Максим Горький

Глава 8 Журналист

Высадившись в октябре 1892 года в Нижнем Новгороде, Горький тут же устроился обратно к адвокату Ланину. Спустя немного времени к нему приехала Ольга с дочерью. За два рубля в месяц они сняли у попа баню и кое-как устроились в ней втроем. Но Ольга быстро показала себя поверхностной кокеткой. Она любила любоваться на себя в зеркало, обнажившись, и вызывать ревность своего друга, принимая ухаживания других мужчин. «Сама она была конфектой», от нее «исходил хмельной, горьковатый запах миндаля». Горький ценил в ней веселый нрав, ее беспечность, ее ужас перед домашними ссорами, но горевал, что она не слишком интересуется литературой. «Но однажды утром, когда я читал ей в ночь написанный рассказ „Старуха Изергиль“, она крепко уснула. В первую минуту это не обидело меня, я только перестал читать и задумался, глядя на нее. Склонив на спинку дряхлого дивана маленькую, милую мне голову, приоткрыв рот, она дышала ровно и спокойно, как ребенок. Я встал и тихонько вышел в сад, испытывая боль глубокого укола обиды, угнетенный сомнением в моих силах. Мне думалось, что история жизни Изергиль должна нравиться женщинам, способна возбудить в них жажду свободы, красоты. И – вот, самая близкая мне не тронута моим рассказом, – спит! Почему? Не достаточно звучен колокол, отлитый жизнью в моей груди? Эта женщина была принята сердцем моим вместо матери. Я ожидал и верил, что она способна напоить меня пьяным медом, возбуждающим творческие силы, ждал, что ее влияние смягчит грубость, привитую мне на путях жизни».[23] Разочарование на разочаровании, он все более охладевал к той, которую поставил так высоко. Его работа у адвоката заключалась в переписывании прошений, апелляционных и кассационных жалоб, язык которых его убивал. Между погружениями в мир дрязг и крючкотворства он разгонял тоску, сочиняя сказки и поэмы. Но если он читал их Ольге и нескольким близким людям, то отнести их в местные газеты не решался. Один из его друзей, «позаимствовав» у него одну из рукописей, отправил ее, без ведома автора, в редакцию одного крупного московского ежедневника – «Русские ведомости». Вне всяких ожиданий рукопись (сказка под названием «Емельян Пиляй») была принята, и Горький, ошеломленный и гордый, теперь мог сказать себе, что его прозу ценят во влиятельной газете либеральной оппозиции, с которой сотрудничают в основном профессора и именитые писатели.

В «Емельяне Пиляе» впервые появляется образ босяка, столь дорогой Горькому. «Какая моя жизнь? Собачья жизнь. Нет ни конуры, ни куска – хуже собачьей. Разве я человек? Нет, брат, не человек, а хуже червя и зверя! Кто может меня понимать? Никто не может! А ежели я знаю, что люди могут хорошо жить, то – почему же мне не жить?» Вдохновленный первоначальным успехом, Горький послал множество сказок главному редактору казанской газеты «Волжский вестник», который принял их и напечатал с лестными отзывами. Одна из этих сказок, «О чиже, который лгал, и о дятле – любителе истины», была соткана из намеков. Чиж, который олицетворяет собой революционный порыв, предлагает другим птицам отправиться в чудесную счастливую страну, которая находится за лесом. Но дятел, который питается земляными червями, развеивает эти прекрасные иллюзии и, основываясь на фактах, убеждает птиц, что такого рая не существует. В конечном итоге чиж вынужден признать, что солгал – солгал, потому что так хорошо надеяться и верить! В оптимистичном чиже узнали себя молодые интеллигенты, которые осудили разумного дятла и в один голос принялись хвалить пыл и остроумие автора. Прочитав эту аллегорию, Короленко, вернувшийся из Америки, захотел видеть Горького и, со своей привычной прямотой, дал ему несколько полезных советов. Полностью признавая в своем молодом коллеге талант рассказчика, он умолял его отказаться от многословности, от цветистости слога и эффектности. Это было все равно что просить Горького перестать быть самим собой. Он не был создан для лаконичности и, казалось, был неспособен делать выбор. Его речь была потоком, сила и богатство которого удивляли его самого. Что же до его видения мира, оно соответствовало его натуре – цельной, прямой, простой, наивной и горячей. Есть хорошие и плохие, герои и злодеи, палачи и жертвы. Никаких нюансов, никаких уступок. Полный мрак или свет, яркий и ослепляющий. Светотень была изгнана из искусства. Писать – значило для него бить демонов и превозносить ангелов. Но если автор превосходно выписывал персонажи отрицательные, то персонажи положительные выходили у него бледными и намеченными довольно условно. Короленко заметил это очень рано и неустанно советовал не приукрашивать людей. Также он настаивал на том, чтобы его молодой коллега отрабатывал свой стиль и написал более значительный рассказ, предназначенный не для газет, а для журнала.

