Марксизм сегодня. Выпуск первый

Говорить о марксизме в различных регионах современного мира, основываясь на каком-то неизменном его подходе к реальности, невозможно. Марксистская реальность варьируется от региона к региону. Так, анализируя эту реальность в развитых капиталистических странах, можно думать, что она складывается из идеологии и практических действий различных рабочих и левых партий марксистского толка, из истории формирования подобных идеологий в связи с политическим развитием с тем влиянием, которое эти организации оказывают на рабочий класс через профсоюзы и на всю страну путем выборов. Что касается социалистических стран, руководствующихся марксизмом, то здесь следует оценивать природу реально существующих социальных отношений и характер их развития, прослеживая при этом фактическую реакцию общества, реальные социальные выступления в нем – как народные, так и иного порядка – по отношению к существующему строю, к его идеологии и политической практике. В Азии и Африке дело обстоит еще сложнее: партии и движения марксистского толка там зачастую весьма слабы, нередко подвергаются сильным репрессиям; их часто «не признает» тот или иной «официальный» коммунизм. Влияние идей и организаций на общественную жизнь нельзя тут мерить западной меркой (даже выборы, когда они происходят, не имеют здесь того же значения). А уж если речь идет о преимущественно аграрном или слаборазвитом в промышленном отношении обществе, то степень влияния марксизма на рабочий класс вообще не может быть определяющим критерием.

Хотя внешне это и не заметно, однако представляется, что марксизм в этих странах – действующая реальность. Основополагающую роль здесь играет его связь с движением национального освобождения – явлением огромного значения для Азии и Африки нынешнего века. Именно эта связь помогает нам понять не только его прошлое (в том, что касается его исторических корней) и настоящее, но и будущее. А это будущее при всей его неясности обладает массой объективных потенциальных возможностей.

Несомненно, при подобной оценке марксизма возникает опасность впасть в «фундаментализм». Мы попытаемся обойти этот подводный камень и подойти к марксизму как к социальному явлению в его постоянном развитии и разнообразии проявлений. Поэтому мы не будем заниматься поисками «истинного» марксизма, а лишь проследим, как идеи, которыми обычно руководствуется марксизм, проникли в африканские и азиатские страны, какие силы они могут там вдохновить и в какой степени и куда они способны направить развитие общества.

1. Революция и рабочий класс

Несомненно, что отправной точкой марксизма является революционность рабочего класса. Сам Маркс говорил, что его вклад в марксизм состоит вовсе не в том, что он открыл общественные классы, а в показе того, что в эпоху капитализма классовая борьба должна привести к исчезновению классов, к коммунизму. Это предполагает обязательность признания: а) решающего значения отношения между трудом и капиталом как фактора, определяющего характер современного общества; б) экспансионистской сущности этого отношения, неизбежно распространяющегося на весь мир; в) невозможности примирения между двумя полярно противоположными классами – буржуазией и пролетариатом, а также иллюзорность и временный характер любого компромисса между ними; г) необходимости растущего сознательного стремления пролетариата к коммунизму; д) всемирного роста этого сознания, лежащего в основе Марксова призыва: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Оптимистическая уверенность Маркса заключается отнюдь не в «религиозной» вере в неизбежность коммунизма, так как, если бы не было перечисленных выше условий, капитализм привел бы человечество к самоуничтожению. Выбирать можно, по Марксу, лишь между коммунизмом и варварством.

Исторический материализм нельзя редуцировать к более или менее вульгарному, прямолинейному и механистическому «экономизму» или же сводить к анализу единственной социальной реальности классовых отношений с вытекающим отсюда отрицанием всякой другой реальности. Первая подобная попытка имеет большую давность – она была предпринята чуть ли не во времена Маркса. В основе ее лежала просветительская традиция, уподобляющая общество природе, а объективный характер законов социального развития – характеру законов природы. Таким образом, экономическая обусловленность приобретает видимость естественной закономерности: от «Диалектики природы» Энгельса через экономизм Каутского, вплоть до советского «диамата»; эта линия – как понимал это Бернштейн – ведет к реформизму, поскольку социализм представляется здесь в качестве неизбежного результата развития, к которому якобы можно прийти даже бессознательно. По этой логике сознание теряет свое специфическое предназначение: оно либо по необходимости исчезает, либо – и это ничего в данном случае не меняет – неизбежно продолжает развиваться. В такой перспективе приход социализма также невозможен, пока капитализм окончательно не исчерпал своих возможностей, то есть пока он полностью не развил свои производительные силы и не пролетаризировал общество.

Не менее стара и вторая попытка редуцировать марксизм; более того, она представляет собой глубинную тенденцию марксистской системы. Развитие капиталистических отношений в мировом масштабе должно было бы постепенно исключить всякую прочую социальную реальность: нации, религиозные и культурные общины, племена, этнические группы и касты постепенно потеряли бы собственное лицо, чтобы уступить место единственному противоречию – противоречию между буржуазией и пролетариатом. Однако именно история мировой экспансии капитализма показывает, как эта социально-экономическая формация не только не превращает все общества в однородные и не сводит мир к двум основным противостоящим классам – буржуазии и пролетариату, но, развиваясь на основе неравного международного разделения труда, возрождает и акцентирует как раз иерархический характер наций и их разнородность. Уже Ленин отдавал себе отчет в соучастии социалистических партий в грабеже колониального мира, подчеркивая в своем «Империализме, как высшей стадии капитализма» политические результаты подобной экспансии. Естественно, возникал вопрос: а не был ли капитализм с самого начала своего формирования и экспансии такой мировой системой, которая основывалась на асимметрии в положении между центральными и интегрированными регионами, превращенными впоследствии в периферию всей этой системы? Короткий период британского гегемонизма – начиная с 20-х и кончая 70-ми годами XIX века – вместе с эпохой индустриализации и свободного обмена, во время которой образовались новые национальные европейские центры по образу и подобию Англии, позволяли предположить, что в расширении капиталистических социальных отношений заложена потенциальная возможность гомогенизации человеческого общества. Нельзя также забывать, что Маркс жил и творил именно в это время[258]. Во всяком случае, ленинский анализ капитализма не мог повлиять на политические результаты: реформизм и проимпериалистические отношения уже нелегко было вытравить из сознания пролетариата и рабочего класса в метрополиях. Более того, даже сами партии III Интернационала кончали тем, что постепенно оказывались под влиянием господствующей социальной реальности.

Тем не менее Ленин показал, что переход к социализму представляется не рядом социалистических революций в крупных центрах метрополий, а как ряд разрывов в «самых слабых звеньях цепи». Это вызывало целый ряд вопросов: а) о роли крестьянства, составляющего большинство населения периферийных областей; б) о способности малочисленного в этих странах «рабочего класса» возглавить революцию; в) о том, как подавить устремления новой формирующейся буржуазии на периферии; г) о возможности интеграции национальных реальностей и чаяний в одном общереволюционном проекте[259]. Конечно, вопросы эти были не новыми; крестьянство поставило немало проблем перед Европой еще в XIX веке – от Франции, Германии и Италии до таких угнетательских государств («тюрем народов»), как Австрия, Россия и Османская империя. Но в целом значение этой проблемы преуменьшалось, поскольку считали, что крестьянство как резерв антирабочей буржуазной гегемонии обречено на исчезновение именно в силу развития капиталистических отношений в деревне.

