Любовь к истории питая

Глава 9 ЭПИЛОГ

Тысячу раз Валентин Пикуль мог «сдаться», опустить руки. Тысячи нападок испытал он — и моральных, и физических. Мог, но этого, к великому нашему читательскому счастью, не произошло.

Что же противопоставлял он гнету обстоятельств? Откуда черпал он неукротимость духа? Силу? Крепость?

Я нашел ответ на эти вопросы опять же в нашей истории.

Вспомним еще раз нашего Аввакума неукротимого: били кнутами, сбрасывали в ледяную воду, сажали на цепь… Он мог бы умереть от голода, болезни, истязаний. Но он выжил, потому что писал свое «ЖИТИЕ…».

Может показаться фантастикой, но я считаю, что только благодаря стойкости Аввакума выжил и Валентин Пикуль.

Пикуль мог «сломаться» на торжество тем, кто стремится как можно дальше упрятать нашу историю. Но нить памяти преобразилась в стальной стержень. Пикуль понял, надо, необходимо воспрянуть и стать непрестанно дерзким, смелым и решительным в творчестве.

Его рабочий ритм равен спартанскому графику: работа, умеренный обед, короткий сон и вновь работа. Так без выходных, праздников, торжеств. Без Нового года и дня рождения.

Но нельзя считать Валентина Пикуля затворником и в этом упрекать его. Хотя довольно известно изречение Дидро: «Только тот хорошо прожил, кто хорошо спрятался».

Валентин Саввич не отторгается от мира, от людей, хотя, как он сам признается, времени для написания задуманного остается слишком мало.

Заверяю с полным основанием — Валентин Пикуль самый аудиторный писатель. Он весь перенасыщен порывистой тягой к людям, к своим читателям. И ничего, что в этой порывистости нарушается этикет дипломатии и напускной важности. Даже на экран телевизора он поспешил, тут я использую его любимое изречение, «от печки», в какой-то немыслимо пестрой рубахе и полосатых штанах.

Уверен, Валентин Пикуль полностью согласится с высказыванием Ван-Гога: «Нет ничего более художественного, чем любить людей!»

Пикуль любит людей и никогда не теряет с ними своей связи: отвечает на читательские письма, ведет обширную переписку с работниками библиотек, своими друзьями.

Но, как и положено по классическому сюжету, у Валентина Пикуля, а значит, и у музы истории, есть «разного рода болячки». Первая такая болячка настигла писателя в 59 лет, в день его рождения. Гости, осадой бравшие писателя с самыми благородными целями, «свалили» его, и он оказался в реанимационном отделении.

Что же помогло писателю выдержать это жестокое испытание? Потом Валентин Саввич отшучивался, что он мало еще сделал из задуманного. Клио любезно протянула руку и вывела писателя из слишком тихого помещения. Стражи медицины строжайше требовали беречь себя. Но надо знать характер Валентина Саввича! Он тут же окунулся во вторую часть романа «Честь имею». Оставалось доделать два-три листа, и все. Но именно вот тут-то он и «сломался».

— Не мог завершить, хоть ты тресни. Месяца два бился и… дальше вы знаете, что произошло.

И снова тишина реанимационной палаты окутывает его. Вновь накаты боли заставили писателя задуматься над пороками жизни. И опять Клио «выцарапала» Валентина Пикуля.

— «Честь имею» я же должен был довести до конца, — Валентин Саввич чуть волновался. — Тогда я понял, правда, слишком поздно — чем дальше отдаляешься от задуманного, тем сложнее становится писать. И вот роман, который ожидает одно издание, так и лежит на моем рабочем столе незавершенным. И он не дает мне покоя. Но не берусь за него, пока плох сам.

