Максим Горький

Глава 1 Из темных глубин

Своенравный и тщеславный, Василий Каширин решил раз и навсегда, что его дочь Варвара должна выйти замуж за человека непростого, желательно «потомственного дворянина». Сам он в молодости ходил бурлаком по Волге, но сумел упорным трудом и бережливостью открыть на старости лет в Нижнем Новгороде красильную мастерскую, приносящую хороший доход. Теперь он гордился тем, что занимает в этом древнем городе, у слияния Оки с Волгой, почетную должность цехового старшины. Материальный достаток и его связи, полагал он, вполне позволяют устроить будущее Варвары. Она была хорошенькой, образованной, страстной по натуре. Влюбившись в простого плотника-краснодеревщика, Максима Савватиевича Пешкова, работавшего на судостроительной верфи, она пошла против воли отца, которого такой мезальянс привел в негодование. Она порвала с ним всякие отношения и без его благословения вышла замуж за своего избранника, звезд с неба не хватавшего. Взбешенный непослушанием, Василий Каширин захлопнул для нее двери своего дома. Несколько лет она прожила в Нижнем Новгороде, счастливая тем, что имеет нежного, веселого, трезвого и смелого мужа, но несчастная оттого, что ее отвергла собственная семья.

16 марта 1868 года[1] она произвела на свет крепкого мальчика, после троих младенцев, скончавшихся вскоре после рождения. Будущий Максим Горький получил при крещении, 22 марта, имя Алексей. Тремя годами позже Максим Савватиевич Пешков получил должность управляющего пристанью и отбыл со своей немногочисленной семьей в Астрахань. Едва они устроились на новом месте, как в город нагрянула холера. Первым слег четырехлетний Алеша. Окруженному заботой, ему посчастливилось выжить, однако он заразил отца, который скончался в считанные дни. Ему был тридцать один год. Посреди этого несчастья Варвара родила второго сына, Максима. Овдовевшая и лишенная средств к существованию, она вынуждена была, волей-неволей, вернуться к родителям в Нижний Новгород. Она села с Алексеем и Максимом на пароход, направлявшийся вверх по Волге. Но в дороге новорожденный Максим неожиданно умер. Его похоронили в Саратове. За прошедшие годы Василий Каширин простил свою дочь. Скупой и жестокий, он принял ее с единственным выжившим ребенком в своем доме охотно, почти без упреков.

Но вместо спасительного прибежища родной дом вскоре стал для нее адом. Характер Василия Каширина все более портился, поскольку его предприятие, кустарное по своему типу, не могло выстоять под напором прогресса. Все больше клиентов переманивали новые красильни, оснащенные новейшими усовершенствованными машинами. Чувствуя приближение краха, старик Каширин винил в этом весь белый свет. Помимо дочери и Алексея, он содержал еще двоих своих сыновей, Якова и Михаила, с их женами и детьми. Вечно пьяные и изрыгающие ругательства, братья пребывали в состоянии постоянной вражды друг с другом и изводили отца, чтобы заставить его разделить с ними свое состояние. Они хотели устроиться отдельно за его счет и боялись, как бы Варвара не потребовала приданого, которое полагалось ей по праву и которое Василий Каширин удержал, чтобы наказать ее за то, что вышла замуж «самокруткой», против его воли. «Дом деда был наполнен горячим туманом взаимной вражды всех со всеми, – напишет Горький, – она отравляла взрослых, и даже дети принимали в ней живое участие».[2] Конфликт разгорался почти каждый раз, когда семья собиралась за столом. Внезапно вспыхивала ссора, братья вскакивали со стульев и, сцепившись, катались по полу, хрипя и ругаясь. Отец колотил ложкой по столу, крича им, чтобы прекратили, снохи пронзительно визжали, дети плакали, прибегали мастер с подмастерьем и разнимали дерущихся, после чего связывали им руки полотенцами.

Маленький Алексей был заворожен дедом, высохшим стариком с птичьим профилем, рыжей бородкой и пронзительными, зоркими зелеными глазами. Он испытывал к нему любопытство, смешанное со страхом. Василий Каширин был верующим, но исповедовал религию на свой лад. Бог, которому он служил с мелочно-придирчивой набожностью, был суровым, злопамятным и мстительным. Повинуясь этому грозному Иегове, он без всяких колебаний порол своих внуков до крови за пустячную провинность. Раз, одержимый бешенством, он до полусмерти засек длинными ивовыми прутьями Алешу. Мальчик бился у него в руках, кричал, Варвара заламывала себе руки и хрипела: «Папаша, не надо!.. Отдайте…» Со сведенным конвульсией лицом, старик продолжал свое дело, дико крича: «Привязывай! Убью!..» И не остановился, пока его жертва, с окровавленной, искромсанной спиной, не потеряла сознание.

