Макамы

МАДИРСКАЯ МАКАМА (двадцать вторая)

Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:

Я был в Басре, и со мною — Абу-л-Фатх Александриец, повелитель красноречия: прикажет ему — и оно подчинится, скомандует — и оно покорится. Мы пришли в гости к одному из купцов, и нам была подана мадира, оседлых жителей прославляющая[70], о здоровье едоков ее возвещающая, на блюде она слегка подрагивает, законность власти Муавии доказывает[71]. Эти блюда слепят любой самый острый взгляд и красотою к себе манят. Когда заняла мадира место свое на столах и в наших сердцах, вдруг стал Абу-л-Фатх ее и хозяина нашего проклинать, того, кто приготовил ее, ругать, и тех, кто ест ее, укорять. Мы подумали: это шутки его обычные, трюки привычные. Но Абу-л-Фатх не шутил: от стола отвернулся, вскочил, даже о дружеской беседе забыл.

Мы доели мадиру, но за ней потянулись наши сердца, и отправились вслед глаза, и рты наши были полны сладкой слюны, языки облизывали губы и зубы, желудки желанием горели, и души за нею летели. От мадиры уже отлученные, разлукой с ней удрученные, по окончании пира спросили мы Абу-л-Фатха: что ему сделала мадира? Он ответил:

— Без преувеличения, история такая же длинная, как мое огорчение. И если бы я стал ее пересказывать, вам было бы время терять обидно, а мне за то перед вами стыдно.

Но мы закричали:

— Рассказывай, нам любопытно!

И Абу-л-Фатх начал свой рассказ:

Когда я был в Багдаде, позвал меня один купец на мадиру, приставал он ко мне, как кредитор, суровый сверх меры, как собака к «людям пещеры»[72], — и я наконец согласился. И пока мы шли к его дому, он все время жену свою восхвалял и кровь свою отдать за нее обещал. Он описывал, как в домашней работе она искусна, как стряпает вкусно, и говорил:

— О господин мой, если б ты видел, как она в переднике по дому летает, везде поспевает — в печку горшки сажает, ртом огонь раздувает, рукою приправы размельчает! Если бы ты увидел ее прекрасное лицо, жаром разгоряченное, дымом слегка закопченное, — ты бы увидел зрелище ослепляющее. Я люблю ее, потому что она любит меня. Счастье для мужа помощница-жена, когда она ласкова и верна, весела и ровна, пригожа, нравом на мужа похожа — ведь она дочь моего дяди. Ее природа — моя природа, ее порода — моя порода, ее родня — моя родня, ее семья — семья для меня. Характером, правда, она терпеливей, да и лицом красивей.

Всю дорогу без умолку он о жене болтал, пока наконец не пришли мы в его квартал. Тогда он сказал:

— Господин мой, ты видишь этот квартал? Это самый почетный из кварталов Багдада, лучшие люди спорят, кому из них тут поселиться, и каждый великий сюда стремится. Живут здесь купцы, а так уж ведется, что человек по соседям своим познается. Мой дом — середина в ожерелье квартала, словно чья-то рука здесь круг описала. Как бы ты оценил, господин мой, стоимость каждого дома, расположенного здесь? Может быть, угадаешь, если точно не знаешь?

Я ответил:

— Много!

Он усмехнулся:

— Слава Богу, где тебе угадать! Сказать «Много!» — все равно что ничего не сказать. Хвала тому, кто обо всем знает и в тайные помыслы проникает!

Мы подошли к дверям его дома, и он сказал:

— Это мой дом. Сколько, ты думаешь, я за это окно заплатил? Я потратился на него сверх запасов своих и сил. Богом клянусь, скажи: ты когда-нибудь видел такое — красиво отделанное, резное? Посмотри на тонкость его отделки, полюбуйся на линии его закругленные, словно циркулем проведенные! Взгляни на искусство плотника, который изготовил эту дверь, сколько досок он для нее взял? Скажешь: «А откуда мне знать?» Смотри, она сделана из одного куска — это дерево садж[73], не тронутое червем и не испорченное влагой. Когда эту дверь открываешь, она скрипит, постучишь по ней — она звенит. А кто ее изготовил, господин мой? Изготовил ее Абу Исхак ибн Мухаммед ал-Басари, а это, господин мой, человек спокойный, пристойный, мастер достойный, руки его ловки, в работе легки. Если двери захочешь заказать, искуснее никого не сыскать.

А видишь это дверное кольцо[74]? Я его на рынке старинных вещей у мастера Имрана купил, три динара муиззовских[75] заплатил. А сколько в нем, господин мой, меди — в нем, если хочешь знать, шесть ратлей[76], и оно поворачивается пружиной, с Богом ее вращение! Ты по нему постучи и на него посмотри! Клянусь жизнью, ты не будешь покупать колец ни у кого другого, ведь он продает только ценные вещи!