Глядя на Валентина Саввича, не надо быть врачом, чтобы определить его состояние. Но он все же крепился, шутил. И вот даже тогда, тогда, когда мы пили «пикулевский чай», а способ его приготовления писатель хранит в особом секрете, Валентин Саввич произнес:

— Работая над изучением Востока, я многому научился у него. Взять хотя бы, к примеру, гигиену тела. Очень многое следовало бы перенять и нам. Но главное, что мне помогло при моих болячках, то это чувство выдержки, хладнокровия. Восточный человек, какое бы горе его ни настигало, повторяет «кесмет». Пала лошадь — кесмет. Разбежался гарем — кесмет. Ушла вода — кесмет. Это вроде нашего: «Так надо» или даже: «Так должно быть»…

Поделюсь своими впечатлениями. Долго собирал материал о Подмосковье, в частности, о бароне Мейендорфе, жившем в Одинцовском районе в Барвихе. Материалов о нем мизерно мало. Пишу Валентину Саввичу… Ответ получаю через две недели.

«Ваше письмо многопланово, но постараюсь задержать Ваше внимание на вопросе о бароне М. Ф. Мейендорфе. Относительно Копенгагена (барон Мейендорф был послом царской России в Дании. — С. К.) я ничего не знал. Он мне известен в иных ипостасях. Привожу данные на 1898 год: надворный советник, камер-юнкер, состоит по МИДу. Имение — замок Малый Рооп в Лифляндской губернии. Жена — Елена Павловна, урожд. графиня Бобринская. Она родилась 17 апреля 1857 года. В браке была дважды: 1-й муж Альфред-Карл-Николай-Александр, граф Экбрехт-Дюркгейм-Монмартэн, адъютант Баварского короля. РАЗВЕЛАСЬ! (подчеркнуто В. П. — С. К.); 2-й муж — искомый нами Михаил Феликсович Мейендорф. Мои догадки: так как его отец был российским поверенным в делах при короле Баварии, то, возможно, что связь барона с Еленой Павловной возникла еще в Мюнхене, когда он видел ее женой баварского придворного. На 1906 год календари умалчивают о них. На 1913 год — то же, но в Сп-б-ге упоминаются его братья, один из них — член Государственной Думы. Спб-ский Некрополь не хранит их захоронений, хотя Мейендорфов там — куча! Где находится Малый Рооп (замок), я не знаю. Наверное, все лежит в руинах, как и могилы… Буду рад, если моя информация пригодится…»

В другой раз…

«Умер Гриша (прекрасная собака, прожившая около 14 лет. — С. К.) — мучительно умирал, и это меня подкосило. Болезни старые выплыли наружу…»

В следующий раз — иное настроение…

«Жизнь стала складываться из болезней и всяческих гадостей, мало что радует — и это, пожалуй, главная причина моей задержки с ответом… Говорят, вышел мой 2-й «Фаворит», но я в глаза его не видел. Дрожу при мысли, что авторские пропадут, как это уже бывало не раз. Теперь отрыжка популярности столь зловредная, что пропадают даже мои частные письма…»

Это только в переписке с одним человеком, а друзей у Валентина Пикуля великое множество. Если прибавить сюда еще беседы с журналистами, с редакторами, писателями…

Но есть у Валентина Саввича друзья, которым он никак не может отказать, в каком бы состоянии ни находился, чем бы важным ни был занят. Это моряки…

— Звонок моряков узнаю сразу. Поднимаю трубку. Слышу чей-то знакомый голос: «Вернулись из похода!» Меня словно током прошибает. Ну как тут не прийти. Хватило бы только сил. Беру только что вышедшие книги — и ходу. Трепетное состояние у меня, когда я поднимаюсь по трапу на корабль. Мне рассказывают о походе, о трудностях, спрашивают меня о многом, а я все хочу выбрать момент и улизнуть. Но не думайте, что на берег, нет, туда, вниз, куда редко кто ходит. Выпадает момент, и я прошу сводить меня в отсек гирокомпаса. Представляю себе удивление штурманского электрика, в это время несущего вахту: что случилось? Какая тревога? Одни лампасы просемафорили, другие, и вдруг какой-то гражданский человек за ними. Вытягивается электрик, докладывает, а мне так и хочется обнять его, прижать к себе, поблагодарить за службу. Но достаю ручку, спрашиваю имя. «Виктор!» — выпаливает электрик, недоумевая, в чем дело. Я же тем временем вывожу: «Штурманскому электрику, Виктору, несущему службу у самого почетного места — гирокомпаса, от бывшего юнги Валентина Пикуля!» И вручаю книгу. Так что два человека на судне имеют мой подарок — командир и вахтенный электрик.