Несколько дней Алексей пролежал вверх спиной в кровати в маленькой комнатке, уставленной иконами. По-видимому, для него это воспитательное мероприятие оставило след на всю жизнь. «Точно мне содрали кожу с сердца, оно стало невыносимо чутким ко всякой обиде и боли, своей и чужой»,[3] – напишет он.

За приступами безумной ярости у Василия Каширина следовали периоды успокоения и безграничной нежности. В такие моменты он рассказывал о своей былой бурлацкой жизни на Волге, когда он тянул баржи, падал от усталости и пел в сумерках песни со всей артелью бурлаков. Алексей слушал его зачарованно, с благодарностью. «Мне до слез трудно было вспоминать, – признается он, – что это он так жестоко избил меня, но и забыть об этом я не мог».[4] Точно так же, когда дядя Яков, завистливый, злобный, жадный, брал в руки гитару и заводил песню, ребенок спрашивал себя, как такая нежная, «разымчивая» музыка могла быть рождена этим пьяным животным. Уже тогда он смутно понимал, что человек – это и низменные инстинкты, и высокие порывы, и что не найти такого, который был бы абсолютно невиновен или абсолютно порочен. Это впечатление еще более укрепили в нем долгие беседы с бабушкой. У нее, сгорбленной, почти горбатой, полной, было доброе лицо, большой красный и пористый нос и лучившиеся весельем глаза. Она тоже была очень набожной. Но ее Бог, в отличие от деда, был богом доброты, милосердия, прощения. Она рассказывала внуку голосом тихим, таинственным о разбойниках с золотым сердцем и житиях святых чудотворцев, о злых духах, населяющих леса, болота, конюшни. «До нее как будто спал я, спрятанный в темноте… – напишет Горький. – Это ее бескорыстная любовь к миру обогатила меня, насытив крепкой силой для трудной жизни». День за днем эта старая женщина с простой душой учила его состраданию обездоленным, передавала свое восхищение перед каждодневной вселенной и удовольствие от владения народным русским языком. Сама того не сознавая, она дала ему желание быть, в свою очередь, рассказчиком с волшебным даром слова. Бабушка была ему намного ближе, чем мать, которая, будучи молодой и красивой, тяжело переносила столь преждевременное вдовство и часто исчезала из дома в поисках любовных утешений. Вскоре она вышла за изящного бездельника с изящными манерами, моложе ее на десять лет. Ребенок, родившийся от их союза, умер в раннем возрасте. Появился второй, который вскоре разделил участь первого.

Тем временем Алексея отдали в школу, в слободское начальное училище. В первый день он пришел туда в материнских башмаках, в желтой рубахе и пальтишке, перешитом из бабушкиной кофты. Одноклассники осмеяли его, что он перенес стоически, но он не мог выносить придирки учителя и попа, которому вверено было преподавать банде озорных дьяволят закон божий. Учитель часто выгонял мальчика из школы домой за недостойное поведение, и там дед методично сек его. Время от времени его поколачивала мать, для успокоения нервов. Однажды вечером она поссорилась в его присутствии со своим мужем. Тот принялся бить ее, упавшую на колени, в грудь ногой. Она хрипела, закинув голову, а он, пришедший в возбуждение, с горящими глазами, бил ее все сильнее. В ужасе Алексей схватил со стола нож и со всей силы ударил отчима в бок. К счастью, лезвие только распороло мундир и оцарапало кожу несчастного. Он с воплем бросился из комнаты. Сначала Варвара набросилась на сына, который хотел защитить ее, но потом, обнимая и целуя его, шептала: «Прости, я виновата! Ах, милый, как ты мог? Ножом?!» Он поклялся ей, что безо всякой жалости зарежет «вотчима», а потом зарежется и сам. «Вспоминая эти свинцовые мерзости дикой русской жизни, я минутами спрашиваю себя: да стоит ли говорить об этом? – напишет Горький. – И с обновленной уверенностью отвечаю себе – стоит; ибо это – живучая, подлая правда, она не издохла и по сей день. Это та правда, которую необходимо знать до корня, чтобы с корнем же и выдрать ее из памяти, из души человека, из всей жизни нашей, тяжкой и позорной».

