Любовь к истории питая

Глава 7 ЛЮБОВЬ К ИСТОРИИ ПИТАЯ

Вспоминаю свое пребывание в Армении. Богатейшее хранилище рукописного наследия армянского народа, Матенадаран (Матена — книга, даран — хранилище) — более десяти тысяч армянских рукописей и несколько тысяч уцелевших фрагментов. Самая древняя, сохраненная в целостности рукопись, — Евангелие, полученное из библиотеки Лазаревского института Москвы, — датирована 887 годом. Хранятся тут и фрагменты, относящиеся к V–VI векам. Со всех сторон света стекались сюда рукописи на русском, греческом, грузинском, еврейском, латинском и других языках. Каких только трудов тут нет! Сочинения по математике и древней медицине, географии и космографии, алхимии и химии, догматике и агиографии, грамматике и лексикологии, философии и эстетике, истории. Предания человечества…

Почему же так: народ — малая горстка — отстаивает в стро» го очерченных пределах свою территорию, свою культурную самостоятельность, отстаивает в прямой или косвенной борьбе с величайшими державами мира? Эти державы — ассирийская, ахе-менидско-персидская (с мидянами), греко-македонская, парфянско-персидская, сасанидско-персидская, арабская, византийская… Все они одна за одной сходили с арены правления, а народ-горсть продолжал отстаивать свою культурную самостоятельность…

«Она, — писал исследователь древнеармянской литературы И. Я. Марр, — эта горсть народа, в непрерывной борьбе теряет государственность и снова ее восстанавливает… И все-таки она, эта горсть, уже горсточка народа, с неослабленным упорством отстаивает свою культурную самостоятельность. И речь идет именно о борьбе за заветное, с незапамятных эпох наследованные культурные ценности…»

Если проследить хронологию армянского государства, то, созданное во II веке до новой эры, оно просуществовало до 528 года. В этот начальный период своего развития оно было эллинистическим, бурлила городская жизнь, строились театры, зарождалась литература. Страбон (I век до н. э.) свидетельствует, что в его время Армения была единоязычной.

В IV веке Армения приняла христианство, а в начале V века она приобрела письмена, которые употребляются и по сей день, — в 405 году Месроп Маштоц создал алфавит. И нет ничего удивительного, если далекий потомок двадцатого века захочет прочесть мудрые советы своих предков, которые носят названия «бесценное сокровище», «жемчужина», «источник мудрости» или «услада жизни». Он не испытает никаких затруднений, и донесется до него речь, которая звучала двенадцать, пятнадцать, шестнадцать веков назад!

Сюда, в богатейшее хранилище века, и по сей день стекаются уникальные рукописи. И как тут не скажешь, что велик тот народ, который бережно сохраняет свое наследие, несмотря на все водовороты времени.

— Да, добывание материалов по интересующей тебя тематике у нас дело трудное. Здесь хочется напомнить слова Фейхтвангера: я охотно отдал бы всего Фукидида с его многотомной историей Пелопоннесской войны за всего одну лишь страницу мемуаров галерного раба тех времен, — Валентин Саввич перевел дыхание. — Да! Это правда! Фукидид изложил лишь события, но раб, прикованный к веслу, сообщил бы нам, потомкам, именно детали эпохи. Детали быта — что он в этот день ел, чем запил свою скудную еду и сколько ударов плетью получил от «профоса». И очень верно сказано — народ, имеющий могучее наследие, хранящий бережно его — народ неделимый и непобедимый, моей излюбленной темой а истории является дипломатия и политика. Ведь тут все как и в математике, ничего не исправишь, как ты ни крути, а дважды два все равно будет четыре — пятерки никогда не получишь. История существует сама по себе, независимо от того, как мы к ней относимся. Что там произошло, что было, а нам уже не исправить. Правда, в истории, как и в политике, существуют разного характера версии. Политические разночтения. Так, когда я работал над романом «Битва железных канцлеров», я столкнулся с двумя вопросами: чем была вызвана продажа Аляски — политическими или материальными запросами времени? И чем вызвано настойчивое проникновение нашей государственности в Среднюю Азию? Тут возможны версии. Ну, допустим, что нам необходим был хлопок, как главное сырье для производства пороха, а хлопок мы тогда закупали у плантаторов Америки. Это материальная сторона вопроса. Но рядом с ней соседствует и политическая. Ведь не секрет, что британские колонизаторы хотели бы видеть границы своей империи на окраинах нашего Оренбурга. Не приди в Ташкент наш солдат в пропыленной песками белой рубахе, воспетый кистью Верещагина, и мы еще и не знаем, как сложилась бы судьба тех народов, которые ныне входят в состав наших Среднеазиатских республик.