Затем понятия изменились: проблема уже вышла за европейские рамки. Крестьянский вопрос и проблема угнетенных наций стали основными для всего колониального и полуколониального мира, и уже не было речи об их исчезновении в ходе развития капитализма: марксизм превращался в преобразующую силу колониальных обществ. Эти проблемы пока далеки от разрешения как теоретически, так и в плане политической практики. В какой степени революционность рабочего класса сохраняется в качестве ядра этой системы? Каков ее характер на периферии? Как она сочетается с чаяниями крестьянства и запросами буржуазии этих стран? Конечно, продолжается и разговор об экспансии капитализма: какого рода капитализм развивается в странах, которые после второй мировой войны стали называться странами «третьего мира»? В то же время с момента, когда марксизм теряет свой чисто европейский характер и становится явлением мирового масштаба, возникает и ряд других проблем, поскольку сам-то он еще не вполне определился в рамках общества, в котором возник. Поэтому дискуссия, если она сосредоточена на формах экономической организации капиталистической эксплуатации в мировом масштабе, должна затрагивать и неевропейские способы капиталистической эксплуатации, неевропейские культуры, великие неевропейские религии и т.д. Эта дискуссия, возникшая на культурной основе и прошедшая от Маркса периода «Экономических рукописей 1857 – 1859 годов» до дебатов по «азиатскому способу производства», сейчас представляется по существу новой именно из-за непосредственного столкновения марксизма с новой реальностью.

Развитие капитализма в Азии и Африке в начале века характеризовалось особыми чертами, которые не делали его запоздалым повторением развития на Западе. Промышленность, появившаяся там в эпоху господства монополий, – это современная промышленность, опирающаяся на технологию с применением относительно небольшой рабочей силы, и потому последнюю нельзя соотносить с рабочей силой индустриальной Европы прошлого века. Рабочий класс в этих странах – это неквалифицированные рабочие, связанные с особо продуктивным поточным производством. Стало быть, он малочислен, рекрутируется из огромной массы беднейшего крестьянства, лишенного земли и в основном ютящегося на жалких окраинах городов. Однако высокая продуктивность труда здесь часто позволяет гарантировать здешним рабочим такой жизненный уровень, который, хотя и низок по сравнению с жизненным уровнем рабочих развитых стран, дает первым вместе с тем довольно существенные преимущества (и прежде всего относительную уверенность в занятости). Формирование рабочего класса в этих странах всегда запаздывает по сравнению с другими классами, которые в свою очередь также порождаются развитием современного капитализма: с одной стороны, перед нами мелкая служилая буржуазия – ИТР и служащие, средние и мелкие собственники – представители сельской буржуазии, а с другой – неимущие, но непролетаризированные массы безземельных крестьян и безработных. При всем этом и местная буржуазия не менее рабочего класса страдает от отрицательных последствий мирового господства монополий.

Это особое положение в афро-азиатских странах является, несомненно, взрывоопасным. Очевидно и характерное для него противоречие: с одной стороны, рабочий класс может развивать собственное социалистическое сознание лишь при условии создания своей автономной классовой организации для ведения антикапиталистической борьбы до победного конца, а с другой – революция не может быть делом лишь одного рабочего класса. Но способен ли рабочий класс в рамках широкого союза с крестьянством и даже непосредственно с буржуазией возглавить подобный «фронт» и выработать собственный коммунистический проект? Ленинизм, а также маоизм, стремящийся стать его продолжением, утверждают, что это возможно и, более того, характерно для перехода к социализму в наше время. Таким образом, вместо старого лозунга, провозглашенного в «Манифесте Коммунистической партии», возникает новый: «Пролетарии всех стран и угнетенные народы, соединяйтесь!» За этой теорией ориентации рабочего класса в наше время на социализм во всем мире явно просматриваются широчайшее распространение марксизма и убежденность в том, что центр его притяжения переместился в революционный мир слаборазвитых стран. Остается выяснить, как теоретически и практически маоизм отвечает на вопросы, поставленные ленинизмом.

2. Специфика маоизма

Маоизм возник в голове у Мао далеко не вдруг: его практика, как и вся практика Коммунистической партии Китая, с самого начала 20-х годов шла ленинским курсом, имевшим целью прежде всего свержение власти капитализма в отсталой стране, а затем (с 1950 года) построение социализма в этих условиях[260].

Свержение капитализма ставило перед коммунистической партией задачу стать авангардом антикапиталистических сил и основой формирования широкой национальной, антифеодальной и антиимпериалистической коалиций. Для этого КПК необходимо было маневрировать между двумя рифами – чисто рабочим сектантством (на что ее постоянно толкал троцкизм) и единым фронтом во главе с гоминьданом, к чему ее призывала дипломатия Москвы. Мао и КПК практически миновали эти подводные камни без особых «теоретических» заявлений. Апостериори можно отметить, что этот успех был достигнут благодаря соблюдению следующих принципов: а) созданию автономной организации, руководствующейся марксизмом и опирающейся на рабочих и радикальную интеллигенцию, связавших свою судьбу с марксизмом; б) уходу в деревню из городов, находящихся под властью буржуазии и империализма; в) решительной борьбе в деревне на стороне бедного безземельного крестьянства при одновременной изоляции крупных землевладельцев; г) формированию партизанской армии для поддержки этой борьбы и д) ведению исключительно гибкой дипломатии с целью объединения основных национальных сил (интеллигенции, мелкой и средней буржуазии) против основного противника – японского империализма и его союзников.

Длительная борьба в этих условиях заложила основу для действий после захвата власти и создала для коммунистической партии широкую социальную базу, представленную в основном крестьянством и рабочими. Что отличало эту партию? Дискуссии по этому вопросу были бесконечны: Мао и руководящее китайское звено никогда не отказывались называть ее рабочей, несмотря на численное преобладание в ней крестьянских элементов. Кое-кто считал ее нерабочей партией и этим объяснял последующие «отклонения» в Китае. Другие хотели бы развить дальше официальный маоизм, поскольку видели в его опыте доказательство революционности крестьянства, которая несправедливо отвергается марксизмом. Среди последних был Фанон и в какой-то мере Маркузе. Маоизм постоянно отвергал эту точку зрения.

После завоевания власти КПК поставила перед собой задачу построения социализма в отсталой стране, то есть задачу развития производительных сил без восстановления капиталистических общественных отношений, а прямо путем создания новых – социалистических. Нельзя сказать, что маоизму удалось решить эту задачу, но стоит посмотреть, каким образом – теоретически и практически – был поставлен этот вопрос; как маоизм пошел дальше ленинизма, чем отличается такая попытка от советского опыта и с какими практическими и теоретическими ограничениями здесь пришлось столкнуться. Приглядимся к развитию Китая за последние 30 лет и попробуем увидеть разницу между его опытом и опытом Советов. Китайская модель, в основе которой лежат «Десять великих противоречий» 1956 года, характеризуется в основном следующими чертами: а) тенденцией к уравнению средней реальной оплаты труда на селе и рабочих и служащих в городах (это равенство не вытекает из экономических законов, а является результатом общеполитического решения, придающего особое значение союзу рабочих и крестьян); б) тем, что в городских и сельских группах заработная плата распределяется относительно одинаково по отношению к средней. Эти два момента, естественно, не создают условий для внезапного или быстрого исчезновения противоречий. Наоборот, наблюдается тенденция к усилению неравенства в разных регионах (следовательно, возникает и разница в продаваемом прибавочном продукте), а также в тех сферах, где не одинакова производительность (как и прибыль, определяемая национальным уровнем зарплаты и цен). Все эти противоречия сами по себе имеют тенденцию к обострению. И тут встает вопрос об увязке плана с рынком и о перераспределении неравнозначных накопленных средств.

Каковы бы ни были противоречия, эти соотношения оставались главной целью китайской стратегии последнего тридцатилетия, а главным орудием проведения этой политики было централизованное бюрократическое планирование. Однако эта модель существенно отличается от советской, и разница здесь не столько в средствах (централизованный план и административное руководство или гибкий план и использование рынка), сколько в содержании (союз рабочих и крестьян и государственная власть, которая его олицетворяет, или же отсутствие такой власти, то есть отсутствие закоснелости, окаменелости, свойственных государственной буржуазии). Если дискуссия о «ревизионизме» продолжает оставаться запутанной, то лишь потому, что об этой разнице всегда говорилось нечетко, а анализ ее причин был неглубоким.

