Любовь к истории питая

Глава 8 ВЛАДЕЛЕЦ АМФОРЫ ЧУДЕС

В квартире Валентина Пикуля всегда есть какая-нибудь репродукция или какая-то фотография, которая неотступно вас будет преследовать, пока вы находитесь в доме. Естественно, также «по пятам» она преследует и хозяина дома.

Когда я впервые вошел в квартиру Валентина Пикуля, то, встретившись с остекленелыми глазами какого-то старца, даже оторопел. Этот взгляд так впился в меня, что места, на котором висела картина, я уже невольно стал сторониться. Хозяину я посочувствовал: ведь выйди он из своего кабинета — старец вопьется сердитым взглядом в спину, пройди на кухню — тоже проводит сердитым взором. Жутко чувствовать на себе этот леденящий душу взгляд.

— Распутин! — произнес Валентин Саввич, когда остановились перед фотографией. — Сейчас живу только им.

Странный все же метод «оживления» своих героев у писателя. Он по крохам, по крупицам собирает все о человеке, который ему будет необходим. Пройдут дни, годы, пока вдруг…

Пикуль мне пояснил, что должно произойти, но у меня возникла почти нереальная мысль — а может быть, этого не выдерживает изучаемый объект. Да, да, он понимает, что о нем собрано все, не только хорошее, но и то, что было сметено, скрыто от глаз. Но когда вдруг объект чувствует, что теперь он «обнажен» и изобличен, ему ничего не остается делать, как…

— Когда герой у меня оживает, начинает двигаться, как в кино, я сажусь и пишу. Тут уже меня трудно оторвать от стола. Все вижу, за всем наблюдаю, лишь успевай поскрипывать перышком. Даже стараюсь клякс не ставить, а то отвлекают.

Когда через два года я вновь приехал в гости, то на месте портрета отвратительного старца, висел другой — благообразного человека в жандармском одеянии…

А на кухне висела во всем блеске красочного наряда репродукция с картины Карла Брюллова.

Нельзя было не заметить, с каким теплом смотрит на нее Валентин Саввич.

— Юлия Павловна Самойлова, светская красавица. Быть может, только благодаря ей мы имеем Брюллова. Да, как это ни странно. У нас же почти никто не знает истории, почему Брюллов, женившись на ослепительной красавице, не прожил с ней и суток. Что за трагедия вошла в его судьбу? И оттого, что Брюллов ушел от жены, началось порицание его со стороны царского двора. От художника отвернулись все, кто еще вчера слезно умолял писать их. Вот в этот момент, как «привидение», возникла Юлия Павловна, приехавшая из Италии. Гордая и ослепительная красавица в роскошном бальном одеянии на этой картине удаляется с бала. Вот она остановилась лишь на миг, прижала к себе девочку-подростка, свою приемную дочь. Такой и запечатлел ее Карл Брюллов, назвав картину «Ю. П. Самойлова с Амачилией Пачини». Моя миниатюра будет называться «Удаляющаяся с бала».

Если вы помните картину «Последний день Помпеи», то Брюллов рядом со своим автопортретом поместил и портрет Юлии Павловны.

Одна фраза, оброненная в тот вечер Валентином Саввичем, стала преследовать меня.

— Есть еще одна работа Брюллова, где Юлия Павловна изображена так же, как на этой репродукции, но рядом с ней стоит еще арапчонок. Говорят, что эта картина где-то за рубежом.

А ведь я точно помнил, что где-то встречал ее. Но где? И как-то непроизвольно всплыла перед глазами картина, о которой мне хотелось бы рассказать при помощи гида. И перенесемся мы за океан, в особняк Марджори Мериветер Пост в Вашингтоне. Особняк тем примечателен, что нет в мире богаче музея, чем этот. Пусть не покажется томительным перечисление экспонатов, они достойны нашего внимания. Зал русских икон, среди которых «Казанская Божия Матерь» XVII века, записная книжка Елизаветы Петровны с заметками, сделанными ее рукой. Платиновая шкатулка с золотым обрамлением, заказанная когда-то в честь коронации Николая I, хрустальные кубки императрицы Анны Иоанновны, Екатерины II, Елизаветы Петровны. Золотой кубок весом более двух килограммов, преподнесенный в 1833 году офицерами Кавалергардского полка выходящему в отставку генерал-адъютанту Апраксину. Часы Петра Великого с эмалевым портретом Екатерины I. К слову, механизм этих часов был заказан в Лондоне, а ювелирная отделка выполнена была русскими мастерами. Чуть далее лежит императорский свадебный венец, который во времена венчания возлагали на последних трех русских императоров. Вновь к слову. Этот венец был выполнен из поясов Екатерины II и украшен 1535 бриллиантами. Блещет красотой пасхальное яйцо Фаберже, принадлежавшее императрице Марии Федоровне. Чуть далее — еще два: одно — подарок сына, Николая II, второе — подарок мужа, Александра III.

Глаза слепит от картин! Какое великолепие красок! Сразу же узнаешь работы Репина, Левицкого. Со стен сурово глядят портреты русских царей. Почти во всю стену картина «русского Марата», как прозвали русского художника Константина Егоровича Маковского в Европе и Америке, «Боярская свадьба». К слову, наш художник за эту работу был отмечен на международной выставке в Антверпене высшей наградой — Большой Золотой медалью и орденом Леопольда.

И вот, во всем своем великолепии, картина Карла Брюллова «Портрет графини Ю. П. Самойловой с воспитанницей и арапчонком».

Миссис Пост, хозяйка самой ценной в мире частной коллекции, поясняет, что все эти вещи она покупала в комиссионных магазинах в СССР, когда в 1936 году приехала вместе со своим мужем Дж. Е. Девисом, в то время американским послом.