Люблю бывать среди моряков. Слабость моя. Слишком многое меня связывает с ними и морем.

Поэтому нет ничего удивительного, что в квартире писателя много морских сувениров, особенно тельняшек. И, что самое странное, Пикуль знает, кто какую подарил.

— Вот эта с крейсера «Грозный». Где-то он сейчас бродит в северных водах. Приложу руку к тельняшке, а иногда просто щекой прижмусь и чувствую — в походе корабль.

Не сказал мне Валентин Саввич, узнал от моряков, что писатель Валентин Пикуль — почетный член экипажа боевого корабля.

Однажды, а было уже около десяти вечера, я предложил Валентину Саввичу прогуляться по городу.

Он как-то по-особенному взглянул в глаза Антонине (Антонина Ильинична — жена Валентина Пикуля. — С. К.) и согласился.

— А что?! Давайте пройдемся…

И мы пошли по рижским улочкам…

Дымчато-лиловые сумерки словно стекали с черепичных крыш старых домов. Горели вполнакала неоновые фонари в кованых обручах. Дождя не было, но булыжные мостовые матово блестели, словно по ним пробежала влажная темнота. Исчезли машины, но процокала копытами лошадь. Старинные рижские улочки располагают к медленной ходьбе и к такому же медленному разговору. Правда, рижане считают — прогулка по городу должна проходить в молчании. Было тепло, манило к пронзительным воспоминаниям.

— Смотрите, какие красивые особняки. Особенно вон тот, в низине, — как-то восторженно говорит Валентин Саввич. — Мы часто с Тосей любуемся архитектурой города. Станем у какого-нибудь старинного дома и разглядываем. Прохожие удивляются: чего стоят, чего глазеют? А ведь архитектура — та же таинственная картина. Надо только уметь читать ее.

Валентин Саввич остановился, достал сигареты, спички. Я невольно обратил внимание, как он чиркает о коробок, закрывает огонь ладонями, как будто охраняет от ветра, хотя был тихий вечер. Выходит, сохранилась эта привычка с давних пор. Матросская привычка…

— Вот мы с вами много говорили о истории. Я бы даже воскликнул: ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИСТОРИЯ! Мне известно, что сейчас заметно пробудился интерес русского народа к познанию прошлого своей родины. А ведь до сегодняшнего дня встречаются ужасающие вещи. Недавно прочел в газете беседу с видным советским историком академиком А. М. Самсоновым. Оказывается, Институт социологических исследований за все время существования не проводил ни одного мероприятия на тему об отношении молодежи к истории нашей страны. Ни одного! Представьте себе! Поэтому нет ничего удивительного, что наша молодежь совсем не знает истории. А ведь они должны знать, как жили их бабушки, как сражались их прадеды, как сеяли хлеб их пращуры. Это — святое дело. История — не химия, не астрономия, не зоология. Историю можно изучать самому, сидя дома. Для этого совсем не обязательно прослушивать курс лекций. Важно только правильно выбрать литературу для чтения. — Валентин Саввич перевел дыхание. Сигарета давно погасла. — А вон театр, — он кивнул, показывая на здание на другой стороне улицы. — Ни разу не бывал.

Театр не люблю, считаю это лицедейством. Меня почему-то всегда не покидает ощущение, что актеры на сцене просто притворяются. Я вижу в их игре просчеты, которые меня буквально переворачивают. В кино где-то что-то сглаживается экраном, хотя тоже иногда заметна плохая игра актера и слабая работа режиссера. Я хорошо вижу фальшь. На нее у меня глаз остер. Даже когда я беру книгу незнакомого автора, открываю ее на любой странице, то сразу же угадываю фальшивость. Почему я и не могу читать книги современных писателей. Читаю и думаю, а почему тут стоит это слово? Почему — такая фраза? Согласитесь, это уже не чтение. Вот когда я читаю Салтыкова-Щедрина, то там я становлюсь читателем. Я отдыхаю, я им восторгаюсь. Считаю, что этот писатель самый смешной.

Здание театра высвечивалось яркими окнами. Мы проходили мимо афиши. Валентин Саввич пристально вглядывался в нее, но прочесть название спектакля так и не удалось.