Необходимо иметь в виду, что советская модель, формировавшаяся начиная с 30-х годов, возникла как результат массового изъятия государством сельхозпродуктов у деревни[261]. Если коллективизация в Китае (после аграрной реформы) шла быстрыми темпами и переход к более высоким формам кооперации получил поддержку крестьянства, то в Советском Союзе коллективизация (навязанная в 1930 – 1935 годах) носила совершенно противоположный характер. Именно из-за своего принудительного характера она фактически положила конец союзу рабочего класса и крестьянства – союзу, на котором должно было основываться социалистическое государство. Такая операция в большой степени способствовала развитию полицейского аппарата, который вскоре стал автономным по отношению к обществу и даже к самой партии. Государство, утвердившись в роли угнетателя крестьянства, постепенно стало ориентироваться на политику дифференциации оплаты труда и доходов городского населения, навязывая ее также и промышленности в масштабах, отражающих устремления господствующего класса (за неимением лучшего определения его можно назвать государственной буржуазией), который пытался утвердить себя в этом качестве. Китайская же партия под влиянием опыта работы 30 – 40-х годов среди крестьянства относилась к ним совершенно по-другому.

Почему эта «модель» не была полностью отражена в теоретических спорах, можно объяснить лишь тем, что она в какой-то мере явилась «спонтанным» результатом проявления классовой сущности самой системы, и поэтому КПК пришлось развертывать полемику в отношении советской модели без такой подготовки. Предпосылками этого были двойственное отношение к III Интернационалу и сталинизму, фактическая автономия КПК и ее кажущийся прагматизм. Однако недостаточно отработанная критика сталинизма (фактически ее поддерживала вся оппозиция, и прежде всего троцкисты, а единственное исключение составляли бухаринцы) с ее тезисом о том, что индустриализацию можно было бы ускорить за счет тяжелых поборов с крестьянства, вполне объясняет, почему попытка нарушить принцип равного обмена (этот принцип был основополагающим в стратегии КПК в последние 30 лет) вновь и вновь появлялась в лексиконе как правых (они защищали идею оплаты труда по производительности), так и левых (они стояли за эгалитаризм с помощью административного нажима).

Различие между этими двумя моделями позволяет уточнить природу «экономических законов», которые вовсе не являются непреложными, а действуют скорее как естественные препятствия. Они, конечно, присущи любой системе как выражение классовых союзов и столкновений. В общем закон стоимости присущ каждой из двух социалистических систем, так же как и капиталистической. Очевидно, он предполагает какое-то разделение труда; ведь результатами труда нужно обмениваться, учитывать их. Но как? В социалистической модели закон стоимости действует в рамках национального государства, в то время как при капиталистической системе – во всемирном масштабе, ибо разделение труда, которым определяется капиталистическое накопление, носит всемирный характер, а социализм (в условиях невозможности и мифичности «мировой революции») начинает с того, что обязательно становится общенациональным делом, руководимым политической волей, которая отдает приоритет общественно-национальному разделению труда и строит свои отношения с зарубежными странами в соответствии с нуждами этого дела.

В свою очередь национальной оказывается и государственная модель, как это ясно видно на примере Советского Союза. Почти то же самое, но скорее только внешне, характерно в целом и для восточных стран. Но ведь закон стоимости основывается на классовых отношениях и выражается в изъятии излишков в пользу «новых средних классов» – этой истинной опоры государства, в силу чего он и здесь является аналогией капиталистического закона стоимости, по которому стоимость в условиях классовых отношений выступает в своей превращенной форме доходов и ренты.

Закон стоимости, действующий на периферии капиталистического общества, остается таким же, как и во всей мировой капиталистической системе. А это означает, что количество необходимого общественного труда определяется производительностью труда в более развитых регионах системы. В странах же, находящихся на стадии перехода к социализму, прибавочный продукт используется централизованно, независимо от того, в каком секторе экономики он образуется, и отношения обмена между различными секторами зависят от соотношения в количестве необходимого общественного труда, определяемого в масштабах всего государства. Из этого следует, что среднечасовой абстрактный общественный труд в сельском хозяйстве оценивается наравне с трудом в промышленности, какие бы ни были относительные цены на продукцию, произведенную за это же время в центрах развитого капитализма. Нарушение связи между системой, находящейся на стадии перехода к социализму, и мировой капиталистической системой выражается не в физическом отсутствии материальной связи и не в абсолютной автаркии переходной системы, а в том, что результаты внешнего обмена нейтрализуются на внутригосударственном уровне. Обмен с зарубежными странами, естественно, ограниченный в подобной ситуации, подчиняется здесь логике внутреннего развития, носящего национальный и социалистический характер.

И все же следует признать, а не отрицать, что именно закон стоимости при социализме определяет как примерное равенство реального годового вознаграждения труда крестьянина и рабочего, так и сколь развитую иерархию в зарплате. Вопрос, следовательно, не в признании закона стоимости (его существование, по-видимому, подтверждается огосударствлением общественных отношений) или в его отрицании (что означало бы правильный путь к социализму), а в том, чтобы определить, при каких общественных отношениях он действует. Развитие производительных сил в перспективе перехода к социализму определяется двойным принципом упразднения эксплуататорских классов внутри страны и отрыва от мировой системы вовне. Этот двойной принцип не исключает стоимости, а предполагает ее, хотя и действует на собственной базе.

Необходимость развития производительных сил и существование наряду с этим такой политической воли, которая стремится к тому, чтобы переход к социализму ориентировался в сторону бесклассового общества, ставит различные проблемы, связанные с управлением экономикой. В целом есть два способа их решения – предпочтительно централизованное, административное управление производственными единицами и преимущественно децентрализованное управление. Противопоставляя эти два способа управления, мы, однако, не противопоставляем «отрицание» закона стоимости и его «использование». В то же время ясно, что если административное руководство экономикой само по себе не является гарантией социалистического пути развития, то и отрицание такого управления не дает действенной гарантии против огосударствления. Все зависит от уровня политического руководства, и в этом смысле действительно «политика оказывается командной силой».

Если социализм – понимаемый как переходная фаза к коммунизму – требует введения в действие закона стоимости, то необходимо признать и существование экономических законов социализма, политической экономии социализма. Однако эта законы, эта политическая экономия имеют совсем иной статус, нежели при капитализме, поскольку природа и характер действия экономических законов капитализма неотделимы от особых отношений между базисом и надстройкой именно данного способа производства.

При капитализме маскировка отношений эксплуатации, вытекающая из обобщенного восприятия товара – включая и рабочую силу, – это последний довод в поддержку того, что экономические законы якобы действуют извне как естественные законы природы и в то же время будто бы экономически оправдывают социальное отчуждение и видимое разделение между сферами политики и экономики. Социализм же в этом отношении прозрачен или должен быть таковым. Значит, общество должно господствовать над теми товарными отношениями, которые им управляют. План основывается на соотношении, скажем, цены на рис и зарплаты, из чего с очевидностью вытекает равенство стоимости годового труда крестьянина и рабочего. И это равенство должно с политической точки зрения ясно осознаваться всеми трудящимися. Иерархия же в зарплате должна устанавливаться демократическим путем и приниматься только в силу известных политических соображений, без идеологической маскировки (ссылками на разную производительность труда).