Поэтому история для меня стала строгим учителем. Считаю, что роль исторической романистики колоссальна. Исторический роман обязан воспитывать читателя в духе осмысленного патриотизма. Трудно быть полноценным патриотом сегодня, не опираясь на богатейшее наследие. Зная прошлое Отечества, человек делается богаче духом, тверже характером, умнее разумом. История воспитывает в нем чувство национальной гордости. Культура народа всегда зависит от того, насколько он знает и ценит свое прошлое.

— Как родилась у меня идея написать роман «На задворках великой империи»? — Валентин Саввич обвел взглядом свои знаменитые стеллажи книг с золотыми обрезами. — Навряд ли кто останется равнодушным, столкнувшись с документами давних времен. Для меня нет большего наслаждения, чем разложить, например, списки русского генералитета за 1863 год. Я просматриваю их и отмечаю звания, имена, фамилии, отчества. Ну, здесь такого уж интересного, кажется, и нет. А для меня они оживают. А уж если списки даются с аннотациями, то тут я просто ликую.

Вчитываясь в аннотированные списки Государственной думы, я как бы увидел срез живой ткани. Передо мной открылись мышцы, нервы, артерии того времени…

Говоря об этом романе, стоит напомнить, что события будут развиваться накануне 1905 года. И для яркой характеристики предкризисного положения царского самодержавия выбран в качестве главного героя губернатор, князь Мышецкий.

В эпиграф романа Валентин Саввич выносит слова одного из любимых писателей — Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина:

«…Ежели древним еллинам и римлянам дозволено было слагать хвалу своим безбожным начальникам и предавать потомству мерзкие их деяния для назидания, ужели же мы, от Византии свет получившие, окажемся в сем случае менее достойными?

Не только страна, но и град всякий и даже всякая малая весь — и та своих доблестью сияющих и от начальства поставленных Ахиллов имеет и не иметь не может. Взгляни на первую лужу — ив ней найдешь гада, который иройством своим всех прочих гадов превосходит и затемняет…»

Валентин Пикуль, обращаясь к эпохе, вроде бы достаточно разработанной в литературе, находит темы, о которых хранилось молчание.

Роман «На задворках великой империи» вышел в 1964 году, продолжение — в 1966 году. Первый автор писал «с зубной болью и очень легко», второй он «писать не хотел совсем, но — писал!». Задуманный третий том не написан, ибо, как признался сам Пикуль, «я понял, что его не станут печатать: Столыпина частично я передал в романе «Нечистая сила».

Главный герой романа князь Мышецкий, именуемый «белой вороной», на первых порах своей деятельности в качестве губернатора города Уренска на восточной окраине России, лично убедившись в царящих здесь бесправии и беззаконии, решает действовать смело и энергично. Но укрепившиеся законы вскоре ломают этого человека. Мышецкий начинает понимать наивность своих планов, против которых были все: от губернатора Влахопулова до настоятеля монастыря архиепископа Мелхисидека. Мышецкий, человек широко образованный, кандидат правоведения, специалист в области статистики, знаток русской литературы и журналистики, читавший Маркса и Ленина, задавал себе один и тот же вопрос: «Что он сделал за это время?.. Ничего… Нет, он не хотел, видит бог, как не хотел, но получилась глупость. Глупость и пошлость…»

«До краха Великой Российской Империи оставалось всего одиннадцать лет», — такими словами заканчивает автор вторую книгу романа, который во «всей красе» показал развал самодержавия. Многое изображено в сатирических тонах: что делает заметным сходство романа со щедринскими повестями, в частности, «Губернскими очерками», — в которых с едкой иронией повествуется о крючкотворцах старых времен, о безнаказанности виртуозов вымогательства, о круговой поруке… И слова И. С. Тургенева, сказанные о «Губернских очерках», вполне можно отнести к роману Валентина Пикуля «На задворках великой империи»: «…с неукротимой силой (автор) бичевал многочисленные злоупотребления, царившие тогда под именем Власти и Правосудия».