Затем он постучал в дверь, мы вошли в сени, и он воскликнул:

— О жилище мое! Пусть Бог твою жизнь продлит и стены твои укрепит! Как основа твоя прочна! Как опора твоя сильна! Посмотри, ради Бога, как покои в нем убраны и ухожены, где входы и выходы расположены. Спроси меня: как ты его заполучил, сколько хитростей ты употребил, чтобы закрепить его за собой?

Был у меня сосед в нашем квартале по имени Абу Сулейман. От денег ломились у него сундуки, от золота лопались мешки. Умер он, да помилует его Бог, и оставил наследника, который весь его капитал на пирушки веселые промотал, в карты и нарды проиграл. Я подумал, что скоро с ним случится беда — придавит его нужда, и дом он продаст кому ни попало, денег выручит мало или даст дому совсем пропасть. И если я сам купить его не успею, то очень об этом пожалею. Тогда я взял одежду, которая на рынке не шла, принес ему и сговорился, что он купит ее в рассрочку. А тому, у кого дела не вяжутся, любая рассрочка подарком кажется.

Я попросил у него бумагу на сумму, равную цене того, что я ему дал, он составил бумагу и подписался. Я не стал требовать от него уплаты долга до тех пор, пока подол его положения изрядно не пообтрепался. Вот тогда я пришел к нему за деньгами, а он уговорил меня подождать, и я снова дал ему отсрочку. Он еще для продажи кое-что у меня попросил, я согласился, но объяснил, что мне получить от него ручательство надо — дом его в качестве заклада. Потом я постепенно стал склонять его к продаже дома, и в конце концов достался мне этот дом во владение — помогло мне везение, купеческое умение — да, нередко бывает нам выгодно чужое стремление. Не стала преградой мне никакая помеха, и, действуя правильно, я, слава Богу, добился успеха. А чтобы ты понял, как я привык поступать, достаточно рассказать, что несколько ночей назад, когда я и все, кто были в доме, уже легли спать, вдруг к нам постучали, и я спросил: «Что это за непрошеный ночной гость?» Вошла женщина, и в руках у нее — ожерелье из нежных, как облако, жемчужин, а подобный товар купцу хорошему нужен, и я по дешевке ожерелье купил, считай что даром его получил! Сделка вышла хорошая, ненакладная, и мне от нее прибыль была изрядная с помощью Божьей и по Его велению.

Я тебе рассказал эту историю только для того, чтобы ты знал, какой я купец задачливый, в торговле удачливый — а ведь удача может высечь воду из камня! Господь велик! Правдивей всех сам человек о себе расскажет, а дела его вчерашний день лучше всего покажет. Взгляни-ка: на распродаже я купил этот мат, а попал он туда из дома семьи ал-Фурат[77], унесен был во время набегов и нападений, волнений и потрясений. Я искал подобный уже давно, но не находил, а время — беременно, неизвестно ведь, что родит. Однажды случилось так, что был я у Баб ат-Так, а этот мат тогда же выставили для продажи. И я отвесил за него столько-то и столько-то динаров, ибо он очень ценный! Полюбуйся, ради Бога, на его тонкость, мягкость, отделку и цвет — такого нигде ты не встретишь, нет! Если ты слышал об Абу Имране, ковровщике, то это его работа. У него есть сын, который унаследовал дело отца и его лавку; самые лучшие ковры и маты — только у него. Клянусь своей жизнью, я покупаю все это только в его лавке. Послушай меня, мусульманин всегда добрый совет дает, особенно тем, с кем вместе он ест и пьет.

Однако настал для мадиры черед — ведь время уже к полудню идет! Эй, мальчик, подай таз и воду!

Я сказал про себя: «Великий Боже, кажется, радость приближается и выход из затруднения облегчается!»

Явился слуга, и хозяин сказал:

—Ты видишь этого слугу? Он румиец родом, а вырос в Ираке. Подойди, мальчик, голову обнажи, подол подыми, ноги свои покажи! Рукава засучи, руки свои покажи, улыбнись, зубы свои покажи! Повернись задом и передом!

И слуга все это проделал. А купец продолжал:

— Клянусь Богом, знаешь, кто его купил? Купил его Абу-л-Аббас, а продал ему Наххас. Мальчик, поставь таз и подай кувшин!

Слуга поставил таз, купец взял его, перевернул, обвел взглядом, потом постучал по нему и сказал:

— Посмотри на эту медь — как уголь она пылает, как червонное золото сияет. Это медь дамасская, а работа иракская, не на свалке я его подобрал — этот таз в царских дворцах побывал. Полюбуйся на его красоту и спроси, когда я его купил. Я в голодный год его купил и до этого времени хранил. Мальчик, подай кувшин!

Он подал кувшин, купец взял его, стал поворачивать, потом сказал:

— Он выточен из цельного куска! Ты посмотришь и скажешь сразу: этот кувшин подходит только к этому тазу, ну а таз сочетается ловко со всей обстановкой, обстановка подходит к этому дому и ни к какому другому, дом же хорош только с этим гостем!