В общем, дискуссии об экономических законах социализма не прояснили сути дела именно потому, что не выявили тех количественных пропорций, на которых должны основываться товарные отношения при социализме, и не показали их отличия от капиталистических. Слишком часто товарные отношения отождествлялись с капиталистическим способом производства и утверждалось, что при социализме товарные отношения должны исчезнуть. Такова была, в частности, точка зрения Розы Люксембург и Ленина (по ней «возврат» к товарным отношениям был «уступкой» определенным требованиям времени), а затем к этому пришел и Сталин. Отсюда всякий раз, когда речь шла об экономических законах, о законе стоимости, подчеркивалось, что товарные отношения – это «уступка», вызванная переходным периодом. В действительности же «возвращение к закону стоимости» всегда сопровождалось если не возвратом к капитализму, то укоренением государственной системы эксплуатации. «Уступки» в пользу «свободного рынка», «мелких наделов», «учета экономических издержек» и «прибылей» постоянно и повсюду – от Советского Союза и Восточной Европы до Вьетнама, Кубы и самого Китая – усугубляли неравенство, и именно их следует рассматривать как негативный «возврат» к полукапиталистическому, полугосударственному закону стоимости.

Следовательно, вопрос надо ставить так: каким образом сделать прозрачными (и равноправными) товарные отношения при социализме? В ответ на этот вопрос были выдвинуты два тезиса: «самоуправление» и «политике – командное положение». Самоуправление – это сложный социальный и, несомненно, демократический проект. Ведь в конце концов и само революционное рабочее движение спонтанно пришло к нему через рабочие советы, советы депутатов трудящихся. С другой стороны, оно разделяет рабочий класс на конкурирующие коллективы, и, таким образом, его фактические действия кончаются тем, что развитие самоуправления затемняет политический выбор сразу после революционной фазы, то есть после того, как рабочий класс взял в свои руки орудия производства. Таким образом, самоуправление может быть лишь частичным и должно не исключать, а придерживаться плановости, иначе возникает опасность появления новой формы экономического отчуждения, которая снова приведет к дроблению рабочего класса, как это показал югославский опыт[262]. Что же касается «политики как командной силы», то она не должна означать идеологического произвола, а, напротив, предполагать четкое управление товарными отношениями между самоуправляющимися коллективами, структурно входящими в общую социальную систему. Это подразумевает постоянное развитие политической и социальной демократии. Как постоянное демократическое развитие, так и застой или регресс в реальном политическом властвовании трудящихся неизбежно выводят нас на вопрос о демократии на уровне государства, поскольку государство – это абсолютная необходимость, причем не столько даже по соображениям внешней политики или по какой-то временной нужде, сколько потому, что оно является единственным средством связать реальную власть низовых коллективов с общим социальным проектом. Естественно, вопрос о государственной демократии не может быть решен путем произвольного объявления государством себя «демократическим представителем» народных «масс»; в равной мере его нельзя свести и к проблеме «уважения законности», ибо это есть патерналистское узаконение государственной эксплуатации. Стало быть, в этом состоит основной вопрос социализма.

Все вышесказанное приводит нас к следующему определению характера той ставки, которая делается в борьбе, ведущейся в течение долгого переходного периода, вплоть до исчезновения классов. Эта борьба связана с отношением к закону стоимости (какому: капиталистическому, государственному или социалистическому?), с выбором типа управления экономикой (бюрократического или действительно контролируемого трудящимися?) и с организацией политической жизни (в духе социалистической демократии или государственно-полицейского деспотизма?). От исхода этой борьбы зависит и будущее социализма.

Можно сказать, что с этой точки зрения подход к решению проблем переходного периода оказался довольно точным в ходе развития Китая. Конечно, не в том смысле, что любой выбор и любая политическая инициатива всегда оказывались правильными, а в том смысле, что совершавшиеся ошибки никогда не приводили к необратимым ситуациям. В этом смысле маоизм представляет собой прогресс по сравнению с ленинизмом. Остается лишь посмотреть, впишется ли «новый курс» в логику преемственности или приведет к разрыву с ней: намеченные реформы могут вызвать более глубокое развитие социализма и именно поэтому объективно развить новые негативные стороны, чего можно было бы в основном избежать. Очевидно, Китай сегодня находится на перекрестке, и от выбора пути, по которому он пойдет, будет зависеть, останется ли он социалистической страной. Недостатки маоистской критики в адрес ревизионизма выразились в противоречии между призывом к массам и децентрализацией, с одной стороны, и сохранением административного руководства экономикой – с другой. В основе всего этого лежит абстрактное отрицание закона стоимости, которое может привести к тупику и, несмотря ни на что, к сохранению административного руководства, которое неизбежно будет бюрократическим.

Вполне допустимо, что маоизм основывается на следующих четырех принципах: а) равенство между городом и деревней как основное условие союза рабочих и крестьян, исключающее какие бы то ни было принудительные изъятия и предписывающее рассматривать сельское хозяйство в качестве основного сектора экономики; б) иерархия в зарплате, отражающая качественную разницу различных видов труда (она определяется социальной стоимостью профессиональной подготовки), но исключающая дифференциацию иного характера; в) самостоятельность национального пути развития, не обязательно автаркического, но и без непосредственной связи с мировой системой в том смысле, что характер связей с зарубежными странами неизбежно определяется требованиями логики внутреннего развития; г) управление экономикой (технология, организация и дисциплина труда и т.п.) и обществом с помощью трудящихся, а не путем давления сверху во имя «повышения эффективности» или «научного подхода».

Это принципы, определяющие характер общества переходного периода, но не общества, уже подошедшего к преодолению классов прежде всего потому, что основным и законным требованием здесь остается развитие производительных сил (изобилие – это условие распределения по принципу «каждому по потребностям»), а также потому, что развитие производительных сил в обществе, идущем к коммунизму, происходит в национальных рамках и не связано непосредственно с мировой системой. Таким образом, переходный период характеризуется сохранением двух народных классов-гегемонов, не лишенных противоречий «внутри народа»; наличием разных групп трудящихся, квалификация которых, а следовательно, и степень ответственности перед обществом не одинаковы; необходимостью сохранения государства не только по причине существования всемирной системы государств, но именно в силу необходимости укреплять единство всего народа как гегемона и организовать производительные силы. Но именно потому, что государство является необходимым элементом перехода к социализму и ареной общественной борьбы, метод управления обществом с помощью самих народных масс (в противоположность управлению, идущему только сверху) остается несовершенным, противоречивым и чреватым опасностями.

3. Переход к социализму или капиталистическая экспансия?

Таким образом, мировая экспансия капитализма вместо того, чтобы все более однообразить общества всей планеты, с первого дня своего существования основывалась на противопоставлении центра периферии. К тому же империалистические формы этой экспансии еще более усилили это противопоставление и сделали невозможным возвышение других стран до уровня «центра». Этим объясняется и тот факт, что переход к социализму начался не с социальных революций в странах развитого капитала и не с «мировой революции», а с целого ряда «разрывов» на периферии всей системы в «слабейших звеньях цепи». Вопрос о противоречивом характере движений периферийных народов за национальное освобождение и одновременно о противоречивом характере перехода к социализму, который в лучшем случае только начинается в этой борьбе, является, таким образом, основным в дискуссиях современного марксизма, понимаемого как сила, преобразующая мир[263].

Следует иметь в виду, что кое для кого русская и китайская революции – не что иное, как искаженная форма буржуазной революции, причем имеющая тенденцию не к отмиранию классов, а к капиталистическому развитию. Согласно такому пониманию, капитализм будет якобы развиваться в Азии и Африке без революций, эволюционно, и это приведет к образованию там национальной буржуазии, способной постепенно уничтожить разрыв между центром и периферией. В таком представлении буржуазия останется – в мировом масштабе – восходящим классом, и ни социалистическая революция, ни марксизм как идеология преодоления классовой структуры общества не станут в повестку дня. В подобных условиях марксизм будет извращаться и превратится в идеологию оправдания власти нового класса буржуазного типа.