Но если «Губернские очерки» завершаются впечатляющей картиной похорон и на вопрос автора: «Кого хоронят?» — он получает ответ: «Прошлые времена», — то в романе Пикуля определен конкретный срок похорон старого времени.

«Впрочем, одиннадцать лет — срок немалый. И можно совершить очень многое за это время — дурного или хорошего…»

После выхода в свет этого романа профессор С. Б. Окунь так сказал о Валентине Пикуле: «…у него необычайно точное историческое чутье, богатейшие знания, столь ярко проявившиеся как в его предшествующих исторических романах, так и в новом произведении…»

Рассказывают, что, когда Тынянов работал над «Кюхлей», он так хорошо знал исторический материал, что почти не заглядывал в архивные данные, «потому что все они были у него в голове».

Когда Валентин Пикуль работал над своим романом, он был весь обложен подлинными документами, причем такими, разобраться в которых мог лишь он один. И он это сделал.

При чтении романа мне пришла в голову странная мысль: а не послужил ли прототипом образа князя Мышецкого один из самых загадочных и трагичных русских писателей — драматург конца XIX века… Сухово-Кобылин?

Вот в общих чертах образ автора «Свадьбы Кречинского».

Сухово-Кобылин окончил Московский университет, занимался философией в Гейдельбергском и Берлинском университетах. Не исключено, что он читал запрещенные сочинения, в том числе записки о России французского маркиза де Кюстина, которые были запрещены специальным приказом царя.

«Тягостно влияние этой книги на русского, голова склоняется к груди, и руки опускаются, и тягостно оттого, что чувствуешь страшную правду и досадно, что чужой дотронулся до больного места, и миришься с ним за многое, и более всего за любовь к народу», — писал А. Герцен.

Припомним мало кому известные рассуждения Сухово-Кобылина:

«Было на нашу землю три нашествия: набегали татары, находил француз, а теперь чиновники обнаглели; а земля наша что? И смотреть жалостно: проболела до костей, прогнила насквозь, продана в судах, пропита в кабаках, и лежит она на большей степени не умытая, рогожей укрытая, с перепою слабая».

Созвучны эти мысли тому, что говорит пикулевский Мышецкий.

«Что бы ни случилось, я всегда останусь в России», — решает князь и возвращается вновь в Уренск, город — «маленькая копейка, но без которого полного рубля не соберешь». Туда, где князь сталкивался с полицейскими провокациями, говорильней местной интеллигенции, с поджогами помещичьих имений, волнениями в железнодорожном депо, возглавляемом большевиками. Князь оказывается в открытой оппозиции правительству, совершенно не реагирует на идущие из столицы приказы. Горькая обида терзает душу князя за русскую землю, народ…

Задачи исследователей сравнивать и находить связь между реальным лицом и героями романа Валентина Пикуля. Моя же догадка основана на беглом сходстве: Сухово-Кобылин, как доказано исследователями, создавая своих героев, наделял их чертами героев Гоголя, открывая новые возможности гротеска и фантастики в реализме.

Тут речь не о теории литературы — о преемственности социальных типов.

Валентин Пикуль смело расширил границы возможного в исторической прозе, взяв за основу реально жившего героя, более того, его произведения, которые, по словам Белинского: «…открывая глаза общества на самого же его, способствуя пробуждению его самосознания, покрывают порочного презрением и позором».

Взором писателя-историка обозревает В. Пикуль путь эпохи, классически запечатленной русской литературой. В своем роде «поверяет» литературу историей.

— Своими романами я хотел бы охватить время с 1725 года, когда скончался Петр Великий и на престол вступила императрица Екатерина I, Алексеевна, — рассказывает Валентин Саввич. — Очень характерная деталь для этого года — учрежден орден Александра Невского! Но это так, для информации. Я хотел бы отобразить столетие — до 1825 года, когда произошло восстание декабристов. Из темной глубины XVII века мне давно уже мерцают, загадочно и притягательно, глаза несчастной царевны Софьи…

Столетия для Пикуля — это люди, каждая эпоха — оживление «затемненных» пристрастием современников исторических лиц…

Восемнадцатое столетие, к которому Валентин Пикуль имеет особое пристрастие, — время удивительных человеческих судеб. Необыкновенность этого столетия была в том, что незаметно рушился существовавший до этого материальный и духовный уклад жизни, расшатывалась и скрипела лестница сословного деления. Табели о рангах, отработанные веками нормы, каноны и традиции бесцеремонно попирались.