— Чем еще отталкивает театр? Декорацией. Я могу восхищаться эскизами Федоровского, которого очень люблю. Или же возьмем немецкого декоратора Приториуса. Но я уверен, если приду в театр и увижу фанерки, тряпки, то я тут же уйду. Пусть будет лучше система Станиславского торжествовать, когда он хотел вывести на сцену коня и чтобы он отмахивал хвостом жалящих слепней. Лучше так. Реализм я принимаю любой. Только не мог даже Станиславский научить коня махать хвостом. А ведь если вспомнить прошлые времена, то ого-го. Быть актером в XVI–XVII веках — это сложнейшее дело. Уж тогда если актеру надо было отрубить руку, то рубили ее по-настоящему. Я знаю секрет, как это делалось. Актер поджимал свою руку, но выставлял что-то вроде протеза. И палач рубил. И кровь хлестала. Тогда искусство было настоящее. И уж если вели актера на казнь, то дрожал он естественно. Ведь палач мог и ошибиться, — Валентин Саввич улыбнулся, — видимо, с тех пор и жива поговорка: «Искусство требует жертв».

Слушая Валентина Саввича, невольно думаешь — какой отрасли он не касался в своих произведениях? Начиная от политики и кончая черной магией. Выходило, что не писал лишь о театре…

— Да, театр я не люблю, — как-то торжественно произнес Валентин Саввич, — но я изучаю театр от его истоков, я изучаю жизнь актеров. Я еще не написал о театре и балете, но я напишу о них. И напишу еще об Иде Львовне Рубинштейн…

Желание написать об этой прекрасной балерине, видимо, возникло у Валентина Саввича под влиянием истории картины Валентина Серова «Портрет танцовщицы Иды Рубинштейн», которую художник написал в Париже, в помещении католической церкви. Помещение сдавалось внаем. Как известно, портрет наделал много шума. Серова упрекали в модернизме. Репин горестно замахал руками, укоряя своего ученика, хотя сам же Репин писал, что самые неудачные произведения Серова — «сама драгоценность».

В одном из своих писем Серов писал: «Остроухов мне, между прочим, говорил о Вашем намерении приютить у себя бедную Иду мою, Рубинштейн, если ее, бедную, голую, выгонят из музея Александра III на улицу. Ну, что же, я, конечно, ничего не имел бы против — не знаю, как рассудят сами Рубинштейны, если бы сейчас случай случился».

— Я напишу о ней, — звонко произносит Валентин Саввич. — Я еще буду танцевать. Занавес пока закрыт, но я изучаю театр уже десять лет.

Мы вышли на безлюдную широкую улицу. Двадцатый век, а город спит, укутанный спокойным сном. На фоне темного неба вырисовывались готические шпили домов. И вдруг в этой умиротворенной тишине раздался веселый, мальчишеский голос Валентина Саввича:

— Смотрите! Какие звезды! — И он, торопясь, словно они скроются за наплывающими облаками, стал называть каждую…

И тогда мне подумалось: человек, умеющий так восторженно смотреть на звезды, видит дальше Земли, а значит, и глубже в истории.

Насыщенной жизнью живет Валентин Пикуль! За активное участие в деятельности Советского комитета защиты мира он награжден Почетной медалью. За вклад в развитие отечественной литературы отмечен орденом Дружбы народов и двумя орденами Трудового Красного Знамени. Недавно он стал лауреатом литературной премии Министерства обороны СССР, но сразу же полученную денежную премию (две тысячи) передал в госпиталь, где проходят лечение воины-интернационалисты.

Валентин Саввич жить иначе не умеет!

Закончить свое повествование об этом удивительном человеке, талантливом писателе мне хотелось бы на старинный лад, к коему часто обращается он сам…

О, любимый мой прочитатель. Хочеши ли, покажу тебе такую вещь, что честнее чистаго злата и серебра, и многоцветнаго бисера и камений драгих. Ничем ты не сможешь обрести силу, бодрость и непокорность, как прочтением книг Валентина Пикуля.

Как птица без крыл не может на высоту возлетети, так и дум не можете домыслить без знаний книг его. Прочтите их со вниманием и усердием. Всякому делу будет благо.