Любовь в настоящем времени

МИТЧ, 37 лет Нераспакованный багаж

В понедельник утром, точный, как часы, спускаюсь в контору. Мона меня уже дожидается. Поговорить хочет.

Это все Леонард, только он, и никто больше. Всякий раз, когда в поле зрения объявляется Мона, в животе у меня делается холодно. Что за вести она принесла на сей раз? Все равно как если бы среди ночи явились полицейские (это если бы я был настоящим отцом). Но как бы я ни любил мальчишку, сколько бы ни воображал себя отцом, я не в силах предотвратить самое страшное. Вот тогда полиция уж точно не почешется известить меня. Вестником несчастья будет Мона.

Мы переглядываемся, и я понимаю, что все не так уж плохо. Пока. Я даже умудряюсь вдохнуть. Дыхание у меня восстанавливается. А то не успеешь появиться в конторе, а тебя уже чем-то огорошили.

— Поговори с ним, Митч, — просит Мона. — Он все больше замыкается. Просто ужас. Я так боюсь за него.

А я не боюсь, что ли? Но ей явно надо, чтобы ее успокоили. Ой, не получится.

— Хочешь, чтобы я отговорил его от полетов на дельтаплане?

— В общем, да. Но есть и еще кое-что. Он сделался такой скрытный. Нам до него не достучаться. А у тебя всегда получалось. Ты умеешь находить с ним общий язык.

Мы оба неуклюже притворяемся, что это признание далось ей легко.

В последнее время я тоже стал замечать, что Леонард полюбил играть с опасностью в кошки-мышки. С настоящей, физической опасностью. Такая у него душевная потребность. Но он ведь человек, Леонард, как и все мы, и его духовные искания могут плохо кончиться. Он и так уже вознесся над всеми. Это я насчет земных уз. Которые не связывают его слишком крепко.

Все это выводит меня из себя, я чувствую, что он хочет двигаться дальше, а окружающий мир для него — что-то вроде пересадочной станции. Представьте, что к вам приехал гость и отказывается распаковывать чемоданы. Я даже могу и пошутить на этот счет. Не торопись так, скажу я ему, побудь у нас еще немного. Но тогда мои намерения станут слишком уж понятны.

Вот в этом весь Леонард. Ну не хочет он распаковывать багаж, и ничего не поделать.

— Тут не обошлось без Перл? — спрашиваю.

— Перл везде и во всем. Ты же знаешь ход его мыслей. Он ведь тебе рассказывает, о чем думает, правда? Он считает, что Перл по-прежнему рядом с ним.

— Я велел ему не заикаться об этом при мне. Он же знает, что ее не вернешь.

— Когда Перл умерла…

— Если Перл умерла. — В словах моих звучит излишняя горячность. Наболело за все эти годы. — Если она умерла. Никто не знает наверняка. Тело не нашли. Это Леонард решил про себя, что она на том свете. По-моему, Перл просто подкинула его мне, а сама смотала удочки. Ты понимаешь, как это важно для него? Он и мысли не допускает, что все произошло именно так.

Мона решает сменить тему.

— Митч, он становится таким безрассудным. Он зациклился на своей теории насчет Перл, но доказать ничего не может. Понимаешь, в чем опасность? Чтобы узнать наверняка, надо умереть. И я чувствую, что он все ближе и ближе подходит к опасной черте. Поговори с ним, Митч. Пожалуйста. Меня он не слушает.

Меня он тоже не слушает, но я помалкиваю насчет этого.

— На какой это теории он зациклился?

— Ты сам знаешь.

— Знал бы — не спрашивал.

— Он постоянно думает о смерти… те, кто прошел через это, утверждают, что свет в конце тоннеля затягивает. И Леонард считает, что все это правда, только по его теории выходит еще, что смерть… ну… необязательна.

— Необязательна? — спрашиваю. Вот дурость-то. И звучит по-дурацки.

— Вот именно, — кивает Мона. Под глазами у нее темные круги. — Он полагает, что можно вернуться. Или остаться — надо лишь захотеть. Рядом с человеком, живущим на земле. Он уверен, что именно так Перл и поступила с ним.

Хочу ее спросить, что она сама думает по этому поводу, и не спрашиваю. К чему?

— Вечная любовь. — Вот и все, что я изрекаю.

На эту тему мы с Леонардом беседуем часто. Он с пятилетнего возраста просвещает меня насчет этой самой вечной любви. Ученик из меня тупой. Но у Леонарда бездна терпения.

Лицо Моны проясняется, будто мы нашли общий язык. Поняли, что все уразумели.