Самоучка, не получивший никакого систематического образования, скиталец, подрабатывающий на хлеб то перепиской нот, то службой в какой-то замызганной лавчонке, вдруг становится самым известным человеком не только в Европе, но и в мире.

Сын ремесленника Дени Дидро удостоился чести быть принятым в императорском дворце могущественной Екатериной II.

Не соизволил явиться на аудиенцию к королю Людовику XV Жан-Жак Руссо, бывший сапожник.

Гениальный самоучка, сын помора Михайло Ломоносов дошел до степеней известных, став членом Петербургской, затем Шведской, а затем почетным членом Болонской академий. Вспомним еще наших соотечественников — Александра Радищева и Николая Новикова, чьи жизни вершили образ восемнадцатого столетия.

А Руссо писал: «Мы приближаемся к состоянию кризиса и к веку революций. Я считаю невозможным, чтобы великие европейские монархи продержались бы долго».

К этому веку надолго был направлен пытливый взор В. Пикуля.

Середина XVIII века, не обойденная авторами исторических романов, оказалась во внимании Валентина Пикуля. Его роман-хроника «Слово и дело (хроника времен Анны Иоанновны)», состоящий из двух частей: «Царица престрашного зраку» и «Мои любезные конфиденты» выходит в 1974–1975 годах.

Чем заканчивался 1724 год? По указу Петра I упраздняется повеление принуждать детей к браку. Глубокой осенью сам император, стоя по пояс в воде, помогал спасать солдат с бота, наскочившего на мель.

Простудившись, он еще бывал на шумных торжествах, подписывал распоряжения, вникал в дела государства, но 16 января государь слег и больше подняться не смог. Перед смертью он потерял речь и лишь слабеющей рукой успел написать всего два слова: «Отдайте все…», но что и кому — осталось тайной.

После смерти императора начинается кипучее время дворцовых переворотов, как образно выразился В. Белинский, «темные годины русской истории».

Валентин Пикуль рискнул осветить затерянное в хитроумных лабиринтах давнего времени. Перед читателями всплыли противоречивые дни января — февраля 1730 года, двор Анны Иоанновны, при котором вертепствовали роскошь, невежество, неотесанность, грубость, жестокость, исходящие от самой царицы. В истории эти времена закавычены и несут название «бироновщины».

— Мрачная фигура, очень, — Валентин Саввич показывает фотографию состоявшего «при боку» вдовствующей герцогини Курляндской Эрнста Иоганна Бирона. — Ему даже запрещалось въезжать в Москву. Но новоявленная царица встретила его с распростертыми объятиями…

Наделенный всеми пороками, Бирон делал карьеру и обогащался, не сковывая себя в способах. Под действием своего фаворита Анна Иоанновна, как писал В. О. Ключевский, «…поставила на страже своей безопасности кучу иноземцев, навезенных из Митавы и из разных немецких углов».

Нескончаемым потоком тянулись обозы курляндцев, лифляндцев, эстляндцев, потомков остзейских баронов, крестоносцев, меченосцев на Русь. «…Посыпались в Россию, — продолжает В. О. Ключевский, — точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении». Стали Россией править «воряги XVIII века», стремясь разорить ее, опустошить, уничтожить. Чужеземцы оттеснили от трона русское дворянство, угнетали народ, оскорбляя его национальные чувства. По Руси вновь прокатилась волна дикости и издевательств.

Считается, что цифры — это весомые, неоспоримые факты. Приведем же их здесь: на содержание царского двора тратилась неслыханная по тем временам сумма — два миллиона рублей золотом. В то же время на существование Академии наук и Адмиралтейской академии отпускалось 47 тысяч рублей, а на медицинскую канцелярию — всего 16 тысяч рублей в год.

Царица Анна Иоанновна, прозванная Анной Кровавой, блистала в короне, украшенной 2500 бриллиантами и алмазами. Покрывалось патиной пламя дерзновенных замыслов Петровых.

Валентин Пикуль с присущим ему темпераментом, эмоциональностью изображает императрицу, для которой кумиром был Иван Грозный и его окружение.