Несомненно, в годы после второй мировой войны мы стали свидетелями колоссального развития капитализма во всем мире. В рамках международного разделения труда, обновившегося благодаря завоеванию независимости афро-азиатскими странами в ходе борьбы за национальное освобождение, открылся новый этап индустриализации «Юга», закрепившей становление (или восстановление) государств-наций, новых членов мировой системы. Но можно ли появление «третьего мира» в самом деле рассматривать в единой связи с развитием капитализма на мировой арене, с развитием, способным постепенно снять проблемы, возникшие из-за разрыва между центром и периферией? Глубокий кризис мировой системы капитализма, начавшийся в 70-х годах, в этом отношении вызывает резонные сомнения. В подобной обстановке основная преобразующая сила на пути к социализму, возможно, будет проявляться через борьбу за национальное освобождение периферийных стран капитализма. И действительно, общественные классы сами по себе не бывают революционными или нереволюционными: класс становится объективно революционным, когда на каком-то определенном историческом этапе он убеждается, что ему больше нечего ждать от преобразований и реформ, обусловленных внутренней логикой модели накопления капитала. В настоящий момент империалистическая система (она заслуживает именно этого названия) такова, что классы, которые могли бы объективно быть революционными, находятся в меньшинстве в центре и в большинстве на периферии всей системы, поскольку неравноправное международное разделение труда позволяет увеличивать рост всех доходов параллельно с ростом продуктивности главным образом в центре системы, тогда как для периферии наиболее характерны застои в росте доходов населения (бедного крестьянства и рабочих), а иногда и их снижение. Отсюда и специфический характер перехода к социализму в мировом масштабе, который никак нельзя было предвидеть во времена Маркса. В центре системы идеологическая зрелость буржуазных и рабочих движений, обусловленная их долгой историей, может в каких-то аспектах оказаться прогрессивной по отношению к периферии, где задачи национального освобождения и национальной революции зачастую искажают социалистические устремления. Таким образом, возникает парадокс, когда те, кто знает, что делать, не могут действовать, а те, кто действует, не представляют себе последствий собственных дел. Мы со своей стороны определяем эту переходную модель от одного общества к другому как «модель декаданса»[264].

Впрочем, это спорный тезис. Против него возражают в том смысле, что этап национального освобождения уже закончился, другими словами, что система уже перестала быть империалистической в ленинском смысле этого слова. Буржуазия, пришедшая к власти в «третьем мире», уже привела свои страны на путь капиталистического развития. Конечно, в этом глобальном процессе остаются как развитые, так и отсталые страны, но вместе с тем сохраняется и относительное постоянство в положении самых богатых и самых бедных из них, хотя, в общем-то, качественные различия между центром и периферией определенно уменьшились, а то и исчезли совсем. Таким образом, с появлением полуиндустриальных стран центр развитого капитализма мог бы переместиться к югу и к востоку. Это развитие, естественно, носит всемирный характер и не ограничивается национальными, автаркическими рамками, а обнаруживается как в самых развитых странах, где ни одна отрасль промышленности уже не считается чисто национальной, но взаимосвязана с внешними отраслями промышленности за границей, так и в менее развитых странах. Сейчас все эти страны и отрасли взаимосвязаны даже тогда, когда в рамках этой общей взаимозависимости некоторые из них и остаются более слабыми. «Теория зависимости», если можно так ее назвать, – это пройденный этап, как ни малоприятно об этом говорить. Но эта взаимозависимость ставит вопрос о социализме по-новому, связывая его уже не с национальными, а с мировыми преобразованиями. Характерно при этом, что любая попытка стран «выйти» из системы взаимозависимости неизбежно кончается таким регрессом их производительных сил, который влечет за собой самые драматические последствия.

Эти критические замечания, похоже, убедительно иллюстрируют многочисленные явления, возникающие внутри современной системы. В то же время они справедливо призывают ставить государство и его классовое содержание в центр анализа. В результате мы имеем следующий тезис: государства «третьего мира» – это государства национальной, а не компрадорской буржуазии, как это было во времена триумфального шествия империализма. Национальная буржуазия здесь реализует собственный план построения национальной капиталистической экономики, естественно вписывающийся в мировую систему. Поэтому она имеет тенденцию на различных, но существенных уровнях брать в свои руки национальную основу развития, то есть: а) создание рынка труда и условий для пролетаризации населения, что достигается путем раздробления старых аграрных общин и оттока непроизводительного крестьянства в город, при контроле над пролетаризированной рабочей силой (подавление выступлений городского населения, запрет на деятельность профсоюзов, однопартийная система и т.п.); б) установление контроля над природными богатствами и их использование с помощью национализации; в) овладение рынком путем контроля над внутренним рынком и проникновения на внешний рынок; г) получение доступа к финансам и контроль над ними посредством введения национальных валютно-финансовых систем; д) постепенное освоение техники, по крайней мере в наиболее развитых отраслях. Если дело обстоит таким образом, то, само собой разумеется, новая буржуазия «Юга» одновременно и кооперируется и конфликтует с буржуазией развитых капиталистических стран. Ведь поскольку существуют внутриимпериалистические конфликты, то почему бы и буржуазии «Юга» в свою очередь не конфликтовать с империализмом?

Этот тезис отнюдь не отвергает того, что в «третьем мире» имеются государства с компрадорской буржуазией, то есть государства, просто-напросто соглашающиеся с транснационализацией своей экономики и стремящиеся войти в эту сферу за счет каких-то своих «сравнительных преимуществ» или же специализирующиеся на экспорте сельхозпродукции и минерального сырья, а также на экспортных отраслях промышленности с дешевой рабочей силой. Компрадорское государство подчиняет свою экономическую политику – если таковая существует – удовлетворению условий транснационализации. Практически оно руководит рынком труда в интересах транснациональных монополий, которые, следуя логике всей системы, контролируют экономику, а взамен идут на определенные уступки государству, иногда чисто формальные (например, такие, как владение шахтами без технологического и рыночного контроля над ними). Иногда эти уступки со стороны ТНК реальны, но второстепенны, хотя, во всяком случае, позволяют государству развивать свою аграрную капиталистическую экономику или мелкую промышленность, заменяющую импорт. Этот же тезис в равной степени не исключает того, что в некоторых странах внутренние социальные отношения могут приводить либо к свержению власти буржуазии в пользу таких группировок, которые способны осуществить построение социалистического общества (Корея, Вьетнам и Куба), либо (при неустойчивом равновесии между народом и буржуазией в ходе классового конфликта) к созданию государств, которые иногда называют государствами «национальной демократии», идущими по «некапиталистическому пути развития», и выбор которых – национальный капитализм или социализм – еще не ясен.

В целом этот тезис имеет смысл лишь в том случае, когда национальный проект буржуазии оказывается исторически осуществимым, то есть когда он положительно отвечает на вопрос о дальнейшем развитии и уточняет условия, благоприятствующие реализации этого проекта. К таким моментам можно отнести: а) борьбу за национальное освобождение, которая возвестила о конце колониализма еще до 1939 года; военное поражение Соединенных Штатов (война в Корее и Вьетнаме, крах вторжения на Кубу, признание Китая), что свидетельствует о силе государств «третьего мира»; действия ОПЕК в 1973 году, которые были бы немыслимы 20 лет назад (об этом наглядно свидетельствует, например, неудачная попытка Мосаддыка в Иране); б) существование социалистических стран, и прежде всего СССР, что усиливает позиции государств «третьего мира»; наличие советской военной помощи (Анголе, Эфиопии в настоящее время, в прошлом Египту и др.), являющейся весьма весомым средством отрезвления империалистов; помощь со стороны восточноевропейских стран также могла бы способствовать созданию национальных экономик и условий для перехода к социализму (но это еще под вопросом).

