Максим Горький

Глава 5 Мужики

В марте 1888 года, вскоре после того как Алексей вернулся на свое место в пекарне булочной, один друг Деренкова пришел к нему и предложил работать в его лавке, которую он открыл в сорока верстах от Казани, на берегу Волги, в селе Красновидово. Этим человеком, великанского телосложения, со светло-русой бородой и щетиной коротко остриженных волос, был Михаил Ромась, умеренный народник, из тайной группы «Народное право». Тогда как члены группы «Народная воля» прибегали к терроризму, народовольцы считали, что, обучая крестьян, они сумеют без кровопролития превратить империю в счастливое демократическое государство, в котором все функционеры, от самых скромных до высокопоставленных, будут избираться всеобщим голосованием. Однако эти пацифистские теории все же были не по вкусу властям. Обвиненный в подрывной деятельности, Ромась провел десять лет в ссылке в Якутске, из которой вернулся в 1885 году. Долгое пребывание в Сибири не образумило его. Более чем когда-либо он был настроен отстаивать правду. Он обещал Алексею легкую работу, много свободного времени и самые разные запрещенные книги. Его стратегия заключалось в том, чтобы завоевать доверие крестьян, продавая им товары по более низким ценам, чем в других лавках, и, когда они будут с ним, пробудить их и познакомить с прогрессивной политической мыслью. Горячий Алексей, которого он мог наблюдать у Деренкова, поможет ему в этой пропаганде. Алексей с радостью согласился и двумя днями позже спускался по Волге на дощанике в Красновидово.

В тот же вечер он имел с Ромасем разговор, каждому слову которого суждено было отпечататься в его памяти. «Вы человек способный, по природе – упрямый и, видимо, с хорошими желаниями, – сказал ему Ромась. – Вам надо учиться, да так, чтоб книга не закрывала людей… Мужику надо внушать: „Ты, брат, хоть и не плох человек сам по себе, а живешь плохо и ничего не умеешь делать, чтобы жизнь своя стала легче, лучше… А из тебя, мужика, разрослось все – дворянство, духовенство, ученые, цари, – всё это бывшие мужики… Ну – учись жить, чтобы тебя не мордовали…“» Алексей слушал эти наивные слова с восторгом. Они не сообщали ему ничего нового, но доверие, благожелательность, с которой все это говорилось, открывали такие перспективы, что на сердце у него был праздник. «Долго, до полуночи, беседовал он, видимо, желая сразу прочно поставить меня рядом с собою, – напишет он. – Впервые мне было так серьезно хорошо с человеком. После попытки самоубийства мое отношение к себе сильно понизилось, я чувствовал себя ничтожным, виноватым пред кем-то, и мне было стыдно жить. Ромась, должно быть, понимал это и, человечно, просто открыв предо мною дверь в свою жизнь, выпрямил меня. Незабвенный день».

Чтобы окончательно сделать Алексея своим, Ромась показал ему свою библиотеку, где стояли Тэйлор, Бокль, Милль, Дарвин, Спенсер, а из русских – Гончаров, Некрасов и Пушкин. Своей широкой рукой он ласково гладил тома – «как котят». Все более притягиваемый книгами, Алексей не понимал, как его хозяин может проявлять одинаковую любовь к мелкому люду и к величайшим умам. Со своей стороны, восхищаясь поэтами и философами, он не мог не осуждать ограниченность и злобность мужиков. Он считал их отсталыми по сравнению с городскими рабочими. Изнуренные нечеловеческим трудом, они не знали веселья, шутки, жили, «как слепые», все чего-то боялись, нудно жаловались день напролет: «…не верят друг другу, что-то волчье есть в них». Из-за самых ничтожных пустяков между ними вспыхивали ссоры. «Из-за разбитой глиняной корчеги ценою в двенадцать копеек три семьи дрались кольями, переломили руку старухе и разбили череп парню. Такие драки почти каждую неделю». С утра до вечера женщины жаловались на болезни. Парни относились к девицам откровенно цинично. «Поймают девок в поле, завернут им юбки и крепко свяжут подолы мочалом над головами. Это называется „пустить девку цветком“. По пояс обнаженные снизу девицы визжат, ругаются, но, кажется, им приятна эта игра, заметно, что они развязывают юбки медленнее, чем могли бы». Также Горький напишет: «Деревня не нравится мне, мужики – непонятны». Своим разочарованием Алексей поделился с Ромасем, который попытался объяснить ему, что эта испорченность, это скотство крестьян – нормальное явление, поскольку не прошло и тридцати лет с того времени, когда они получили свободу. Не в состоянии привыкнуть к своему новому положению, в глубине сердца они еще очень верили в царя. «Мужик – царист, он понимает: много господ – плохо, один – лучше». И, веря в мудрость царя-батюшки, они ждали дня, когда он объявит настоящую волю и «всеобщую дележку». Тогда, думали они, каждый схватит себе долгожданный кусок земли. В ожидании этого все живут настороже, подсматривают друг за другом, ненавидят друг друга, «точат зубы». По мнению Ромася, следовало учитывать эту особенность менталитета русской деревни, чтобы сблизиться с мужиками, убедить их и открыть им глаза.