Писатель донес нам не только «жесточайшую быль земли русской», но и поведал о силах народных.

«А народ — его не избыть», — утверждает своей книгой В. Пикуль.

Наряду с солдатами, штурмовавшими Очаков, Перекоп и Хотин, безымянными первопроходцами, рудознатцами, землепашцами и матросами В. Пикуль воссоздает образ Артемия Волынского, о котором В. Белинский писал: «Как историческое лицо, Волынский и теперь еще загадка. Одни видят в нем героя, мученика за правду, другие отрицают в нем не только патриота, но и порядочного человека». Вспомним, что Пушкин вступил в спор о нем с Загоскиным.

Валентин Пикуль создает образ А. П. Волынского как «птенца гнезда Петрова», который был предан забвению и историками и романистами…

Именно в уста Волынскому в свое время писатель И. И. Лажечников вложил слова: «Мы, русские, мы протянули свои воловьи шеи под ярмо недостойного пришельца (Бирона. — С. К.), мы любуемся, как он, вогнав нас в смрадную топь, взбивает нам кровь ремнями, вырезанными из наших спин».

— Я работал в XVIII веке очень «плодовито», — считает сам Валентин Саввич, а мне хочется добавить, и плодотворно. — Мне хотелось выстроить на полке у читателя серию книг, чтобы он, прочтя их по порядку, имел представление о главнейших событиях целого столетия русской истории.

Но, как бывает всегда, безжалостно разрушая все мои планы, врывается новая тема… — тема революции, которую никакому писателю не обойти.

В романе «Моонзунд», как справедливо отмечает критик Александр Овчаренко, читатель убеждается «…в естественности беспримерного подвига, совершенного русскими моряками еще до Октябрьской революции, но уже во имя и во славу ее».

Роман открывается обращением автора к своим читателям. В манере, свойственной Валентину Пикулю:

«Читатель! Если ты не щедр на радости жизни и тебя не волнует гневное кипение моря, если твоя хата с краю и остальное ничто уже тебя не касается, если ты никогда не совершал диких безумств в любви и тихо, никому глаз не мозоля, укрываешься в кооперативной квартире от уплаты алиментов, если тебе, как ты не раз заявлял, «все уже надоело», и ты не ходишь в кино смотреть военные фильмы, если закаты отполыхали над твоим сердцем, сморщенным в скупости чувств, — тогда я заявляю тебе сразу:

— Оставь эту книгу! Можешь не читать ее дальше…

В самом деле, стоит ли тебе напрасно мучиться?

Возьми с полки справочник, раскрой его на букве М, отыщи слово «Моонзунд», и там, из десяти скупых строчек, ты вкратце узнаешь все, что поведано мною на последних страницах книги…»

А что, если взять? А что, если посмотреть?

И — ничего. Поныне корабли редко заходят в Моонзунд: ищущим простора и глубины, им нечего делать на этих сумрачных плесах, которые сжаты дюнами осыпающихся в море призрачных островов.

— Не знаю, как сейчас, — вспоминает Валентин Пикуль, — а раньше еще можно было через толщу вод разглядеть смутные очертания кораблей, навеки опочивших в глубине. Смерть застала Их здесь, и они доблестно погибли во славу Грядущего…

1915 год. Вся мощь Германии накапливалась против России. Кайзер бушевал: «Пора уже всех славян поставить на колени в зловонную лужу позора, чтобы заставить их уважать высокий германский дух!..» Измотанная войной Россия, русский народ ощутили себя на краю пропасти.

Валентин Пикуль обратился к читателям в начале романа потому, что подробности Моонзундского сражения в 1917 году между русским и немецким флотами, самого крупного сражения времени первой мировой войны, сохранены лишь в архивных отчетах военно-морских ведомств. Но и они содержат много неточностей.

Валентин Пикуль приблизил к нам героев сражения, чтобы мы смогли увидеть их, услышать их голос, вместе с ними пережить их героическую трагедию.

— Я никак не предполагал, что мой роман «Моонзунд» будет обсуждаться даже в рабочих коллективах, — рассказывает Валентин Саввич, — но именно так и было. На заводе «Красное Сормово» на расширенном партийном собрании, обсуждавшем вопрос о борьбе за качество, читали отрывок из романа «Моонзунд», в котором приводится исторический факт. По вине нерадивого рабочего, изготовившего одну бракованную деталь, погиб броненосец «Слава» и была обречена судьба всего экипажа. Такое использование книги в сегодняшнем дне — радость для писателя.