Однако на самом деле этот тезис ведет к переоценке возможностей национальной буржуазии «третьего мира» и к серьезному извращению целей, средств и возможностей советской политики. Конечно, борьба за национальное освобождение при поддержке с советской стороны (когда она имела место), а также противоречия внутри капиталистического лагеря изменили положение. Проект буржуазии «третьего мира» с очевидностью преследует цель построения национальной экономики и ее интеграции в мировую капиталистическую систему. Но проект этот двойствен: его можно понимать и как простое «рассредоточение» транснациональных корпораций или же как проект государств, которые действительно взяли инициативу в свои руки, чтобы избежать транснационализации. Конечно, они бы этого хотели, но могут ли они сделать это? Следует заметить, что даже тогда, когда внешне им сопутствовал успех, они на самом деле двигались к краху. Ведь их контроль над природными ресурсами ограничен запросами «Севера» (ОПЕК не может полностью блокировать нефтяные поставки) и необходимостью сохранять эксплуатацию компрадорского типа, особенно в Африке; промышленный экспорт «третьего мира» проник на рынки «Севера» лишь в той степени, в какой транснациональные компании считают это выгодным для себя; выход к морю для «третьего мира» закрыт, а проекты «развязки» посредством «коллективной автономии», то есть за счет интенсификации взаимоотношений в рамках «Юга», остались мертвой буквой, в то время как избыточный капитал вновь зациклен на мировую систему капитализма и т.д. Подобные исключительно отрицательные последствия не кажутся ни временными, ни конъюнктурными; они указывают на невозможность полной реализации национально-буржуазного проекта в наше время[265].

Если набросать примерную типологию современных государств «третьего мира», рассматривая реальные перспективы для каждой их группы, то как будет выглядеть общая картина? Первая группа стран – это страны с компрадорской буржуазией, то есть страны, где буржуазия исторически еще слаба, а развитие производительных сил задерживается. Не имеет большого значения, если в некоторых из них существуют «огосударствленные» формы и если они объявляют себя социалистическими и поддерживаются СССР. Эта форма – определенно капиталистическая или государственно-капиталистическая – определяется местными историческими условиями, которые, правда, не играют решающей роли в ее становлении. К компрадорской буржуазии классического типа – аграрной, торговой и промышленной, живущей на умеренных субподрядах – можно отнести и компрадорскую бюрократию, которая так же, как и буржуазия, проникает в мировую систему с теми же функциями грабежа крестьянства в пользу монополий и т.п. Союз этих стран с СССР весьма непрочен, носит конъюнктурный характер, как это не раз подтверждалось опытом, и отвечает скорее стратегическим планам СССР, который не ставит себе целью каким-то образом выправлять ошибки местного господствующего класса. Некоторые из этих стран откровенно предпочитают капитализм; другие объявляют себя в большей или меньшей мере социалистическими, третьи действительно осуществляют глубокие социальные преобразования, оставляя в то же время вопрос о своем «национально-буржуазном» или «социалистическом» характере открытым.

Некоторые страны первой группы, похоже, достигли определенных результатов: много говорилось об успехах Бразилии, Мексики, Южной Кореи и других стран, тем не менее опыт отдельных стран, например Ирана при шахском режиме, должен был бы насторожить идущих этим путем, поскольку противоречия между буржуазным проектом и народными требованиями могут оказаться неразрешимыми, если в их основе лежит постоянное давление на условия жизни народа, а оставленные империализмом возможности для маневра незначительны. Финансово-экономическое положение именно таких стран, как Бразилия и Мексика, показывает уязвимость национального проекта в определенных социально-политических условиях. Что же касается стран, пытавшихся следовать по пути «умеренного социализма», то нельзя сказать, что этот опыт порождает оптимистические надежды: за насеризмом последовал «infitah», то есть неизбежная в таком случае компрадоризация страны, и союз с Советами не предотвратил негативных результатов.

В общем, этот тезис следует отбросить, поскольку противопоставление национальной буржуазии буржуазии компрадорской носит слишком статичный характер. Эта концепция была выдвинута китайскими марксистами в 30-е годы, когда в Китае, как и в других странах колониального и полуколониального мира, наблюдался рост компрадорской буржуазии в лице «торговых посредников»; в то время как национальная буржуазия стремилась развивать промышленность, система международного разделения труда полностью блокировала ее. В дальнейшем эта тенденция утвердилась, поскольку считалось, что основой деятельности национальной буржуазии должна быть любая промышленная активность. При этом упустили из виду тот факт, что сама система международного разделения труда (хотя и со своими крупными недостатками) достаточно динамична. В современной системе подсобная индустриализация «третьего мира» в любом случае превращает местную буржуазию в компрадорскую: сегодня она берет на себя те же самые функции, какие еще вчера осуществляла старая компрадорская буржуазия. Новая промышленная буржуазия, как и старая торговая, отдает монополиям солидную часть избыточного капитала, возникающего в результате эксплуатации местной рабочей силы.

Но если глобальная перспектива сводится к кампрадоризации национальной буржуазии «третьего мира» и к ее зависимости от транснациональных корпораций, то можно думать, что этот процесс приведет к революционному подъему в тех странах, где условия существования эксплуатируемых масс становятся невыносимыми и где буржуазия слаба и неспособна контролировать капиталистические преобразования. Не следует также забывать, что в этой перспективе масса препятствий проектам национальной буржуазии может появиться и в области культуры. В афро-азиатском обществе, где еще сохраняются устойчивые неевропейские культуры, сопротивление капиталистической «декультуризации», нацеленной на то, чтобы навязать местным культурам европейскую модель развития, может стать исключительно мощным фактором идеологических завихрений. На примере Ирана мы видим, что народное возмущение может вылиться и в хаос, в котором на первый план выходят элементы, несущие с собой разложение и регресс, способствующие возникновению новых форм косности. И все же новый революционный подъем может повести дальше, чем это было в прошлом. Кризис советский системы создает возможности для социалистического обновления развитого Запада и может изменить положение. Не исключено, что удастся разрешить фатальную дилемму, в которой выбор ограничен либо либеральной политикой с элементами социально-демократических реформ, либо системой наподобие господствующей в Восточной Европе, от Москвы до Варшавы и Праги. Если пока и нельзя определить, когда закончится возможный подъем обновленного западного социализма в сочетании с силами антиимпериалистического освобождения, то все же необходимо принять во внимание, что этот кризис развивается в такой международной обстановке, когда трудно сказать, во что все это выльется[266]. Следует отбросить тезис, согласно которому противоречия нашего времени являются борьбой между «„социалистическим“ и „капиталистическим“ лагерем», но не следует принимать и тезиса, прямо противопоставляющего «силы социализма» общим «силам капитализма», поскольку левые в мировом масштабе еще не поставили в порядок дня отмену классовой структуры общества и пока что борются за ближайшие цели, то есть за улучшение условий труда в империалистическом обществе и жизненных условий населения периферии в рамках обновленной мировой системы. Таким образом, на авансцену сейчас выходят нации и государства, тогда как гегемонические союзы вырабатывают собственную стратегию, воплощая их в действиях государств, которыми они руководят, а блок угнетенных классов ведет свою борьбу с перспективой достижения вышеуказанных непосредственных целей.

Возникает вопрос, не являются ли слабости «третьего мира» ставкой в игре сверхдержав в вопросе выбора – капиталистическая компрадоризация или советизация. «Агрессивность» Советов, похоже, придает этой альтернативе определенную реальность, но тут следует учесть некоторые детали. Советская система обнаруживает свою слабость и неспособность преодолеть состояние перманентного кризиса, переходя от экстенсивного накопления, уже исчерпавшего свои возможности, к интенсивному, которое потребовало бы серьезной и очень трудно контролируемой политической реформы. В то же время эта система не может доминировать в международных классовых союзах экономически, а прибегает к формам империалистического господства. Она потеряла свой идеологический престиж и способна управлять только мелкими вассалами, да и то лишь в сфере своего военного влияния. В то же время, будучи слабой в экономическом, социальном и идеологическом плане, СССР остается в военном отношении единственной сверхдержавой, способной соперничать с Соединенными Штатами на глобальном уровне. Это пока что помогает ему преодолевать кризис именно потому, что слабости, характерные для освободительного движения в «третьем мире», не позволяют последнему освободиться от власти империализма без советской поддержки. Но глубокий кризис советской системы показывает, что она не является образцом для решения вопросов нашего времени; более того, она заводит других в тупик и, конечно, не может служить моделью для решения проблем «третьего мира».