А у меня внутри все сжимается при одной мысли о том, что Леонарду не терпится проверить свою теорию на практике.

— Ладно, — выдавливаю я через силу. — Давай предположим худшее. Самое страшное. — Язык у меня не поворачивается дать более четкое определение. — Кого именно Леонард собирается окружить вечной любовью?

Мона таращит глаза. Дескать, сам, что ли, не знаешь? Наверное, ей очень неловко отвечать на мой вопрос. И больно. Ей бы самой очень хотелось. Но выбор пал не на нее.

Она отводит взгляд.

— Тебя, конечно.

Делаю отчаянные попытки проглотить неподъемную глыбу информации.

А Мона продолжает:

— Поговори с ним, Митч.

Тут мой безнадежный идиотизм внезапно вылезает на свет божий, словно шило из мешка.

Я соглашаюсь.

Леонард живет со своими приемными родителями, Джейком и Моной. По его словам, меня они ему никогда не заменят. У них много детишек, и все приемные. Целых одиннадцать штук. Кое у кого из них не все в порядке со здоровьем, так что плохое зрение Леонарда и его астма в свое время никого не испугали. Да я, в общем, и не надеялся, что испугают. Я только рассчитывал, что никто его у меня не заберет и он будет жить со мной. Но тут на нашем пути возникла эта семейка благодетелей человечества. Относительно них у нас с Леонардом за последние десять лет выработалось полное взаимопонимание. Мы притворяемся, что Леонард — сын своих приемных родителей, а они разрешают мне навещать его. Мы оба знаем правду, но не звоним о ней на всех углах, и да будет так.

Мы с ним принадлежим друг другу.

Хоть в этом отношении Перл выказала некоторую мудрость.

Леонард обретался в семейном гараже, как и сказала Мона. Сооружал дельтаплан. Про него и про татуировку я тоже узнал от Моны.

Как мастерить дельтапланы, Леонард узнал из Интернета. Джейк потом полазил по всяким дискуссионным форумам, хотел выяснить, кто что думает насчет дельтапланов домашней сборки. Общее мнение было в целом отрицательное. Но вот Леонард, а вот дельтаплан — почти готовый. Из алюминиевых трубок, шпилек, болтов, кусков нейлоновой сетки и полипропиленового волокна.

Джейк провел изыскания на предмет, может, у кого все получилось. Оказалось, ни у кого. На данный момент все умельцы уже в могиле. Еще у Джейка сложилось впечатление, что если очень хочешь покончить счеты с жизнью, то дельтаплан как-то и ни к чему. Джейк надеется, что это у них на дискуссионных форумах юмор такой. Только, сдается, основан-то этот юмор на реальных фактах.

Леонард стоит ко мне спиной, такой маленький и тощий, похожий на монашка со своей бритой головой. Из-под выреза футболки выглядывает кусок татуировки — вертикаль креста. Татуировка детально прорисована — видно даже, что дерево, из которого сооружен крест, неструганое. Насчет татуировки я еще не определился, но мне очень хочется увидеть ее всю целиком.

На Леонарде его обычная одежда: джинсы и белая футболка. Белое контрастирует с цветом его кожи, в котором есть что-то чарующее. Это цвет кофе пополам с молоком, именно такой я пью. Задний карман джинсов выпирает — ингалятор. Луч света, проникающий сквозь окошко в крыше, придает фигуре Леонарда нечто неземное. Я и сам порой думаю, что он — избранный. И этот хренов свет… хочешь не хочешь, уверуешь.

Этот же луч высвечивает причудливый серебристый скелет еще не готового дельтаплана, по длине мало уступающий самому гаражу. Настоящее святилище, право слово.

Я стараюсь настроить себя на категорическое несогласие. С Леонардом у меня всегда так: вхожу наставником, выхожу единомышленником. Ведь при ближайшем рассмотрении все, что бы он ни делал, представляется мне истиной.

Мне хочется еще немного постоять в молчании и полюбоваться на него, но тут встревает Глюк — Леонардов пес, — дворняга дворнягой, бурого оттенка уродец с жесткой шерстью. Чем-то он смахивает на ирландского волкодава, хотя аристократизм тут и не ночевал. Глюк стучит хвостом — и мое присутствие раскрыто.

Леонард оборачивается:

— Митч.

Имя мое он всегда выговаривает так, будто заждался меня.

— Леонард, — отвечаю я, словно во сне подхожу к нему и хлопаю по плечу.

— Тебя Мона прислала, — говорит он. — Правда?