В романе Валентин Пикуль заостряет внимание на формировании большевистских взглядов у моряков Балтфлота. Среди них выделяются колоритные фигуры будущего председателя Центробалта Павла Дыбенко, матроса Скалкина, ставшего комиссаром…

В. Пикуль прикоснулся к изображению Владимира Ильича Ленина, находившегося в то время в эмиграции. С ним установили связь большевики линкора «Слава», благодаря этой связи начала цементироваться организация. Впервые на флоте на линкоре «Слава» стали воплощаться указания Ленина о четкой конспирации, о связях с центром, о разделении подполья на засекреченные тройки. Владимир Ильич дорожил дружбой с экипажем «Славы».

Именно за будущее, во имя социалистической революции и сражался флот при Моонзунде.

— Внутренним чутьем я понимал, что эпопея о море, о моряках еще будет иметь продолжение…

Валентин Пикуль, как всегда, оказался прав. Новый роман «Крейсера» начинался с таких слов: «С океана рвало знобящим ветром, который лихо закручивал ленты бескозырок вокруг шей матросов. Чеканные ряды застыли вдоль бортов, внешне, казалось, безликие, как монеты единого достоинства, на самом же деле все разные — женатые и холостые, робкие и бесстрашные, пьющие и непьющие, скромные и нахальные, хорошие и плохие, но все одинаково сжатые в единый кулак единого организма, название которому, гордое и прекрасное, — экипаж».

Так написать мог человек, который сам когда-то стоял в короткой шеренге на шаткой палубе, и его пронизывали хлесткие штормовые ветры, окатывали с головы до ног темные волны, воспитывало и проверяло на выдержку и стойкость — МОРЕ!

Валентин Пикуль был из числа такого экипажа.

— Я люблю сильную личность… Сильный человек для меня тот, кто на пути к высокой цели ломает любые барьеры. Это и есть мой главный герой.

В истории нашего Отечества встречаются разительные контрасты: малоизвестная окраина имеет богатейшую биографию, но остается за границами внимания. А популярный регион, который привлекает к себе внимание сейчас, ничем особым в истории похвастаться не может.

Дальний Восток в начале века мало чем заинтересовывал людей, хотя и был перенасыщен пушниной, рыбой, лесом. Но никто в центре России не предполагал, что эти богатства беспрепятственно расхищались. Японцы особо зарились на Камчатку, мечтая отторгнуть ее от Руси.

Валентин Пикуль и устремился в своей новой книге к этой точке.

— Я никогда не предполагал, что исторические поиски забросят меня в эти края. Но, столкнувшись с документами, я понял — какой тут необжитый для писателя простор, — вспоминает Валентин Саввич.

Новым романом автор продемонстрировал себя блестящим выразителем дум, чаяний, идеалов, которых он постоянно придерживался. Перед нами вновь предстают герои одержимых побуждений. Прежде всего — это Исполатов, бывший кадровый офицер царской армии, человек отчаянный, закаленный боями и суровым краем.

Валентин Пикуль ярко выписывает героя, наделяя его чутьем к тревогам государства, внутренней широтой. Именно такие люди в час испытания становятся во главе защитников страны.

Следуя историческим данным, сообщениям печати, восстанавливая по ним истинные события, осмысливая их, Пикуль показывает атмосферу, царившую среди камчадалов, мужиков ярославских и тамбовских, что в мизерный срок, на удивление всем, проложили рельсы к Тихому океану.

Именно эти мужики, ведомые Исполатовым, героически защищают «забытый край» от японских самураев, которые мечтали превратить Камчатку в землю Микадо.

Чувства патриотизма, национальной гордости за свой народ и Отечество одинаково влекут на защиту и «беглого каторжника» Исполатова, и охотника Егоршина, и казачьего урядника Сотенного, и отца и сына Блиновых.

Убедительно демонстрирует Валентин Пикуль интриги царского министра Плеве и его окружения, которые требовали роспуска народного ополчения именно в тот момент, когда решалась судьба Камчатки.

Характеризуя положение того времени, В. И. Ленин писал: «Такая политика выгодна кучке дворян, занимающих высокие места на гражданской и военной службе. Им нужна политика приключений, потому что в ней можно выслужиться, сделать карьеру, прославить себя «подвигами» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 4, с. 381).