4. «Белая опасность»

Капитализм как общественная формация тесно связан с «европеизмом», то есть той исторической базой, на которой он возник. Неевропейским народам капитализм представляется прежде всего проявлением европейского экспансионизма, и эта реальность является основным элементом в народном сознании; стало быть, нельзя сбрасывать со счетов и политические последствия этого. Капиталистическая экспансия в полной мере продемонстрировала свой разрушительный характер, и она в ответе за тот геноцид, который принял некогда столь серьезные масштабы; именно европейцы в глазах народов колониальных стран несут ответственность за преступления капитализма. Европейская же историография систематически преуменьшала разрушительные последствия этой экспансии, превознося результаты «цивилизации», и нельзя пренебрегать тем, что сам Маркс, подчеркивая значение освобождения новых производительных сил, оставался в плену этой перспективы, хотя в последние годы жизни и начал спешно пересматривать свои взгляды на еврокапиталистическую экспансию.

Излишне напоминать о примерах настоящего этноцида в процессе белой колонизации, от уничтожения доколумбовой цивилизации в Америке до геноцида индейцев Северной Америки и работорговли, которая превратилась в колоссальное кровопускание, невиданное в истории Африки. Не менее крупный ущерб нанесла и расистская в своей основе колонизация населения многих стран – от Южной Африки до Палестины, от Северной Африки до Зимбабве и Кении. Кстати, и в Сибири, Туркестане и на Кавказе русская экспансия развивалась таким же образом до Октябрьской революции, а после нее фактически усилилась действиями новой, Советской власти. В плотно населенной Азии колониальное проникновение вело к деградации вплоть до навязывания опиекурения (как, например, в Китае) и других методов стимулирования культурного распада.

Следует подчеркнуть, что этот экспансионизм, вытекающий из основных законов капиталистического способа производства, получил серьезную видимость развития под знаменем прогресса и даже самого «социализма»[267]. Этот факт показывает, что социальная реальность (основа нации и культурных ареалов) может переходить через классовые границы и становиться самостоятельной. В Южной Африке конфликты между колонистами-бурами и британским империализмом в конце прошлого века и между «белыми» рабочими и капиталом в период 20 – 30-х годов нашего века внедрились в сознание рабочего класса Запада гораздо раньше возникновения у них чувства солидарности с африканскими крестьянами, согнанными с собственных земель. В Палестине сионизм по большей части явился продуктом развития рабочего движения Восточной Европы, а в Туркестане Советская власть уничтожила «тюркский коммунизм» (который пытался основать Султан-Галиев) еще до начала 30-х годов, то есть до того момента, который обычно считается началом периода «сталинского вырождения». Репрессии соединялись с культурной политикой, которая привела к отмене в сущности единого тюркского языка, объединявшего народы Туркестана, к превращению диалектов в национальные языки и административному разделению народов. Между тем колониальная политика здесь всегда проповедовала «уважение к национальным особенностям». Трудно сказать, способствовали ли все эти меры тому, чтобы был снят с повестки дня коренной вопрос, который постоянно возникает во все более сложной форме, причем до такой степени, что интервенция в Афганистане представляется для Москвы – по крайней мере в каких-то отдельных аспектах – неким «бегством вперед».

В общем, европейскую экспансию нельзя считать явлением исключительно капиталистического плана: очень прочное слияние капиталистического развития и европейской культуры как раз и показывает, что эта экспансия переросла сами капиталистические отношения, которые ее породили. Реакция со стороны народов, испытавших ее на себе, была различной. Мы можем разделить эту реакцию на три типа. Для реакции первого типа, которую можно определить как «традиционно националистическую», характерны попытки отказаться от модернизации и изолироваться. Она была обречена на провал и показала недостаточное понимание реального соотношения сил. Однако она все еще имеет место, развиваясь также и в «теоретическом» плане; как свидетельствуют некоторые работы, авторы которых вдохновляются «идеями Каддафи»[268], эта экспансия не является капиталистической, а носит только «европейский» характер. В то же время указанной реакции свойственно обращение к различным современным формам интегрализма, прежде всего – к исламизму, а также к буддизму, индуизму и т.д.

Второй тип реакции на экспансию – это «принятие модернизации». Она проявляется не только в отходе от традиционных способов организации в пользу капиталистических, но также и в ассимиляции местной культурой мировой культуры европейского типа. Это желание возникает в основном в кругах местной буржуазии, претендующей на роль глашатая «национального возрождения» и пытающейся спасти самые косные остатки своих культурных традиций, поставив их на службу капиталистической эксплуатации. Похоже, что это удалось только Японии. Аналогичные попытки Ататюрка и Реза-шаха окончились провалом. Если эта все еще действенная тенденция и не кажется в настоящее время слишком сильной в Азии и Африке, то она весьма распространена в Латинской Америке, в частности из-за того, что этот континент носит «европейский» характер – по крайней мере в том, что касается местного руководства.

Третий, самый развитой, тип реакции – это маоизм, революционная национальная реакция, апеллирующая к освобождению народных и национальных сил путем модернизации страны без капиталистического развития. Если он связан с марксизмом и социалистической революцией, то предпочтительной перспективой модернизации для него оказывается «неевропейская». Марксизм часто проникал и проникает в Азию и Африку именно этим путем, действуя где-то на водоразделе социальной и национально-освободительной революции (которая идет гораздо дальше завоевания независимости и образования государства). И поэтому ясно, что он может стать великой силой, трансформирующей общественные уклады.

5. Марксизм, национальное освобождение и революционность

В настоящее время в Азии и Африке марксизм действительно тесно связан с глубокими преобразованиями, хотя вопрос об их характере (свидетельствуют ли они о переходе к социализму или же являют собой примеры капиталистической экспансии) остается открытым.

Если в Восточной Азии – Китай, Корея, Индокитайский полуостров – марксизм получил признание в качестве официальной доктрины[269], а по отношению к общей численности населения на земле именно в Азии проживает основная масса людей, исповедующих марксизм, то никак нельзя думать, что в большей части остальных афро-азиатских стран марксизм не существует или же он является там чем-то второстепенным, поскольку в данном случае его исповедует в основном далекое от власти интеллектуальное меньшинство. Существует огромное количество видов движения за национальное освобождение. И они не раз становились неотъемлемой частью истории последнего полувека, изменяя политическую карту мира и международного разделения труда, распределения промышленного производства, серьезно влияя на отношения между сверхдержавами, то есть, несомненно, проявляли себя как реально действующие субъекты истории нашего времени[270]. В большинстве случаев эти движения, способные мобилизовать сотни тысяч, а иногда и миллионы людей, опирались на различные формы «социализма» (реже на марксизм), и, несмотря на их сложную и противоречивую судьбу, эту связь с массами нельзя не принимать во внимание. Не углубляясь в неизбежно общее описание перипетий, через которые прошли многие из этих стран – от Юго-Восточной Азии до Индии и от Ближнего Востока до Магриба и Южной Африки[271], мы можем заключить наше изложение следующими выводами.