— И что в этом плохого?

Леонард фыркает:

— С тобой все ясно.

Мокрый нос Глюка тычется мне в ладонь.

— Поставь себя на место Моны хоть на минуточку. О чем ты только думаешь, Леонард?

Он закидывает голову и закрывает глаза. Луч света падает прямо на него. По реакции Леонарда вижу, что задал серьезный вопрос. Не знаю даже, понимает ли он значение слова «риторический». Во всяком случае, он готовится дать мне серьезный ответ, в полном соответствии с вопросом.

— Знаешь, — глаза у Леонарда по-прежнему закрыты, словно он молится, — я все думаю о Перл. А незадолго до твоего прихода я думал о тебе. И о своих глазах. В следующий раз, когда увижу Митча, надо будет поблагодарить его за глаза. Вот о чем я думал.

— За это не надо меня больше благодарить.

— Это почему еще? Глаза для меня — насущная необходимость. Что еще тебе сказала Мона?

— Про татуировку.

— Они же практически безопасные.

— Ну, не совсем. Ты уверен, что иглы были стерильные?

— Абсолютно. Хочешь посмотреть?

Еще спрашивает. Такой вот я псих. Хотя Мона описала мне татуировку во всех подробностях.

Тут в гараж влетает одна из его многочисленных приемных сестер. Ей лет десять-одиннадцать. Нескладная коренастая девчушка боготворит Леонарда, как, впрочем, и все вокруг. Все, кому нужна любовь, бегут к Леонарду. Он словно пастырь нескончаемых стад.

— Привет, Леонард. (Произносится предельно радостно.) Привет, Митч. (Более сдержанно.) Тебе помочь?

— Спасибо, не надо. Брысь, малявка. Хочу показать Митчу свою татуировку.

— Я тоже хочу посмотреть, — хнычет сестрица, обиженная несправедливостью взрослых. Вечно они захапают себе все самое интересное.

— Только когда тебе исполнится восемнадцать, — не поддается Леонард. — А то получится, что я тебя порчу. Пойдешь вот и сама себе такую сделаешь. И кто будет во всем виноват? Я, вот кто.

— У-у-у-у, — настаивает девочка.

Леонард качает головой.

Они переглядываются.

— Пятнадцать минут. Потом сходим и купим тебе мороженое. А пока кыш. И Глюка с собой забери.

Умело организованный подкуп состоялся. Малявка хватает собаку за ошейник и выбегает из гаража, хлопая дверью.

Леонард стаскивает футболку. Ни волоска на его узенькой груди. Не дай бог какое-нибудь из его художеств закончится тюрьмой. Как он там выживет? Гибкий, стройный, безволосый. Хрупкий. Непорочный внешне и внутренне.

Он поворачивается ко мне спиной.

Татуировка оказывается больше, чем я думал. Она начинается сразу у выреза футболки и тянется до середины спины. Перекладина креста пересекает лопатки, плечи, залезает даже на руки. Леонард раскидывает их, чтобы крест предстал во всей своей красе.

Неструганое дерево передано очень реалистично. Даже страшно делается.

Вся сцена, когда он стоит ко мне спиной в такой позе, напоминает некий «перформанс». Есть такой термин в современном искусстве. Очень подходит к Леонарду.

Настраиваю себя на порицание.

Я ведь здесь не для того, чтобы восхищаться мальчиком. Мне нужно раз и навсегда втолковать ему, что раз его мама умерла, то ее рядом с ним нет. Что его мама, возможно, и не умерла вовсе. Что дразнить лихо, балансировать на грани между жизнью и смертью, — это самоубийство. Что если он меня любит, то пусть его любовь проявляется прямо здесь, на земле, пока мы все живы.

И еще мне надо сказать ему, что татуировки — глупость. А вот почему именно — я забыл.

— Леонард. Надеюсь, ты… не вообразил себя… Иисусом или кем-то таким. Ведь так?

— Придет же человеку такое в голову, — говорит он, не меняя позы. — Что скажешь?

— Красиво. Просто замечательно. Только я вот что подумал… А вдруг татуировка тебе разонравится… Лет, этак, скажем, в тридцать…

Он смеется, поворачивается и шагает ко мне по бетонному полу. Птеродактиль-дельтаплан нависает над ним. Леонард со смехом касается моего лица, будто я его трусливый, перепуганный сын, которого надо приласкать и успокоить.

— О, Митч, — говорит он. Наверное, я совсем сдурел — в голосе Леонарда мне слышатся родительские интонации. — Митч. Я ведь не доживу до тридцати.