Роман В. Пикуля «Крейсера» как бы является продолжением «освоения» писателем Дальнего Востока.

О русско-японской войне писали и пишут довольно многие писатели, ей посвящена довольно обширная литература. И именно она формирует общественное мнение о причинах возникновения, общем ходе и окончании первой масштабной войны эпохи империализма, возникшей в результате борьбы крупных держав России и Японии, за раздел Кореи и Китая. Япония, разбив в войне 1894–1895 годов Китай, захватила ряд его территорий и приобрела сильное влияние в Корее, вызвав противодействие со стороны царской России, стремившейся к захвату Маньчжурии. Началась подготовка к войне. Однако в 1904 году Тихоокеанский флот России уступал по силе японскому и к тому же был рассредоточен по разным портам. Сухопутные войска на Дальневосточном театре — малочисленны и разбросаны по русской территории Дальнего Востока и Маньчжурии, строительство укреплений в Порт-Артуре только начиналось. Незаконченность Сибирской железнодорожной магистрали затрудняла перевозку подкреплений.

— Как оборонялся Порт-Артур, мы знаем, — рассказывая о романе «Крейсера», поясняет автор, — а вот как оборонялся Владивосток? Военный министр Куропаткин, вернувшись из Японии, в своих бодрых отчетах заверял правительство, что эта страна к войне не готова, а русский Дальний Восток превращен в нерушимый Карфаген. Художник Верещагин, который был в то время во Владивостоке, никому никаких отчетов не давал, но своей жене в частной переписке сообщал, что у Японии и флот, и сухопутные войска очень хороши, так что она, в том нет сомнения, причинит нам немало зла… У них все готово для войны, тогда как у нас ничего не готово…

Взявшись рассказать об очень сложном моменте в русско-японской войне, Валентин Пикуль сумел воссоздать объективный исторический процесс во всей целостности и сложности. Изложенные в романе события — не абстрактны, они основаны на достоверном, скрупулезно отобранном материале. Даты, цифры, факты, характеристики театра военных действий даны в полном соответствии с действительностью. Ярко и зримо созданы герои — мичман Сергей Николаевич Панафидин, комендор Николай Шаламов, члены экипажа крейсера «Рюрик», подвиг которого приравнен к подвигу крейсера «Варяг».

— Я очень доволен, что мне попался материал о якуте, священнике Оконечникове. Но фамилия его никак не укладывалась в текст, и я заменил ее на другую — Конечников. Это был настоящий самородок. Родился он в убогом краю. С легкостью постигал знания. Самоучкой освоил английский язык, что казалось тогда просто немыслимым. Слава о нем дошла до властей духовных. Оконечникова вызвали в консисторию и направили священником на крейсер «Рюрик».

Забавно, что японский консул Кавакама однажды здорово ошибся, приняв его за японца с острова Хоккайдо. Вырвавшись из плена, Оконечников попытался известить Артиллерийский ученый комитет о ненадежности артиллерии, но наткнулся на чванство и бюрократию… После обширного интервью, которое он дал для столичных газет, дело о «строптивое» иеромонахе было передано в Святейший синод, где и решили «смирить» гордыню крейсерского попа. Оконечников был заточен в Спасско-Якутский монастырь. Как сложилась судьба этого человека дальше, я не знаю…

Роман Валентина Пикуля «Крейсера» зримо показывает преданную любовь к Отечеству и верность воинскому долгу. А эти качества всегда присущи русскому человеку, всегда современны. А как мастерски выписан такой эпизод в романе:

«В кают-компании «Рюрика» мичман Щепотьев философствовал:

— Лично мне японцы не сделали ничего дурного, чтобы я убивал их и топил. Думаю, что японцы тоже не могут испытывать ко мне ненависти, чтобы убивать меня. Разве не так?..

— Перестаньте, Щепотьев! Природа войны со времен глубокой древности такова, что человека убивает человек, не испытывая к нему личной ненависти. А когда на Родину нападают враги, тут мудрить не стоит: иди и сражайся…

В этот момент в спор вмешался шкипер Анисимов:

— Почему ваши сомнения в справедливости войн возникли только сейчас?.. Ведь когда вы избирали себе карьеру офицера, у вас, наверное, не возникло сомнений в вопросе, противна ли война человеческой природе? Вскормленный на деньги народа, вы не стыдились получать казенное жалованье, в котором тысячи ваших рублей складывались из копеек и полушек налогоплательщиков. Значит, получать казенные деньги вам не стыдно было. А вот бить врагов вдруг почему-то стало неудобно… совесть не позволяет.