«Удаляющаяся с бала»… Вот куда унесла мысленно репродукция из кухни писателя Валентина Пикуля.

— На протяжении уже многих лет я занимаюсь изучением старинных портретов и судьбами изображенных на них людей. Но вновь и вновь трудности — об этом у нас очень мало источников. Как-то мы с супругой, Антониной Ильиничной, выкроили время и побывали на территории Курляндского герцогства. Это у нас, в Латвии. Там в замке должна была быть великолепная коллекция портретов. Того, что хотелось, мы не увидели. Вместо этого — сиротливые холодные стены и какие-то странные портреты. Только дома, из своих архивов, я узнал, какие там, в замке, должны быть портреты, чьих рук творения.

Прошлое, то, что как-то странно скрывается, придет время — и всплывет укором. Ведь исторические произведения должны быть всегда на виду. От увиденного воспитывается самосознание, укрепляются лучшие моральные принципы, душа молодеет и крепнет.

Но сейчас мы во многом обедняем себя. Ведь в каждом заложено природой благородство и… безумие. Мы можем в ленивости относиться к какому-нибудь делу, но в ярости смотреть на несправедливость. Адмирал Макаров так сказал: «Русским морякам лучше всего удаются предприятия невыполнимые». Я бы дополнил, и каждому русскому.

Римские папы, имевшие много грехов, были достаточно умны, чтобы не вмешиваться в дела художников. Вот оттого галереи Ватикана и оказались наполненными гениальными произведениями. Екатерина II, грешница великая, открыто признавалась, что в искусстве не разбирается, но умела внимательно слушать советы людей знающих и поэтому оставила нам после себя Эрмитаж. Но в истории были короли, императоры, да и цари, которые, напротив, не стыдились указывать художникам, как надо работать, о чем писать, кого возвеличивать, а кого и уронить.

«Музеи научили меня очень многое понимать, а картины обострили глаза», — часто повторяет Валентин Саввич.

Сколько раз каждый из нас задавался вопросом: в чем же притягательная сила творений великих мастеров? В том ли, что возвещают о дерзании на своем поле боя или в чем другом?

— Я не могу представить себе, — рассказывает Валентин Саввич, — как бы я писал свои исторические произведения, не пережив множества восторгов перед полотнами прошлого. Много раз убеждался, что живопись взаимосвязана с литературой, а пишущему об истории просто немыслимо пройти мимо картин русской жизни. И поэтому я еще молодым начал собирать репродукции картин и составлять портретную картотеку.

Собиранию коллекции русского портрета и портретной картотеки Валентин Пикуль посвящает очень много времени. Здесь собраны репродукции с живописных портретов выдающихся исторических деятелей, гравюры и литографии, скульптурные изображения и памятники надгробий.

В портретной картотеке дана краткая аннотация о человеке, указан художник, даты исполнения, размеры и местонахождение портрета.

— Сейчас у меня собрано более двадцати пяти тысяч портретов. Этой работе я отдал почти сорок лет жизни, — говорит Валентин Саввич. — У меня очень органично соприкоснулась любовь к русской генеалогии с любовью к русской иконографии. Но не путайте это слово с иконами. Иконография — область исторической науки, занимающаяся изучением всевозможных портретов, судьбой изображенных на них лиц. Вот тут вступает в дело историк. Иногда знаешь имя, фамилию человека, а дальше — тьма. Судьбы его не знаешь. А чтобы узнать ее, требуются многие годы. Это тяжелая исследовательская работа, работа «настоящего криминалиста».

В моей библиотеке есть достаточный подбор книг по генеалогии, без знания которой писать исторические романы просто невозможно. В России происхождение, родственные связи всегда играли важнейшую роль. Они зачастую определяли положение человека в обществе, политическое влияние на жизнь страны, продвижение по службе и еще многое другое. Почему бы не возобновить издание таких произведений? Между тем генеалогические сведения, литература по генеалогии очень трудно достаются. Это, пожалуй, самая редкая литература. У меня есть Полное собрание сочинений профессора Савелова в одном томе. Чрезвычайно редкое издание. Савелов был первым профессором-генеалогом в России, и специально для него ввели курс отечественной генеалогии в Московском университете в конце прошлого столетия.

И еще мне бы хотелось сказать о картотеке, которая в нашей стране уникальна. И не потому, что я ее автор, а потому, что этой отрасли у нас в стране совершенно не уделяют внимания. Я имею в виду некрополистику.

Согласитесь — захоронения сами по себе документ. Пожалуй, нигде нет более правдивых данных о человеке, нежели в надгробных надписях. Ну и опять же родственные связи. Хоронили всегда рядом, и потому историку, изучающему генеалогию, необходимо обращать внимание на то, где лежит, когда произошло захоронение, кто рядом… Я сам описал несколько кладбищ. И сделал это вовремя, ибо, к великому сожалению, и кладбища, как и памятники старины, варварски уничтожаются. Я успел описать немецкое кладбище в Риге, на месте которого сейчас проложили дорогу. В Лужском районе, на берегах Череменецкого озера, я описал заброшенное кладбище, найдя там родственников композитора Глинки — Шестаковых, о которых специалисты много знают, но вот года рождения и смерти не установили.