Горький последовал его совету и написал рассказ «Челкаш», который Короленко на этот раз счел превосходным: «Совсем неплохо! Вы можете создавать характеры, люди говорят и действуют у вас от себя, от своей сущности, вы умеете не вмешиваться в течение их мысли, игру чувств, это не каждому дается!.. Я же говорил вам, что вы реалист!.. Но в то же время – романтик!»

«Челкаш» был отправлен в «Русское богатство», один из самых авторитетных петербургских журналов. Ответ пришел неоднозначный. Почувствовав силу текста, главный редактор все же просил серьезных изменений. Горький внес несколько правок, и, по настоянию Короленко, рассказ был опубликован. После этого успеха Короленко привел Горького в крупный самарский ежедневник, «Самарская газета», где его взяли как постоянного сотрудника с жалованьем сто рублей в месяц. Однако, чтобы приступить к своей новой работе, Горький должен был оставить Нижний Новгород и приехать в Самару. Он не раздумывал ни секунды. Отношения с Ольгой испортились практически окончательно. Она была равнодушна к двум страстям Горького: литературе и политике, – и проявляла смешные материнские чувства к одному гимназисту, который посвящал ей стихи. В глазах Горького фея все больше утрачивала свое очарование. Он испытывал к ней нежность, жалел ее, но огонь угас. Однажды он сказал ей: «Мне кажется, будет лучше, если я уеду». Она мгновенно согласилась тут же расстаться: «Да, ты прав!» «Мы оба немножко и молча погрустили, крепко обняв друг друга, и я уехал из города. Так кончилась история моей первой любви – хорошая история, несмотря на ее плохой конец».[24]

Прибыв 23 февраля 1895 года в Самару, Горький на следующий же день приступил к работе. Каждый день он приносил в газету статью о местных событиях и происшествиях. Цензура была строгой, и ему приходилось ограничиваться упоминаниями об уличных происшествиях, спектакле в самарском театре, приезде в город зверинца, плохих манерах некоторых молодых людей на променаде, жизни больных в муниципальной больнице или о вреде проституции. Однако даже в этих безобидных хрониках тон его был резким. Некоторые читатели, узнавая себя в его выпадах против буржуазии или торговцев, приходили в редакцию жаловаться. По воскресеньям он вел литературную рубрику: печатал сказку или поэму. В одной из таких поэм – «Прощай!» – он выразил свое разочарование после разрыва с Ольгой:

Однако его успех у публики и в профессиональных кругах рос крещендо. В начале 1896 года редакция новой крупной нижегородской газеты, «Нижегородский листок», пригласила его на должность штатного редактора, и он с радостью покинул Самару, чтобы вернуться в родной город. Другая крупная провинциальная газета, «Одесские новости», обратилась к нему с просьбой стать ее специальным корреспондентом на Всероссийской выставке, которая открывалась в том году в Нижнем Новгороде.

В самом начале такая работа на два фронта увлекала Горького. Перед ним открывалось поле для исследований гораздо более широкое, чем в Самаре.

Выставка, «промышленная и художественная», устраивалась по заказу правительства, дабы продемонстрировать развитие России за последние годы столетия. По сути своей витрина успехов капиталистов, эта выставка не могла понравиться Горькому. «О, конечно, выставка имеет большую цену для торговцев и фабрикантов, но она утомляет человека… и… и слишком много горьких дум она возбуждает…»

Бродя между пышными и пестрыми павильонами, слушая возгласы зевак, присутствуя в качестве «репортера» на банкетах, устраиваемых всероссийскими концернами, он вскипал ненавистью к имеющим достаток, которых интересовали только деньги и показная пышность.