Дела деда шли все хуже, в доме часто не бывало денег, и бабушка убивала все свое время за плетением кружев и вышивкой. Со своей стороны, Алеша все свое свободное время после школы, так же как воскресенья и праздничные дни, тратил на то, чтобы ходить по дворам, по улицам, собирая говяжьи кости, тряпки, бумагу, гвозди. Каждую субботу он продавал эти отбросы ветошникам за несколько копеек и отдавал деньги бабушке. Она торопливо засовывала монеты в карман юбки и благодарила внука со слезами на глазах. В школе мальчишки смеялись над ним, называя «ветошником», «нищебродом». Они пожаловались учителю, что от Алексея Пешкова пахнет помойной ямой и что рядом с ним «нельзя сидеть». Публично униженный, он страдал от этого обвинения в нечистоплотности еще более потому, что очень усердно мылся каждое утро и никогда не являлся в класс в той одежде, которую надевал, отправляясь на поиски старых тряпок.

Впрочем, вскоре он занялся более доходным делом, однако менее законным. Вместе с несколькими приятелями, такими же бедными и никому не нужными, как он сам, он приноровился воровать тес на складах, у реки. «Воровство в слободе, – напишет Горький, – не считалось грехом, являясь обычаем и почти единственным средством к жизни для полуголодных мещан… По праздникам большие хвастались удачами своими, маленькие слушали и учились».[5] Чтобы украсть дрова и тес со складов, мальчишкам нужно было обмануть бдительность сторожей, а потом тащить свой груз по льду и снегу. На вырученные деньги покупали хлеба, сахара, чая…

Эти набеги не мешали Алексею регулярно посещать школьные занятия. Книги притягивали его. Однажды он украл у матери рубль, чтобы купить «Священную историю» и сказки Андерсена. Она заметила пропажу и побила его сковородником, но затем простила и расплакалась. Со школьной скамьи она сохранила уважение к печатному слову. Она хотела научить сына стихам, которые когда-то любила. Однако, читая их, он переделывал их на свой лад и вставлял свои слова. Вечером, устроившись на чердаке подле бабушки, он декламировал шуточные стихи собственного сочинения, которые заставляли ее давиться смехом.

Мальчик имел настолько живой ум, что в школе, несмотря на все его выходки, его успехи были сочтены удовлетворительными. В 1878 году, после сдачи экзамена в третий класс – ему было десять лет, – он даже получил похвальный лист и в награду три книги: «Евангелие», «Басни Крылова» и книжку без переплета с непонятным названием «Фата Моргана». Он тут же отнес все три книги в лавочку и отдал вырученное, пятьдесят пять копеек, бабушке. Что же до почетного листа, в знак своего презрения к школе он испортил его дерзкими надписями.

Это было его прощанием с занятиями в учебных заведениях. Испытывающий облегчение оттого, что не нужно больше возвращаться в класс, он и не догадывался в тот момент, что позже будет сожалеть о недостатке образованности и страдать от комплекса неполноценности рядом с людьми, закончившими университет. Его почти набожному преклонению перед «знанием» предстояло перестраиваться всю его жизнь, удаляясь от инстинктивной враждебности к интеллигентам, которые вышли не из народа.

А тем временем в доме отсутствие работы, нищета и ссоры создавали такую атмосферу безысходности, что Алексей вскоре затосковал по школе. Отчим его исчез, бросив Варвару, жалкое приданое которой промотал. Совершенно обнищавшая, семья поселилась теперь в крохотной темной конуре в подвале. Варвара была тяжело больна туберкулезом. Она стала «длинная и тонкая, точно ель с обломанными ветвями». Шумное дыхание вырывалось из ее посиневших губ.

5 августа 1879 года, вернувшись домой после выполнения поручений, Алеша нашел ее сидящей за столом, одетой в сиреневое платье, с видом важным и разгневанным. «Поди сюда! Ты где шлялся, а?» – гневно спросила она. И, не дожидаясь ответа, она схватила его левой рукой за волосы, правой рукой взяла длинный гибкий нож, сделанный из пилы, и с размаха несколько раз ударила плашмя. После чего медленно отодвинулась в свой угол, легла на постель, вытерла платком пот со лба и попросила пить. Алексей принес ей в чашке воды. Она отпила глоток, подняла глаза к иконам, удивленно открыла рот и испустила последний вздох. Долго стоял Алексей у постели матери, с чашкой в руке, глядя, как застывает, сереет ее лицо.

Через несколько дней после похорон матери дед сказал ему: «Ну, Лексей, ты – не медаль, на шее у меня – не место тебе, а иди-ка ты в люди…»

Алексею было одиннадцать лет. И пошел он в люди.