В Тарту я описал немецкое кладбище, заросшее в человеческий рост буйной крапивой, и нашел там захоронение очень интересного человека. В «Моонзунде» у меня показана гибель двух русских морских офицеров — братьев Унтербергеров, не пожелавших покинуть тонущий корабль. Описывая кладбище, я обнаружил могилу приамурского генерал-губернатора Унтербергера, автора знаменитой монографии о богатствах этого края и перспективах их освоения, а рядом — две символичные могилы его сыновей, погибших в море. Меня бросает в дрожь, когда я читаю в нашей прессе о вопиющих фактах постройки скверов и парков для отдыха на месте бывших захоронений. Я согласен полностью со словами Юрия Бондарева, выступавшего на XIX Всесоюзной партийной конференции, где он с болью и тревогой сказал, что наша печать сейчас разрушает, уничтожает, сваливает в отхожие ямы прожитое и прошлое, наши национальные святыни, жертвы народов в Отечественную войну, традиции культуры. Такая печать воздвигает уродливый памятник нашему недомыслию…

«Собрать рассеянное!» Не этому ли подчинено стремление писателя Валентина Пикуля. Но не скитаясь по дорогам, не занимаясь осмотром забытых архивов, хотя этим Валентин Саввич с удовольствием занимался бы, а «собирать рассеянное» прямо тут, в своем «горячем цехе».

— Мне как-то пришлось читать статью, сейчас трудно вспомнить какую, но содержание помню, — о воздействии на Льва Николаевича Толстого старинных, а точнее сказать, старых, тогда еще не было старинных, гравюр, которые отражали весь ужас наполеоновского похода на Россию. Я это великолепно понимаю, потому как тоже иду от иллюстративного материала. Я не был при штурме Измаила: просто беру и просматриваю те схемы, те карты, те гравюры, картины, которые изображают этот момент. А иногда я замечаю в уголке где-то сценку схватки. И вот она целиком ложится на прозу. Тут нечего и выдумывать. Тоже самое могу сказать и о портрете. Хорошо вижу, какое у дамы платье, какой веер… Рядом сидит собачка. Простите, но мне становится приятно, когда я узнаю из мемуаров, что собачку звали Жужу. Собаки тоже имеют право на свою историю.

Живопись помогла мне, когда я писал роман «Фаворит». Помните сцену смерти Потемкина? Существует картина итальянского художника, который до мельчайших подробностей выписал все: где стояла карета князя, где люди, в чем они были одеты. Эта картина была распространена в гравюре, которую я использовал. А еще у молдавского художника Григорашенко есть картина, где изображен момент — народ на руках несет Потемкина. Детально рассматривая эти произведения искусства, я пытался уже в романе изобразить события таким образом, как они могли бы происходить на самом деле.

Вспоминается одна миниатюра Пикуля — волнующая история о портрете Пушкина-младенца.

В то время Валентин Саввич писал роман «Из тупика».

— Напомню, — говорит Валентин Саввич, — ледокол «Святогор» — будущий славный «Красин» — когда-то плавал под флагом военного флота.

Штурманом на «Святогоре» был лейтенант Николай Александрович Фон-Дрейер — один из героев моего романа «Из тупика». Неожиданно я получил письмо из тихой псковской провинции, славной историческими памятниками. Мне писала жившая там на покое в Печорах пенсионерка Елена Александровна Чижова, которая благодарила меня за то, что я в своем романе «Из тупика» не забыл почтить добрым словом ее брата Николая Александровича. Из письма выяснилось, что образование она получила еще в Смольном институте благородных девиц.

Я даже вздрогнул! Не может быть! Смолянка?! Неужели?! Сразу же обратился к своей картотеке. Извлек из ящика пачку карточек, заведенных на представителей дворянской фамилии Фон-Дрейер, живших в нашей стране до революции. Каково же было мое изумление, когда попалась карточка, уже заполненная на мою читательницу! — которую я учитывал лишь в истории (выделено В. П.). Вот как бывает: думаешь, что человек давно растворился в былом, а он, оказывается, здесь, рядом; мало того, этот человек, учтенный тобой в прошлом времени, еще и твой читатель. Карточка указывала — Елена Александровна Фон-Дрейер, дочь подполковника и его жены Екатерины Николаевны, урожденной Чаплиной, выпущена из Смольного института в 1912 году. Мне ничего не стоило выяснить дальше, что она была в родстве с московским врачом М. Я. Мудровым и знаменитым математиком Н. И. Лобачевским… И я узнаю еще более потрясающие данные: она — старший лейтенант Советской Армии, она — кавалер трех боевых орденов. Эта женщина была сестрой милосердия еще в первую мировую войну, а в грозном 1941-м снова пошла на фронт. На этот раз с мужем-ополченцем и сыном Ярославом, молодым актером. Муж был убит в бою. А сын погиб в штыковой атаке под стенами Ленинграда. «Это был храбрый юноша. Мать сама вынесла его с поля боя и похоронила по-солдатски, в общей могиле… За годы войны старшая медсестра Е. А. Чижова спасла сотни солдатских жизней». Так было написано в газете «Ленинградская правда» от 9 марта 1945 года, когда оставались считанные дни до великого ДНЯ ПОБЕДЫ. В эти дни старший лейтенант А. Е. Чижова шагала по земле Восточной Пруссии, и газета опубликовала ее письмо: «Пруссия горит… она горит, как когда-то горели Колпино, Пушкин и Красный Бор. Я в стране, которая убила моего сына. Но я пришла сюда не мстить, а помогать моей армии…»

Елена Александровна завершила свой ратный путь в боях за Вену и Прагу! Война закончилась, и она вернулась в свой родной город на Неве. Увы, ее квартира была разгромлена прямым попаданием вражеского снаряда. Ничего от прошлого не осталось, а на стене… На стене чудом уцелевший, хотя и пораненный осколком, висел портрет маленького ребенка. Это была семейная реликвия ее предков — маленький Пушкин, самое раннее изображение нашего великого поэта…

Получается странное дело: пишу о делах давно минувших, а герои живы. Так у меня было и с романом «Моонзунд». Я и не предполагал, что мой главный герой живет в Москве. К счастью, я заменил конкретную фамилию на близкую по звучанию. В «Фаворите» есть вымышленный герой — Прохор Курносов. Но тот, кто хорошо знаком с историей, узнает в нем кораблестроителя Амосова.