Шкипера Анисимова поддержал Хлодовский:

— Какова же моральная сторона вашего миротворчества? Меня, сознаюсь, ужасает мысль, что, не будь войны, вы спокойно продолжали бы делать карьеру… Теперь я вас спрашиваю, господин Щепотьев: почему вы молчали раньше, а заговорили о несправедливости войны только сейчас, когда война стала для всех нас фактом, а присяга требует от вас исполнения долга?

— Вы все… каста! — вдруг выпалил Щепотьев. — История еще накажет всех вас за ваши страшные заблуждения.

— Если мы и каста, — невозмутимо отвечал Хлодовский, — то эта каста составлена из патриотов отечества и, простите, вы сами сделали же все, чтобы не принадлежать к этой касте, представленной за столом крейсера «Рюрик»…»

— Когда я касаюсь темы патриотизма, — уверенно подчеркивает Валентин Саввич, — я пишу об этом без всякой натуги. Мой патриотизм глубоко осмыслен благодаря изучению прошлого нашей Родины. Я твердо уверен, что патриотизм — это своего рода культура духа, он воспитывается на сохранении лучших традиций народа…

Пресса, выискивая виновников неудачной войны, обрушивалась на Генеральный штаб, как средоточие военной доктрины, с критикой. Подвергалась насмешкам и сама Академия Генштаба, которая дала неправильные «рецепты» для ведения войны…

Тогда же был проведен опрос офицеров и генералов с военно-политическим образованием: в чем они видят причины неудач войны с Японией? Генералы отмалчивались. Зато офицеры дали волю своему возмущению: по их мнению, главным виновником поражений был бездарный Куропаткин, окруживший себя не менее бездарными генералами, создавшими вокруг него непроницаемое кольцо интриг, наветов, поисков сплетен и пустого бахвальства… Никто не возвысил голоса, все терпели любую глупость, все молчали. Канцелярщина штабной бюрократии замораживала любую свежую мысль не только в стратегии, но даже и в полевой тактике. Радио- и телефонная связь бездействовали, а генералы под огнем противника рассылали пеших и конных ординарцев, как во времена Очакова и покорения Крыма. Офицеры не только не владели боевыми маневрами, но пренебрегали психологией солдат. Между тем в этой неразберихе единственным и правильным лозунгом был такой: «Вперед — избавим Порт-Артур от осады!»

Офицеры в этой войне были вроде официанта в ресторане, который готов подать генералу любое блюдо по его вкусу!..

Валентин Саввич продолжил разговор о патриотизме:

— В моем представлении патриотизм — это знание о своем Отечестве, и эти знания помогают нам правильно понимать и объяснять любовь к Отчизне. Он (патриотизм. — С. К.) не может быть каким-то приземленным чувством, проявляющимся в любви к какой-то деревне, какому-то березовому краю. Здесь должно быть все: память о поле Куликовом и стремление узнать, откуда есть пошла и как стала земля русская и как славяне пришли и разбили римские легионы, отчего летописец, над головой которого храпели татарские кони, старательно выводил старославянской вязью обращение к потомству…

Но, к сожалению, изучение истории нашего государства пошло путями, ведомыми лишь отдельным лицам…

Несмотря на то, что XX век слишком зримо «стеснительно опускал» отдельные этапы истории, она сама настоятельно требовала к себе внимания. Мощный «пласт» исторических романов увидел свет в послевоенные годы. Читателям были представлены такие книги, как «На сопках Маньчжурии» П. Далецкого, «России верные сыны» Л. Никулина, «Россия молодая» Ю. Германа, «Брусилов» Ю. Слезкина, «Кутузов» Л. Раковского, «Денис Давыдов» Н. Задонского.

Воинская доблесть, стойкость, взаимовыручка, самоотверженность русских людей — таковы главные качества, которыми справедливо гордятся исторические романисты, донося до нас, современников, правду о его славных предшественниках и подчеркивая тем самым преемственность важнейших черт национального характера.