1. Мировая экспансия капитализма – фактически с самого его рождения, – вместо того чтобы постепенно однообразить мир, наоборот, усилила его дифференциацию, подчеркнув различия между капиталистическим центром и его периферией. Эта особая форма экспансии, обусловленная капиталистическим способом производства, и придала основному противоречию между господствующими державами, с одной стороны, и народами периферии – с другой, тот активный характер, который сейчас во многом определяет историю. В то же время традиционно основное противоречие капитализма – между трудом и капиталом, – похоже, теряет этот характер.

2. Империализм в ленинском понимании этого слова как раз и отличался тем, что вплоть до конца прошлого века давал возможность формирования новой национальной буржуазии, которая сразу включалась в процесс мировой экспансии капитализма. В настоящее время это стало невозможно, все попытки подъема новой национальной буржуазии в Азии и Африке при одновременном развитии «компрадоризации» и «транснационализации» теперь обрекаются на провал.

3. Рабочий класс капиталистических центров утратил свою революционность и не выработал собственного проекта создания нового общества, который позволил бы прийти к бесклассовому обществу. Доминирующее положение, которое страны центра занимают в международном разделении труда, укрепляют демократические традиции и стимулируют обращение к выборам как форме политического руководства обществом, не оставляя других альтернатив, кроме праволиберальных или умеренно-социалистических режимов.

Существуют два препятствия, сдерживающих рост социалистического сознания в современном обществе в целом; это – грабеж «третьего мира», ведущий к внутренней солидарности развитых стран (оправдываемой «национальными интересами») и превращающий эту солидарность в самую настоящую политическую реальность, а также убеждения левых сил и рабочего движения на Западе в том, что советское общество все же является социалистическим. Однако даже на Западе любой курс, нацеленный на преодоление классовой структуры общества и торговых категорий стоимости, несомненно потребует и здесь длительного переходного периода. Конечно, в развитых странах проблемы перехода к социализму отличаются от тех, с которыми имеют дело слаборазвитые страны, но они не менее сложны. Гигантские структурные преобразования, необходимые в основополагающей сфере организации труда, углубление международной специализации, как и необходимые изменения, нужные в идеологических структурах, несомненно, осложнят переходный период.

И все же неравномерное развитие капитализма ставит перед народами Азии и Африки внеочередную задачу свержения капиталистического порядка на местах. Именно здесь классовая борьба и империалистическое господство, взятые вместе, дают возможность свершать национально-демократические революции, руководимые народными и национальными союзами освобождения.

4. Марксизм, социалистическое и рабочее движение развивались поэтапно, и на каждом этапе марксизм обновлялся, изменялся и обогащался, приспосабливаясь к новым обстоятельствам. Законы, сформулированные марксизмом в отношении развития общества, применимы и к самому марксизму.

Марксизм времен Маркса разъяснял проблемы социалистической революции в условиях капиталистической Европы XIX века, до образования мировой империалистической системы. Тогда рабочий класс уже был потенциально революционен в силу неумолимых требований капиталистического накопления, происходившего в развитых европейских странах; в менее же развитых странах Европы это накопление шло параллельно с первоначальным. Пауперизация сельских масс, как и пролетариата, создавала благоприятные условия для непрерывной революции, для перехода от демократической фазы развития к социалистической. Теория «слабого звена в цепи» была предложена еще Марксом в связи с Германией и Испанией. Однако марксизм начал проникать в сознание рабочего класса Запада только к 70 – 80-м годам XIX века, когда уже шел процесс становления империалистической системы. Закон накопления действовал теперь не только в рамках каждой европейской нации, но и в мировом масштабе, и эта экспансия, обусловленная глобализацией процесса накопления, делала обстановку на периферии империалистической системы взрывоопасной. С помощью ленинизма рабочее движение преодолело застой, вызванный тем, что II Интернационал не осознал нового положения вещей, и придало сознательный характер этому качественному изменению, а первая социалистическая революция в России, хотя и с опозданием, подтвердила ожидания Маркса. Ленин понял, что именно в самой отсталой европейской стране, в самом слабом звене цепи можно было нанизать друг на друга буржуазную, крестьянскую и социалистическую революции. Но большевики не были готовы к тому, чтобы считать рабоче-крестьянский союз надежным условием стратегии перехода к социализму, поскольку они были связаны с рабочими традициями передовой Европы, где буржуазная революция уже разрешила сложный аграрный вопрос. К тому же Россия не была страной новой периферии, подпавшей под власть мирового империализма; это была хотя и отсталая, но все же зарождающаяся империалистическая держава, не завершившая буржуазно-демократической революции.

Процесс формирования в усиления империалистической системы, выявленный Лениным у самых истоков его зарождения, продолжал развиваться. И вторая социалистическая революция совершилась опять-таки в периферийной стране – в Китае, где, как звенья одной цепи, нанизались друг на друга не только буржуазная, крестьянская и социалистическая революции, но и совершилась антиимпериалистическая революция, то есть была достигнута такая победа над капитализмом, которая сузила сферу действий империализма. Вклад маоизма в марксизм состоял именно в понимании того, что союз рабочих и крестьян и отход от капиталистической системы разделения труда, взятые вместе, – это стратегически достаточно надежные условия для перехода к социализму в эпоху империализма.

Но и после победы китайской революции капиталистическая система продолжала развиваться и трансформироваться. Согласно некоторым теоретикам, она уже не является империалистической в ленинском смысле слова: буржуазные революции произошли во многих странах «третьего мира», и капитализм развивается в них на основе господства национальной буржуазии, входящей в мировую капиталистическую систему. В этом случае следовало бы считать более действенными схемы Маркса, но с той разницей, что Европа стала олицетворять весь мир. Другие, наоборот, считают, что и после второй мировой войны развитие продолжается на основе разделения между империалистическим центром и периферией, находящейся под властью империализма, где местная власть может быть только господством компрадорской буржуазии. Если эта гипотеза справедлива, то маоистская стратегия остается единственно верным ответом на основные проблемы перехода к социализму.

5. Этот анализ выдвигает новые проблемы перед марксизмом. Принимая во внимание факт всемирной экспансии капитализма, следует анализировать стоимость уже не как национальную, а как мировую категорию[272]. Союз революционных народных классов, которые приходят к власти в странах, совершающих переход к социализму, не оказывает преобразующего классового влияния на социальную реальность непосредственно, а осуществляет свою стратегию через государственную власть, сохраняющую по отношению к общественным классам некоторую автономию. Поэтому такой союз оказывается не только орудием возможной диктатуры рабочих и крестьян, но и средой, в которой может образоваться совершенно новый класс. Необходимость для этих стран выхода из капиталистической системы международного разделения труда придает формирующимся здесь государствам национальные функции: государство не может исчезнуть, но включиться в систему государств-наций оно способно лишь гораздо позже. В то же время совпадение капиталистической и европейской экспансий придает проблемам национального освобождения и возможного перехода к социализму такой серьезный культурный аспект, который нельзя заслонить никакой политикой. Исторический материализм еще далеко не окончательно разработан и пока что не позволяет правильно выявлять взаимосвязи между различными социальными реальностями, как классовой (основной), так и относящейся к государству, нации и культуре[273].

6. Марксизм приобрел азиатскую и африканскую ориентацию. На развитом Западе он имеет тенденцию превращения в чисто культурное течение, не способное преобразовать общественные реальности[274], на Востоке же для него характерны иные свойства. Основной вопрос в повестке дня на нашем сегодняшнем историческом горизонте – это не дилемма между капитализмом и социализмом на Западе, а задача освобождения и развития Азии и Африки. И это основная ставка в происходящей борьбе. Однако и это последнее преобразование противоречиво и двойственно: если его нельзя свести к фазе капиталистической экспансии, пусть даже в извращенном виде, то равным образом нельзя его рассматривать и как уверенный переход к бесклассовому обществу. Стало быть, марксизм потенциально является идеологией власти нового господствующего класса и (или) идеологией, направленной к освобождению от эксплуатации.