Естественно, портреты портретами, но и литература оказывала какое-то воздействие на формирование взглядов и характера.

Страсти истории: забытые, давно забытые, совершенно забытые…

На мощной стене Британской Академии наук четко бросается в глаза высеченная надпись-девиз: «Ничего из слов, все из опыта». Применительно к писателю Валентину Пикулю это выражение изменится только в последнем слове: «Ничего со слов, все из фактов».

— Да, библиотека моя вызывает удивление у каждого, кто попадает сюда, — говорит Валентин Саввич. — А начал я ее собирать вот с этой небольшой книжечки историка Шумигорского, в которой изложена биография фрейлины Нелидовой. Тогда она стоила двадцать рублей, на новые деньги два рубля. Но… Где ее сейчас достать?..

О библиотеке Пикуля ходят многочисленные легенды… Но я спросил совершенно о другом — о душе и работе. Пикуль поделил свою квартиру на эти два состояния своей жизни. Что же это такое?

— Вот здесь, где собраны книги по истории, — здесь работа. А вот в этой, как видите, небольшой комнатке, где стоят картотеки по истории русского портрета и литература по русскому искусству, — душа! (Разрядка В. П.)

Наиподробнейший путеводитель по временам, подобного больше не найти! И это не архив, как неточно выразился один из пишущих о Валентине Пикуле, это всегда работающий материал, он всегда под рукой, всегда нужен. В картотеку писатель вносит имена людей, привлекших внимание при изучении исторических документов, мемуаров, газетных вырезок. Здесь имена тех, что были взрослыми в 1725 году, «осьмнадцатом веке», когда Фридрих I, Курфюст Бранденбургский, объявил Пруссию королевством, а себя королем, и тех, кому в 1917 году было около 17 лет.

Каждая карточка может обогатить такими знаниями, о которых вы даже и не подозревали. Каскад впечатлений!

— Допустим, в книге, которую я читаю, мне встретилось имя помещика деревни Нижние Лапотки Ивана Платоновича Иванова, — рассказывает о своем методе работы с картотекой Валентин Саввич. — В 1758 году ему было 38 лет от роду. Я записываю сведения о нем и название книги с указанием страниц, на которых он упомянут. Карточка ставится в картотеку среди множества других Ивановых — по алфавиту. Может пройти много лет. Я позабуду об этом Иванове Иване Платоновиче. Но вдруг из другой книги я узнаю, что жена его — Домна Саввишна — скончалась в 1771 году, когда он выдал дочь свою Глафиру за соседского помещика Игнатия Федоровича Палибина. «И я, — пишет некий автор мемуаров, — ныне в Петербурге вожу знакомство с внучкой его, графиней Софьей Петровной Апраксиной». Стоп! Пропащий для истории И. П. Иванов начинает в моем сознании как бы «обрастать мясом», я легко прослеживаю связи некоторых родов. И, если понадобится мне либо сам Иванов, либо внучка его, я без труда найду необходимые сведения…

Как-то спросил я Валентина Саввича о его отношении к библиографии и библиографам и получил неожиданный ответ:

— Так же хорошо, как и к своей жене.

— ?!

— Видите ли, моя жена, Антонина Ильинична, — профессиональный библиограф. Надеюсь, этим много сказано. Но, продолжая свой ответ, хочу выразить свою благодарность людям этой профессии. Без них, без их трудов — указателей, списков литературы, — без их подсказок я мог бы и не состояться как писатель. Очень высоко ценю их негромкую, но такую нужную работу. Возьмем вопрос шире. Например, проблему сохранения культурной — духовной и материальной — среды, приумножения нравственной силы народа. И здесь, согласитесь, особенно велика роль библиографии.

Библиограф, стремясь обеспечить потребности в информации, фиксирует огромный поток выходящей литературы. Уже одним этим он сохраняет наши знания, а значит, и передает наш опыт будущим поколениям. За это — низкий поклон этим труженикам.

— Когда вы стали заниматься библиографией?

— В те давние времена, когда еще даже не понимал я значения этого слова. Это было в дни моей молодости, в первом приобщении к истории русского Севера.

Должен признаться, что, приступая к освоению какой-либо темы, я сам составляю библиографический список нужных для изучения материалов. Составив перечень, я тщательно сверяю его с темп указателями и списками литературы, какие мне известны. Интересно, что мои списки, как правило, оказываются богаче тех, что рекомендуются различными изданиями: ведь я привык учитывать в своих перечнях не только солидные монографии и отдельные работы, но даже статьи и незначительные заметки из периодики. Отсюда и обширность моих списков. Конечно, составляя их, я исхожу и из возможностей своей библиотеки.

— Список вами составлен. Что же дальше? Ведь не все же нужные книги имеются в вашей библиотеке?

— Конечно, не все. Поэтому дальше начинается поиск недостающей литературы. Если что-то не удается купить, я пользуюсь услугами государственных библиотек, заказываю фотокопии. Но для меня стало почти законом: пока не изучу все материалы, я не приступаю к работе над романом. Даже в том случае, когда чувствую, что этот источник мало что мне даст, я все равно должен с ним ознакомиться.