Несмотря на все усилия Ромася и Алексея, жители села относились к ним по-прежнему враждебно. Даже то, что Ромась продавал им товары дешевле, чем другие, и защищал их от богатых крестьян и ростовщиков, казалось им подозрительным. Красновидовские богачи сплотились, чтобы напугать лавочника-социалиста, и настроили против него несчастных, о судьбе которых он пекся. Неизвестные стреляли в него и в Алексея, один из их самых верных сторонников был зарублен топором, и, в августе 1888-го, его магазин и дом подожгли. В дыму летали обугленные страницы. «Сгорели книги, – сказал Хохол, вздохнув. – Это досадно». Когда возмущенный Алексей клял тех, кто поджег дом, мягкий Ромась ответил ему: «Сердитесь на мужиков? Не надо. Они только глупы. Злоба – это глупость». Однако Алексею это апостольское терпение претило. «Не умею, не могу жить среди этих людей», – думал Алексей. Он возненавидел деревню. Определенно, устраивая революцию, нельзя было рассчитывать на крестьян. Только рабочие были достойны участвовать в решающей битве. После краха своего предприятия Ромась решил покинуть Красновидово, чтобы нести слово истины в другие края. Он не терял надежды на мирный переворот и повторял: «Не торопитесь осуждать… Смотрите на всё спокойно, памятуя об одном: всё проходит, всё изменяется к лучшему. Медленно? Зато – прочно!»

После отъезда Ромася Алексея, по его собственным словам, «свинцом облила тоска». Он бродил по деревням, «точно кутенок, потерявший хозяина». Наконец он решил оставить этот негостеприимный край и устроился матросом на баржу, идущую вниз по Волге. Однако в Симбирске он и его товарищ по бегству, молодой крестьянин Баринов, были ссажены матросами, которым их поведение показалось подозрительным. В карманах у них было только тридцать семь копеек. Их главной целью было попасть на берег Каспийского моря. До Самары они добрались «зайцем» на пассажирском поезде. Там снова нанялись на баржу. Через неделю доплыли до Астрахани и пристроились к калмыцкой рыболовной артели. Вскоре Алексей снова пустился в путь, чтобы добраться, пешком, до Кавказа, нанимаясь по дороге на сезонную работу, чтобы не умереть с голоду. В начале 1889 года он вернулся на берега Волги, этой великой реки, которая заворожила его с самого детства, и устроился в Царицыне.[20]

Этот город, как и несколько других поволжских городов, служил пристанищем для ссыльных политических агитаторов, которым правительство не разрешало выезд отсюда. Простые подозреваемые в подрывной деятельности жили там бок о бок с вернувшимися из сибирской ссылки, которым был запрещен въезд в крупные университетские города. Поскольку большинство из них было интеллектуалами, они без труда устраивались в администрацию железных дорог. Один из таких неисправимых «прогрессистов» заинтересовался Алексеем и подыскал ему место ночного сторожа на вокзале в Добринке. «Я хожу с палкой вокруг пакгауза, оберегая его от воров, а внутри этого же пакгауза мое непосредственное начальство – начальник станции – имел лавочку, в которой продавал казакам ближайших станиц чай, сахар и другие украденные из вагонов товары». Вокруг него были только мерзости, ложь и жестокость. Каждую субботу школьный учитель сек в бане свою жену, и она выбегала, голая и растрепанная, с воем, а он преследовал ее с прутьями в руке. Во время оргий несколько мужчин, напившихся водки, раздевали женщин, чтобы потрогать у них груди и животы, перед стоявшим в ужасе Алексеем. Кухарка комиссара полиции примешивала своей месячной крови в лепешки, которые готовила для машиниста, чтобы пробудить в нем «нежные чувства». Узнавший об этой ворожбе машинист в скором времени повесился у себя в погребе.

После всего увиденного, как напишет Горький впоследствии, существование хороших и умных интеллектуалов стало казаться ему тоскливым, бесцветным, проходящим где-то за пределами мрачной и тупой суеты, из которой состояла каждодневная жизнь. «Мне казалось, что интеллигенты не сознают своего одиночества в маленьком, грязном городе, где все люди чужды, враждебны им, не хотят ничего знать о Михайловском, Спенсере и нимало не интересуются вопросами о том, насколько значительна роль личности в историческом процессе». Более отчетливо, чем когда-либо, он видел пропасть между книгочеями в очках, окутанными вуалью книжных слов, и грубыми, непросвещенными народными массами, идущими на поводу у животных инстинктов. Между ними огромная разница, просто расовая разница, также скажет он.