Мальчик, воду подай скорей — на руки Абу-л-Фатху полей! Клянусь Богом, видишь ты эту воду? Она голубая, словно глаза котенка, чистая, словно слеза ребенка или как свечи язычок, прозрачная, как хрусталя кусок. Для питья из Евфрата она берется, и осадка в сосуде не остается, но дело не в водоеме тут — посмотри внимательно на сосуд: если в сосуде прозрачна вода, его чистота заметна тогда!

А это полотенце, спроси меня об его истории! Оно из ткани джурджанской, выделки арраджанской[78]. Попалась мне эта материя, и я купил отрез. Жена себе от него двадцать локтей на шаровары взяла, остальная часть на полотенце пошла, и этот остаток я вырвал у нее силой, сколько она ни просила, и вручил его вышивальщику, чтобы он вышил узор, ласкающий взор, и обшил его пышной бахромой. Потом я принес его домой и в сундуке до сих пор держал — гостя достойного поджидал, чтобы руки простонародья его своей грубостью не унижали и женщины, вытирая глаза, сурьмой его не марали. Для всякой утвари — свой народ, для всякой радости — свой черед.

Ну-ка, мальчик, тащи сюда стол, час для мадиры давно пришел! Надо ей оказать уважение, а то затянулось наше сражение. Надо все подать для обеда, а то слишком долгой была беседа!

Мальчик тут же стол притащил, купец его установил, постучал по нему тихонько, зубами попробовал легонько и сказал:

— Да сохранит Бог город Багдад, какие здесь вещи отменные и мастера несравненные! Полюбуйся, ради Бога, на этот стол, какая на нем доска, насколько она прочна и легка и какой красивой формы!

Я ответил:

— Красивая форма, согласен, да, но когда же еда?!

Он отозвался:

— Сейчас! Поторопись, мальчик, принеси кушанье! Но обрати внимание: стол и его ножки — все сделано из одного куска!

Абу-л-Фатх продолжал:

Тут вскипела моя душа, и я сказал:

— Еще осталось поведать, как и где этот хлеб выпекали, какую посуду брали, где пшеницу для него покупали, где носильщика для нее нанимали и молоть возили в какое место, в какой квашне заквасили тесто, какую печь для него разжигали, какого пекаря взяли. Ты еще не сказал о дровах и откуда их доставляли, как привозили, рядами клали, как сушили и как убирали. Остался пекарь и его восхваление, ученик и его изображение, мука и ее описание, тесто и его закисание, соль и тонкость ее помола. Еще не сказано про эти блюда и как они попали сюда, кто их изготовлял и кто их употреблял, и про уксус, как для него виноград отбирали и финики покупали, как из них косточки вынимали, как раствором извести пресс покрывали, как чан для него смолили и сколько уксуса в бочку влили. Еще мы про овощи не сказали, как при покупке их выбирали, в каком огороде собирали, как от грязи их очищали. Остается еще мадира — как для нее покупали мясо и сколько на нем было жира. Мы еще не сказали, как воду в котел наливали, как огонь разжигали, как приправы для нее размельчали и какой наварился крепкий бульон. Поистине, горе это будет нагромождаться и дело до бесконечности продолжаться!

Тут я встал, а он спросил:

— Куда ты?

Я ответил:

— По нужде!

Он воскликнул:

— Господин мой! Хочешь ли ты зайти в отхожее место, которое своим убранством посрамит весенний дворец эмира и осенний дворец вазира? В нем гипсом покрыта верхняя часть, известкой — нижняя часть, крыша плоская, а пол одет мрамором, так что муха на нем поскользнется, а муравей со стены там сорвется. Дверь туда — из дерева садж, драгоценная, слоновой костью отделанная. Они так красиво сочетаются друг с другом, что если гости туда завернут, обратно они уже нейдут и ждут, когда им туда обед подадут.

Я сказал:

— Вот сам и обедай там, коли охота, а мне не хочется что-то!

Тут же к двери я устремился и дом купца покинуть поторопился, бежать пустился, а он бросился за мной, крича:

— О Абу-л-Фатх! А мадира?!

А уличные мальчишки подумали, что «Мадира» — мое прозвище, и стали громко кричать: «Мадира! Мадира!»

Разозленный до крайности, изо всех своих сил я камнем в мальчишек запустил, а камень в прохожего угодил — неповинному голову разбил. Тут полетели в меня сандалии, старые и новые, и посыпались пощечины, легкие и тяжелые. Но этим не кончились мои невзгоды: отсидел я в тюрьме целых два года — и дал обет больше никогда в жизни не есть мадиры. Скажите, соплеменники, разве я не прав?

Говорит Иса ибн Хишам:

Приняли мы его оправдание, дали такое же обещание и сказали:

— Издавна мадира благородным вредила, к подлым она благоволила, добродетельных — не любила.