— Валентин Саввич, мне как-то пришлось побывать на одной из лекций по советской литературе в МГУ, с высокой трибуны лектор прямо заявил, обращаясь к будущим журналистам: «Валентин Пикуль — не писатель и не историк. Многие те факты, которые он подает как неопровержимые, сомнительны. Пикуль пишет, что во время коронации Николая II погибло столько-то человек, а в учебнике по истории совсем другая цифра. Уважающий себя писатель никогда не привел бы такую фразу царицы Марии Федоровны, шепнувшей мужу перед банкетом: «Сашка, умоляю, не напейся. Не ставь себя и меня в неловкое положение». При этом лектор доказывал, что в лексиконе царской четы не могло быть вульгаризмов.

— А почему не могло быть вульгаризмов? Изучив немало материалов, мемуары и царскую переписку, я понял, что излишне их драматизировать или, упаси бог, излишне поднимать над толпой нельзя. Для меня они просто люди — со всеми присущими им недостатками… Я не знаю, какая цифра погибших при Ходынке приводится в школьных учебниках, но материалы об этой трагедии мною были основательно изучены. Здесь и воспоминания Пьера д’Альгейма, обширная работа В. И. Штейна, берлинские издания В. П. Обнинского и, наконец, записки директора департамента полиции А. А. Лопухина. Не знаю, знаком ли мой критик с этими авторами… Что же касается слов Марии Федоровны к мужу, то они зафиксированы (и не раз) в воспоминаниях современников. А что иное делать жене, если муж сам не свой делается от выпивки? Впрочем, так часто бывает. Меня с высоты кафедр бьют не за то, в чем я виноват, а за то, что так было… Мой критик хотел было видеть венценосных в лучезарной порфире, а я спускаю царей с высот на землю…

— Валентин Саввич, у вас, видимо, с приобретением ценных книг связаны большие расходы?

— Вопрос очень деликатный, хотя на первый взгляд кажется и простым. Здесь я вынужден впустить вас на свою авторскую «кухню», куда заглядывает только моя жена. Но все же отвечу честно: иногда расходы на приобретение нужных книг превышают сумму моего будущего гонорара. Впрочем, об этом я никогда не жалею, ибо знание дороже любых денег.

— Спасибо за откровенность. Теперь скажите: бывают же, наверное, такие случаи, когда необходимую книгу нигде и ни за какие деньги нельзя достать?

— Вопрос попал в цель. Отвечу подробнее. Лет пять тому назад я начал большой роман о Сталинградской битве. Я дописал роман до того места, когда танки Паулюса вдруг выкатились к Волге возле цехов тракторного завода, и… остановился.

— Почему? Какие-то сомнения?

— Никаких сомнений не было, и ход событий, политических и военных, был мне ясен как божий день. Но работу все же пришлось прервать: у меня не было одной книги.

— Какой?

— Объясню. Сам фельдмаршал Паулюс, проживая после войны в ГДР, оставил незаконченные заметки о военно-стратегической катастрофе вермахта. Эти заметки покойного фельдмаршала были опубликованы в нашем «Военно-историческом журнале». Но сын Паулюса — он был майором гитлеровского вермахта и остался жить в ФРГ — предоставил материалы о своем отце западногерманскому историку фон Гёрлицу, который и написал книгу: «Паулюс: Я стою здесь по приказу». Отсутствие этой книги и задержало мою работу. Я потратил немало усилий, чтобы раздобыть ее. А теперь моя жена переводит фон Гёрлица с немецкого, чтобы я мог с чистой совестью продолжить работу над романом, название которому еще не придумал.

— Догадываюсь, что ваш библиографический список литературы о Сталинградской битве огромен.

— Да, это действительно так. Причем я учитываю в нем и все работы иностранных авторов, переведенные на русский язык, особенно с немецкого. Ведь для того, чтобы точнее уяснить истину, надо посмотреть на самих себя глазами противника. Но все-таки библиографический перечень материалов к роману «Фаворит» был больше. Он собирался годами, и все многое из учтенного в нем оказалось «за бортом», ибо роман — это не научная монография: тут надо сказать только то, что необходимо, а все лишнее, как бы оно ни было лакомо для читателя, приходится отбрасывать, чтобы расчистить место для главной темы. В связи с «Фаворитом» мне вспоминается смешной казус, связанный с библиографическим поиском.

— А разве в библиографии бывают смешные моменты?

— Представьте себе, да! Позвонил мне из Ленинграда один историк, не буду называть его фамилии, и говорит, чтобы я срочно выезжал в Ленинград: «Вы никогда не напишете своего романа, пока не ознакомитесь с перепиской Екатерины II и Потемкина, которая находится в архивах нашего института». Я выслушал его и ответил: «Благодарю, но эта переписка давно лежит на моем столе». — «Как? Откуда?» — последовал возглас. «А вот так, — отвечаю, — она была опубликована на страницах журнала «Русская старина» в 1876 году». Вот к чему приводит библиографическое неведение!

— Валентин Саввич, я не спрашиваю, какой роман дался вам труднее всего, но хочется узнать, какая библиографическая работа оказалась для вас самой сложной.

— Видите ли, легко, наверное, писать книги о Суворове или Пушкине: тут такая груда материала, что только успевай выбирать нужное. Совсем иное дело, когда герой неизвестен или забыт. Приходится здорово повозиться, пока сыщешь нужное. Очень трудно было с библиографическим списком о генерале Моро, который я составлял, готовясь написать роман «Каждому свое». Кстати, и тут не обошлось без интересного момента. Из Франции мне прислали книжку Эрнеста Додэ об этом генерале. Спасибо, конечно! Но мне даже не пришлось переводить ее, ибо, изданная в 1909 году в Париже, она в том же году была переведена и напечатана на страницах нашего «Исторического вестника». Вот вам блистательный пример того, как оперативно работала тогда русская периодика, почти моментально знакомя публику со всеми новинками Европы.