Часто после завершения ночных обходов он получал приказ убрать на кухне у начальника вокзала, вымыть пол в комнатах, наколоть дров, вымыть посуду, вычистить лошадь. Изнуренный сверхурочными работами, он обратился к начальнику участка, к ведению которого относилась станция Добринка, с ироничной жалобой: «Живу я по-прежнему хорошо, с товарищами по службе (сторожами) сошелся, обязанности свои постиг в совершенстве и исполняю их в точности. Начальник станции мною доволен – и, в знак своего расположения и доверия ко мне, заставляет меня каждое утро выносить помои из его кухни. Прошу ответить, входит ли в круг моих прямых обязанностей таскать помои из кухни начальника станции?» Письмо было сопровождено посланием в стихах на ту же тему. Послание повеселило начальство, и автор письма был назначен на вокзал Борисоглебска, чтобы сторожить и поддерживать в надлежащем порядке метлы, мешки и брезенты. Новые обязанности оставляли ему больше времени для чтения. Как напишет Горький позже, он жадно рвался соприкоснуться с этой красотой, которая так манит нас в книгах, впитать любовь, которая обогатила бы. Все чаще и чаще он чувствовал толчки смутного, обжигающего гнева, который поднимался в нем, ослепляя разум, превращая в тягостное отвращение его заботу о людях.

За безупречное поведение ему вскоре доверили самую ответственную должность – должность весовщика на вокзале в двенадцати верстах от Царицына, на станции Крутая. Едва устроившись на новом месте, он организовал «кружок саморазвития» из пяти человек: двух телеграфистов, одного слесаря, одного типографского рабочего и его самого. В отличие от студентов и интеллигентов Казани, все члены нового кружка были из простых, все самоучки, жаловавшиеся на свою участь, не веря в неминуемый социальный переворот. Очень скоро полиции доложили об их тайных сходках. Опасаясь ареста, они подумали, не лучше ли будет, вместо того чтобы грезить о революции, послушаться голоса Толстого, который проповедовал возврат к земле и создание свободных сельских коммун. Быть может, этот далекий писатель-пророк действительно держит ключи мудрости, справедливости и счастья? Они отправили ему коллективное письмо, за подписью «Алексей Максимович Пешков»: «У Вас много земли, которая, говорят, не обрабатывается. Мы просим Вас дать нам кусок этой земли». Письмо осталось без ответа.

Нимало не упавший духом, Алексей решает приехать к Толстому, в Москву, чтобы попросить у него помощи и совета. В мае 1889 года он покинул Царицын, с пылающей головой и призрачным миражем независимой жизни, с мыслями «о земле, которую я сам вспашу, засею и своими руками соберу ее плоды, о жизни – без начальства, без хозяина, – без унижений, я уже был пресыщен ими». Этот дальний путь он проделал частично пешком, частично на товарных поездах – по ночам ехал с кондукторами товарных на площадках тормозных вагонов. В сумке среди белья у него лежала «Песнь старого дуба», с жаром написанная поэма «в прозе и стихах», вобравшая в себя «мысли, собранные за десять лет пестрой и тяжелой жизни». Эту первую пробу пера он надеялся показать Толстому. Но не нашел писателя ни в имении Ясная Поляна, ни в его доме в пригороде Москвы. Однако там он встретил жену писателя, «на дворе у дверей сарая, тесно набитого пачками книг». Прежде чем он успел поведать ей о цели своего визита, она сообщила ему, что ее муж отправился пешком в Троице-Сергиеву лавру. Так как Алексей выглядел явно усталым, она провела его в кухню и любезно предложила ему кофе с булкой. После чего заметила вскользь, «что к Льву Николаевичу шляется очень много „темных бездельников“ и что Россия вообще изобилует бездельниками». «Я уже сам видел это, – напишет Горький, – и, не кривя душою, вежливо признал наблюдение умной женщины совершенно правильным».

Разочарованный, однако не потерявший достоинства, Алексей неохотно решает вернуться на берега своей дорогой Волги. На этот раз выбор его пал на родной город, Нижний Новгород. В кармане не было ни копейки – «я уговорил проводника пустить меня в скотский вагон». Тридцать четыре часа он путешествовал в компании восьми быков, которые фыркали, мычали и топтались, со спутанными ногами, в навозе и моче. Когда он прибыл к месту назначения, ему казалось, что он и сам превратился в рогатый скот и совершенно готов к отправке на бойню.