Даже либеральная буржуазия, кричавшая о том, что желает народу счастья, не внушала ему доверия. Хотя Горький и не принадлежал ни к какой революционной организации, он ставил на одну доску консерваторов до мозга костей и левых интеллигентов, которые вместо того чтобы действовать, разглагольствовали. Он испытывал глубочайшую враждебность ко всем тем, кто происходил не из темных и безвестных слоев нации. Блеск выставки все более и более казался ему оскорблением для нищеты маленьких людей. И он приходил в бешенство оттого, что не может открыто сказать об этом в своих статьях. Однако то здесь, то там из-под его пера вырывалась резкая фраза. Народ на выставку не ходит. Здесь видна только публика. Но публика, разве это народ? Народ, как всегда, занят своим непосредственным делом и не имеет ни средств, ни времени, чтобы наносить визиты чудесам русской промышленности.

Обязанный поставлять в спешке по копии в оба ежедневника, Горький вскоре почувствовал, то эта каторжная работа превосходит его силы. Со времени неудавшегося самоубийства легкие стали его слабым местом. Врачи поставили диагноз туберкулез и посоветовали больному отправиться на лечение в Крым. Но Горький существовал исключительно на свои журналистские заработки и не располагал сбережениями. Его друзья походатайствовали за него в Литературном фонде Санкт-Петербурга, организации, которая оказывала помощь нуждающимся писателям и ученым. Процесс оказался долгим и сложным.

Тем временем жизнь Горького осветило радостное событие. Работая в «Самарской газете», он встретил здесь молодую сотрудницу восемнадцати лет, Екатерину Павловну Волжину, взятую недавно на должность корректора. Она была дочерью бывшего помещика, который, разорившись, служил управляющим у других. Миловидная, жизнерадостная и скромная, она с первого взгляда влюбилась в Горького. Она и сама была горячей революционеркой. Слушая, как Горький рассказывает о своей богатой приключениями жизни, она испытывала желание лучше узнать этого страстного и нежного молодого человека, с примитивными инстинктами, который так хорошо говорил. Также она была поражена тем тщанием, с которым он правил наброски своих статей, и его добротой к работникам типографии. В Новый, 1896, год редакция газеты организовала костюмированный праздник. Горький пришел, одевшись бродягой. Вечер закончился в шесть часов утра. Провожая Екатерину до дома, Горький, ни с того ни с сего, попросил у нее руки. Она согласилась без раздумий. Но ее родители, взволнованные этой вестью, умоляли ее подождать. Они считали ее слишком юной и с ужасом думали о бурном прошлом жениха. Кроме того, говорили они, она высокообразованная – окончила с золотой медалью гимназию, а Горький – самоучка, вышедший неизвестно откуда. Пока суд да дело, отец Екатерины умер, а мать сдалась перед упорством влюбленной дочери, и в августе 1896 года в Самаре состоялась скромная свадьба.

Чтобы решить, как им жить, молодая пара все ждала ответа из Литературного фонда. Деньги пришли только в начале 1897 года. Они были встречены взрывом радости, и Горький с молодой женой немедленно отбыли в Крым.

Там Горького лечил врач Алексин и крепко поставил на ноги. Весной того же года молодая семья устроилась в усадьбе одной из подруг Екатерины, в Мануйловке, в Полтавской губернии. Выздоравливающий тратил свое свободное время на беседы с крестьянами из соседней деревни и вскоре сильно сдружился с ними. Он даже организовал для них любительский театр. Собирались в избах, шили костюмы, рисовали декорации. В этих импровизированных спектаклях Горький был и режиссером, и актером. 27 июля 1897 года Екатерина произвела на свет мальчика, которого нарекли Максимом, а звали более ласково – Макс. Горький был на седьмом небе от счастья. Отцовство, казалось ему, удесятерило его творческие силы. С приходом осени он начал думать о возвращении в Нижний Новгород, чтобы продолжить карьеру журналиста. Теперь он точно знал свое призвание. Однако о профессии писателя он был очень высокого мнения. Он считал, что всякий, кому повезло владеть пером, должен поставить свой талант на службу великому делу. Нельзя писать, чтобы развлекать себя и других – нужно обличать пороки общества и побуждать народ жить лучше. Искусство и полезность были для него неразделимы. Писатель – не шут, веселящий публику, а вождь.

Когда он уезжал из украинской деревушки, где поправлял свое здоровье, признательные крестьяне высказали желание проводить его до вокзала, до которого было двенадцать верст. Но они выпили столько водки, чтобы утопить свою грусть от расставания, что большая их часть осталась валяться, мертвецки пьяными, на обочине дороги.