— Валентин Саввич, вы недавно опубликовали роман «Каторга» — о событиях на Сахалине в период русско-японской войны. Трудно, наверное, было готовить список необходимых для его написания источников. Ведь мы хорошо знаем литературу по обороне Порт-Артура, о Цусимском сражении, но оборона каторжанами Сахалина мало кому известна.

— Список я подготовил небольшой, но дался он мне трудно. Еще труднее было добывать книги по этой теме. Отдельные статьи рассеяны по узкоспециальным изданиям, таким, как «Медицинские прибавления» к «Морскому сборнику». Наконец, очевидцы тех событий, разъехавшись после войны по всей стране, печатали воспоминания то в Курске, то в Баку. Тиражи их мизерные, авторы неизвестны… Но я все-таки собрал все, а уж как получилось в романе — судите сами. Кстати, когда я писал роман «Каторга», очень мешала одна книга. Она содержит ценные сведения о каторге. Это книга Власа Дорошевича «Сахалин» (М., 1903). Заглянул — настолько талантливая, настолько захватывающая, что я сразу же сказал себе: включу ее в перечень подготовительных материалов, но больше смотреть ее не буду. И когда передо мной выстроилась вся подборка материалов по Сахалину, начал их штудировать. Но Дорошевича с полки так и не снял. Читал Чехова, всевозможные справочники, а эту книгу не трогал. Мне она мешала. Я боялся попасть под ее влияние. Психологически это было очень трудно: отказаться от ценного материала, чтобы он не покорил тебя.

— Валентин Саввич, вернемся к разговору о библиографах, а точнее, о вашей жене: она, видимо, много вам помогает…

— Плохая была бы жена, если бы не помогала. Мало того, она параллельно со мной прочитывает все материалы, какие изучаю я. А это, знаете, весьма и весьма трудно. Ведь читать-то приходится не Агату Кристи и не Жоржа Сименона, а сюжеты нашей кровавой истории, от которых иногда и мне-то уснуть невозможно.

— У вас большие картотеки, составленные вами. И не только на людей, живших задолго до нас, но и на события прошлых веков. Что занимает вас сейчас как библиографа?

— Пожары! Эта тема, весьма насущная для старой, еще деревянной Руси, часто горевшей, почти не обеспечена библиографической информацией. А мне интересно знать, как и при каких обстоятельствах сгорали наши древние города. Вот и ищу литературу.

— Вам это нужно для нового романа?

— Да нет. Пожар — это лишь эпизод, и тут романа при всем желании не получится. Мне просто самому вдруг стало любопытно, отчего так часто полыхала Русь, в чем тайна одновременности возникавших в разных городах пожаров, которые надолго сохранялись в народной памяти и почти никак не отмечены в отечественных библиографических изданиях.

Как ни пытайся выстроить логическую связь вопросов в беседе с писателем, она постоянно рвется. Слишком сочна биография Валентина Пикуля, колоритна его жизнь, широк диапазон его познаний.

Как-то неожиданно возник вопрос о детективной литературе. Видимо, потому, что его роман «Честь имею» в некоторой степени содержит элементы этого жанра.

— Для романа «Честь имею» материалы собирал давно. И вот почему. У нас выработалось мнение: положительный герой — это разведчик или шпион. А они встречаются только в детективной литературе. Я категорически против такого подхода. Мне не нужен детектив! Я хотел глазами агента русского генштаба показать миростроение в канун первой мировой войны, обстановку в Европе в то время.

— Но, Валентин Саввич, вы даже не называете имя своего героя!

— И не назову!

— Таким образом интригуете читателя, хотя временами некоторыми мазками показываете его профессиональные тайны.

— Совсем так не считаю. Это приемы тех, кто увлекается написанием объемных детективов. Я никогда не хотел бы заострять внимание читателей на занимательных историях. Дело гораздо серьезнее. А то, что мой герой будет попадать в необычные ситуации, это не случайно. В те годы, о которых я пишу, очень многие попадали ох в какие переплеты…

— Валентин Саввич, а зачем ставить героя в такие, казалось бы, совершенно безвыходные ситуации?

— Одной причины тут будет мало. Их несколько. Я заранее согласен оставлять своего героя инкогнито. В профиль он напоминает Наполеона. А впрочем, ваш вопрос — не единственный. Как-то ко мне приходил давний знакомый, спросил: а что это за женщина, передавшая такие странные записи своего мужа? Вопрос возмутил меня. Но потом я развеселился. Выходит, убедительно создал обстановку, раз поверили.

— Выходит, в романе «Каторга» вы тоже хотели показать человека по натуре, по характеру своему героического склада?

— Может быть, Полынов не совсем герой в нашем строгом, святом понимании. Но сильную личность я люблю. Согласитесь, в большинстве выходящих произведений герой, пусть даже он положительный, страдает оттого, что не находит себе места в жизни. Инертный, не имеющий идеалов, мятущийся, а порой даже раздваивающийся. А как мне кажется, писатель должен активно принимать участие в формировании здорового и сильного поколения. Крепость духа я беру в истории.

Надо сказать, слова В. Пикуля вроде бы не относятся к тем многочисленным героям — командирам производства, велеречивым начальникам, которых немало сегодня в прозе. Но герои ли они истории нашей, вот в чем вопрос?

Сейчас уже каждому известно, что Валентин Пикуль рьяно отстаивает право каждого из нас знать и помнить историю своего Отечества. Пусть даже она была слишком горькой — как каторга. В 80-х годах XIX века в связи с ростом революционного движения в стране правительство Александра III жестоко расправлялось со своими политическими противниками. Была расширена Шлиссельбургская тюрьма-крепость, откуда, по сохранившемуся признанию, «никто не выходил: оттуда только выносили». Но и в крепости не хватало камер для революционеров, поэтому с 1886 года Сахалин был объявлен не только уголовной, но и политической каторгой.

