеть ее рекомендации.

«А ты знаешь, что род Касселей — старейший во Франкфурте и самый прославленный? Как они о тебе узнали? От баронессы? Видимо, она рассыпалась в похвалах, и новые хозяева захотят поскорее увидеть тебя».

Из глубокой задумчивости Минну вывел официант, предложивший еще кофе.

— Нет, благодарю. Я выпила бы виски, — сказала она с деланой улыбкой.

Официант какое-то мгновение колебался: привлекательная, на вид благовоспитанная дама, пьющая в одиночестве среди бела дня? Необычная посетительница. Он поставил маленькую рюмку рядом с кофейной чашкой и налил ее доверху, а затем, облокотившись на стойку, наблюдал, как она осушает рюмку. Минна почувствовала, как алкоголь медленно разливается по всему ее нутру.

— Повторить? — спросил он, и ей не понравился его тон.

— Нет, спасибо, — ответила Минна, жестом требуя чек. Потом расплатилась и ушла.

Снова задул ветер с моря. Он остро пахнул рассолом и отворачивал полы пальто, пока она шла по улице. Продумав маршрут, Минна решила сократить путь через квартал Занкт-Паули — мировую столицу похоти, с ее Реепербаном — одним из печально известных в Европе районов «красных фонарей». В юности они с Мартой всегда обходили его. Эммелина предупредила дочерей, что это клоака, где моряки просаживают свои кроны. Но это был самый короткий путь к гостинице, так какого черта? К тому же в дневное время бары и кабаре на перекрестке Гроссе-Фрайхайт были наглухо закрыты ставнями, а тевтонские шлюхи и их клиенты страдали с перепоя или спали без задних ног. Здесь ей ничто не угрожало.

Минна миновала несколько баров, обошла груду обломков и попала в более чистоплотный район, где бюргеры недавно затеяли благоустройство и озеленение. Было уже начало четвертого, когда она приблизилась к гостинице. Ей удалось убить почти три часа.

Помедлив в нерешительности у массивной, обитой кованым железом двери фешенебельного отеля, Минна толкнула ее и вошла. Ее ослепило насыщенное сияние солнечных лучей — так всегда бывает на закате, перед тем, как солнце скроется в сумерках. А вскоре она увидела Фрейда. Он стоял в вестибюле спиной к ней, озаренный заходящим солнцем.

Его прическа, осанка, посадка головы… в нем было нечто особенное, даже со спины. Фрейд обернулся.

— Я не был уверен, что ты придешь.

— Ты знал, что приду, — сказала она, положив руку в перчатке в его ладонь.

Еще не стемнело, мужчина и женщина не ложатся в постель в такую рань. Минна попала в новый мир. «Потаенный мир, — думала она, — в котором ты оказываешься совсем не там, куда собиралась, и сразу же исчезаешь. А когда возвращаешься, делаешь вид, будто ничего не произошло». Анонимность — великая вещь. Ты не рискуешь посмотреть в упор, простые намеки часто прозрачны, а мирское становится гипнотическим. Вступает в силу обоюдная договоренность о том, что безопасно, а что нет, толика приличного поведения при встрече, а затем — волна облегчения, когда наконец вы закрываете дверь и падаете в разгоревшееся пламя страсти.

Они стояли рядом в обшитом черными деревянными панелями лифте, притворяясь, что едут порознь. Нервы у обоих звенели, как струны, взгляды уперлись в кованую решетку двери. Старый лифтер обратился к нему:

— Этаж?

— Седьмой, пожалуйста.

— А вам, фройляйн?

— Седьмой, — ответила она, не глядя на Фрейда.

Лифтер закрыл двери и нажал рычаг сбоку. Было слышно, как вращаются колеса, Минна смотрела, как уплывает вниз элегантный вестибюль отеля. Зигмунд поселился в номер заранее. Все было тщательно спланировано и прекрасно исполнено. Виртуозно. И вот они здесь. Два посторонних человека в лифте.

По ту сторону двери, когда они остались одни в номере, Зигмунд прижал ее к себе, и волна желания ударила ее, пока он снимал с нее пальто, потом блузку. И по его лицу Минна поняла, что он чувствует то же самое.

— Ты скучала по мне? — произнес он.

— Как ты можешь об этом спрашивать?

Надо быть камнем, думала она, чтобы отвернуться от этих чувств. Минна ощущала себя почти бесчеловечной, распутной и хмельной. Это был упоительный разврат.

Когда все закончилось, Зигмунд перегнулся через нее, открыл ящик тумбочки и достал оттуда пачку сигарет. И тут Минна наконец заметила на туалетном столике бутылку шампанского в серебряном ведерке со льдом и два бокала.

— Ну вот, любимая, — с нежностью сказал Зигмунд, — это я привез тебе.

Минна взяла сигарету, села и оперлась затылком на подушку в изголовье. Он помог ей прикурить. Она сделала две-три затяжки, затушила сигарету о подоконник и потянулась за своей одеждой.

— Куда ты собралась? У меня весь вечер свободен.

— А мне пора домой. Мать будет волноваться.

— Подождет.

— Она спросит, где я была.

— Только если это как-то скажется на ее ужине. Давай поговорим.

— О чем? Какие мы современные, как мы восхитительно распущенны? Или попытаешься исцелить меня от себя?

— Невозможно. Это неизлечимо, — промолвил Зигмунд, смакуя дымный привкус на ее губах, — возвращайся в постель.

Позднее, уже уходя, Минна осмотрела номер — белые полотенца, похожие на двух пуделей, свернувшихся на полу в ванной, смятые простыни, пустые хрустальные фужеры возле постели. Она вспомнила сплетение рук и ног, скользких и влажных. Свет просочился под неплотно занавешенное окно, словно секретная записка, просунутая под дверь. Зигмунд позвал ее. Минна наклонилась и нежно поцеловала его в губы. Он отвел непослушный локон от ее лица и вгляделся в него.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— О том, когда я увижу тебя снова.

— Не загадывай.

— А разве ты не о том же думаешь?

— Нет.

— Лгунья.

— Я считаю часы. Ты это хотел услышать?

— Я хочу услышать правду.

— Правда в том, что все безнадежно.

— Нет.