Вчитаемся в пронзительные слова бывшего политкаторжанина Б. Еллинского: «Мы бились ощупью, но бились смело и верили в победу. Мы делали ошибки и падали, но из наших ошибок вырастал опыт, и на месте упавших единиц вырастали тысячи новых бойцов… Нет и не будет человека, кто бы послал им упрек или ядовито посмеялся: ни одного из тех, кто на костях их и им подобных первых бойцов строит теперь великий храм свободы…»

Читая роман Валентина Пикуля «Каторга», познакомившись с главным героем Полыновым, мне невольно вспомнился «Процесс 28-ми по делу польской партии рабочего класса «Пролетариат», которая заключила договор с «Народной волей» о совместной борьбе против самодержавия. Военный прокурор требовал смертной казни для всех подсудимых. Суд приговорил шестерых к повешению, остальных к многолетней каторге. Печать всего мира освещала этот процесс и забила тревогу. Правительство побоялось нового восстания в Польше. Адвокаты заспешили в камеры с уговорами подать прошение царю о помиловании. Но никто этого не сделал. Шестнадцать участников этого процесса были отправлены на сахалинскую каторгу.

В том же 1885 году в Одессе состоялся другой шумный процесс по делу Ивана Манучарова, состоявшего в «Народной воле». За организацию подпольной типографии, побег из тюрьмы и вооруженное сопротивление он был приговорен к повешению. Его мужеством восхищались революционеры всех стран. Когда смертная казнь ему была заменена десятилетней каторгой, он с гневом отверг царскую «милость» и написал протест, в котором указывал, что лучше смерть или пожизненная каторга, чем подозрения товарищей, будто он вел себя на суде не так, как требовала революционная совесть. В одиночной камере Шлиссельбургской крепости он просидел десять лет, а затем был сослан на Сахалин.

Читатель может разделить мое предположение, что очень много характерных черт между героем романа Валентина Пикуля «Каторга» и политкаторжанином Иваном Манучаровым…

— А в истории нет и не бывает мелочей, ненужных событий и лиц. И хочется сказать обо всех и обо всем. Это продолжаю делать в своих миниатюрах.

Сначала надо сказать, что же такое миниатюра. В словаре это слово трактуется так: миниатюра — небольшой рисунок в красках в старинной рукописи, небольшая картина тщательной и изящной отделки, произведение искусства малой формы.

— Как рождались мои миниатюры? — Валентин Саввич словно переспрашивает. — Когда начинаешь работать над новым произведением, скапливается огромное количество материалов. Что-то ложится в книгу, а что-то остается «за бортом». А ведь бывает, что факт очень хороший и с ним жаль расставаться. Тогда приходится обрамлять его, и смотришь — все вокруг ожило!

Книга Валентина Пикуля «Из старой шкатулки» вышла в 1976 году и как раз содержит разного рода миниатюры. Перед читателями проходит целая галерея исторических лиц, которыми оставлены для потомков добрые начинания.

Первым среди всех стоит неистовый протопоп Аввакум, властитель дум старообрядцев. Можем ли мы, их потомки, считающие себя умными и знатоками, рассказать что-либо о жизни этого человека? А ведь если прочитать его «Житие…», то перед нами предстанет личность одержимого раскольника. Таковым в те времена считался всякий инакомыслящий, отвергающий существующий порядок в государстве и политическую систему управления.

В миниатюре Валентина Пикуля перед нами предстает жизнь Аввакума, считавшего, что мир следует наполнить добрыми делами для других людей: «Когда от века слышат, еже бы мертвый что доброе сотворил?» Челобитные и письма Аввакума переписывались и ходили по рукам. Они распространялись среди народа, потому как затрагивали самые разнообразные темы, отражали состояние и чаяния народной души. Аввакум искренне, с темпераментом и бесстрашно обличал пороки. Страшен был протопоп Аввакум феодальным верхам, светской и духовной знати. Оттого по цареву указу 14 апреля 1682 года он вместе с «соузниками» — попом Лазарем, иноком Епифанием и дьяконом Федором — был сожжен.

Читая миниатюру Пикуля об Аввакуме, представлял я затерянный за Полярным кругом городишко Пустозерск, спешно сбитый сруб без крыши, а в нем четверо узников, привязанные по углам. Завалили пустоту хворостом и поднесли факел…

Предания гласят, что выкрикнул Аввакум:

— Держитесь, не отступайте и за отеческое предание умирайте! А отступитесь, Городок ваш погибнет, песком занесет, а погибнет Городок, тогда и свету конец…

Бывал я в тех краях, точнее в Нарьян-Маре. Действительно — городок не велик и не мал. До Пустозерска около сорока километров. Близко, да не попадешь.

— А там и делать-то нечего, — равнодушно ответила мне гид краеведческого музея. — Всего одна лишь печь в память о сожжении Аввакума.

Печально стало на душе. Неужели пророческими оказались последние слова узника…

Рядом с Аввакумом генерал-рыцарь Яков Петрович Кульнев, о котором Денис Давыдов писал:

Да… Разные люди, разное место они занимают в скрыжалях отечественной истории, благодарен им памятливый народ.

Миниатюры полюбились читателю. Тысячи писем получили издательства и сам автор.

— Я не ожидал такой реакции на них, — рассказывает Валентин Саввич. — Мне просто хотелось коротко рассказать о давно забытом или даже, если быть точным, — напомнить. Но я никак не ожидал, что мои миниатюры можно отнести к разряду занимательного чтения. Упаси боже. Но, к сожалению, такое произошло…

Валентин Саввич не хотел, как видно, говорить об этом, потому как к справедливости путь долог, а несправедливость всегда тут как тут.

В последние годы отчетливо прослеживается тенденция наших критиков и исследователей, занимающихся анализом творчества того или иного литератора, обязательно отмечать, что он, дескать, сходен манерой письма с таким-то… И тут непременно называется имя известного классика.

Так, например, творчество Василия Макаровича Шукшина сравнивалось с произведениями Чехова. А зачем эти сравнения, что они дают для понимания писателя, неизвестно. Валентина Пикуля в одной из статей назвали… советским Дюма.

— Мне-то понятно, почему, — взволнованно говорит Валентин Саввич. — Вот, мол, писатель, который так много фантазирует с долей правды. Каково? Смешно представить, я — и фантаст своей истории. Абсурд. Я всегда был и остаюсь на твердой позиции — историю надо очищать от фальши. Ради этого и пишу. Так, например, над одной миниатюрой в 15 машинописных страниц я работал тоже 15… но лет…

Напомню вкратце читателям, о чем эта миниатюра. Иван Мясоедов был сыном знаменитого художника-передвижника Григория Григорьевича Мясоедова, человека очень сложного. Художник Илья Репин для картины «Иван Грозный и его сын Иван», работая над образом царя, попросил позировать Мясоедова-старшего, который потом говорил:

— Илья взял царя с меня, потому что ни у кого не было такого зверского выражения лица…

Сын пошел по стопам отца-художника. Учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, в 1901 году его приняла петербургская Академия художеств, и он попал на выучку к Владимиру Маковскому. Иван Мясоедов работал в мастерской Рубо. О нем ходили легенды. И вдруг… он исчез.

— Я по крупицам создавал образ этого человека. А когда вышла миниатюра, я получил известие из Полтавы, где жил в свое время художник, что там открылась выставка его картин. Жаль, что не прислали каталог. Так и не узнаю, что сохранилось из его работ, а что безвозвратно погибло и потеряно.

Исторические миниатюры Валентина Пикуля можно читать по-разному: и как увлекательные истории, и как истории, заставляющие нас задумываться над превратностями человеческой судьбы. Помнится прекрасная миниатюра Пикуля «Под золотым дождем», рассказывающая о гениальном голландском художнике Рембрандте Харменсе ван Рейне. Валентин Пикуль выбрал самое блаженное время из жизни художника, когда он был влюблен, когда знатная патрицианка, дочь бургомистра Леувардена — Саския ван Эйленбург — вошла в его дом. Приданое жены пригодилось художнику, и он стал покупать ценнейшие произведения великих мастеров, граверов, скульпторов. Появились подлинники произведений Рафаэля, Джорджоне, Пальма Веккьо, Якопо Бассано, Аннибале Каррачи. Мастерскую художника украшают работы и рисунки Альбрехта Дюрера, Лукаса Кранаха, Луки Лейденского. Для особых друзей Рембрандт доставал из резных шкафов гравюры, представляющие пейзажи различных стран, памятников архитектуры, образцы одежды, оружия. Стремление к роскоши объяснялось тем, что Рембрандт был молод, был влюблен.

Но миниатюра Валентина Пикуля заканчивается немым укором голландцам: они могут показать даже носовые платки и стулья художника, дом, в котором он жил, но не могут показать могилу.

В основу своего сюжета миниатюры Пикуль, возможно, положил гипотезу венгерского писателя Шондора Броди.

Жизнь скручивала Рембрандта в бедности сотни раз. И когда он уже навеки остался один, отторгнутый всеми, ему пришла идея: попросить аванс у «подлеца», записанного в церковную книгу при рождении под именем Беккера. Повзрослев, он приобрел еще и псевдоним — Мускус.

Мускус Беккер, прежде чем стать торговцем картин, в молодости соблазнял и одаривал воздушными замками юных восточных красавиц, которых привозил в крупные города и отдавал их в руки жаждущих любви и ласки.

Мучился Рембрандт, пока подходил к дверям дома Мускуса.

— Ну и слухи о тебе ходят в Амстердаме! Ненавидят тебя хуже жабы! — встретил художника торговец.

Рембрандт залился густой краской, его охватил внезапный гнев, захотелось расшибить старику лоб, но он сдержался. Собственно говоря, подумал Рембрандт, мерзавец прав, меня действительно ненавидят, но кто и за что? Только за то, что ничего не могли со мной поделать по своему вкусу. За то, что я никому не уступил. За упрямство.

— Слушай, Рембрандт. Твои картины да бумажки никому даром не нужны, — лоснилось лицо Мускуса. — Мне они надоели. Ими полны подвалы и чердаки. Но, говорят, ты водишься с нищими. Не мог бы ты порекомендовать мне хорошенький трупик? Не бесплатно, разумеется. Ведь мой сын, а ты его должен помнить, стал аптекарем, доктором и устроителем похорон. Одна беда у него, нет трупов. А как же ему учиться, практиковаться?

— Возьми мой! — со смехом сказал Рембрандт.

— Как ты себе это представляешь? — спросил Мускус, только чуточку удивившись, самую малость.

— А так. Картин ты у меня не покупаешь, аванса не даешь. Так купи хоть труп.

И великий художник написал: «Я, Рембрандт Харменс ван Рейн, продаю свой труп Беккеру, Филиппу Цидце…»

И посыпав свою подпись песком из песочницы екатерининского золота, Рембрандт, довольный, вышел из душного помещения на улицу… Гульдены жгли ему руки…

— Почему я работаю над миниатюрами? Думаю, из тактических соображений, как выразился бы человек военный: чтобы перед моими «танками»-романами открылся стратегический простор, я должен разметать миниатюры, и — тогда уже смогу «выйти на Волгу»…