Марксизм сегодня. Выпуск первый

После второй мировой войны система функционирования социалистической экономики, возникшая в СССР в начале 30-х годов, была распространена на все страны, во главе которых стояли коммунисты (в том числе на Югославию и Китай), утверждавшие, что они довели до конца свою революцию и что у них есть собственные политические принципы, которые они положат в основу нового социально-экономического порядка. Это распространение означало, что система, о которой идет речь, рассматривалась как универсальная модель, а не как система, пригодная только для специфических условий и экономических проблем Советской России. В некоторых «народных демократиях» (этот термин используется применительно к странам Восточной Европы, входящим в советский блок) вначале имели место попытки разработать модифицированный вариант централизованного планирования (это прежде всего относится к Чехословакии в период 1946 – 1947 годов), но, по мере того как этим странам навязывался сталинизм, экономическая система всех «народных демократий» становилась одинаковой, построенной по образу и подобию советской, которую подавали как бесспорное воплощение марксистской идеи планирования. Следует отметить тот факт, что максимально централизованная система была составной частью того советского опыта, которую коммунистические вожди стран Восточной Европы приняли действительно без каких-либо оговорок или сопротивления (в отличие от других элементов этого опыта, вызывавших осложнения, по крайней мере в некоторых случаях)[207]. Никакого другого практического опыта, кроме централизованного планирования, не было, а все, что было известно тогда о советском экономическом развитии, противопоставлявшемся незабываемому «великому кризису» Запада 1929 года как точке отсчета, казалось, должно было оправдать возлагавшиеся на эту систему надежды. Несомненно, самостоятельный выбор, сделанный в этом направлении югославами после войны и китайцами в начале 50-х годов, подкреплял это мнение.

Однако сложившейся ситуации суждено было измениться под действием двух факторов: 1) трудностей, с которыми пришлось столкнуться в ходе практического освоения системы советского типа; 2) политических условий, которые заставили проанализировать эти трудности и обсудить возможные альтернативные решения. В Югославии сразу же после разрыва с СССР и его сателлитами в 1948 году оба фактора дали о себе знать одновременно. В других странах Восточной Европы и в самом Советском Союзе дискуссия об эффективности системы могла развернуться лишь после смерти Сталина. В Китае первая дискуссия по тем же вопросам, что и в Восточной Европе, имела место лишь в конце первой пятилетки, то есть в 1956 – 1957 годах[208].

Вызов, брошенный системе советского типа югославами, был обусловлен практическими причинами совершенно особого характера. Дело в том, что после краткого периода, характеризовавшегося стремлением доказать собственную верность и несправедливость обвинения в ереси, югославская коммунистическая партия столкнулась с проблемами двоякого рода – поиска путей для лучшего удовлетворения экономических нужд и чаяний народа и выработки идеологической альтернативы советской модели; в существовавшей тогда обстановке оба эти вопроса приобретали огромное политическое значение. Вот почему введение в Югославии с 1950 года самоуправления, децентрализация экономики, а также принятие рыночного механизма никогда не рассматривались лишь в плане практического их влияния на рост эффективности, а всегда были подчинены более общему вопросу – о самоуправленческом социализме. Не так было в СССР и странах «народной демократии», особенно на начальном этапе послесталинского периода: на первый план тогда были выдвинуты практические соображения, а идеологических сопоставлений избегали всеми возможными способами, причем тем больше, чем упорнее выдвигались обвинения в ревизионизме. Однако вопросы, обсуждавшиеся в «народных демократиях» (и даже в СССР после 1957 года), выходили за рамки механизмов планирования и контроля над национализированной экономикой, включая, например, такие темы, как руководство экономической политикой, отношения между частным и национализированным сектором и т.д. Это касается, в частности, так называемого «нового курса», принятого в СССР и в странах народной демократии практически сразу же после смерти Сталина и имевшего цель перераспределить средства в пользу сельского хозяйства и легкой промышленности. Изменение политики и сопутствовавшие дискуссии обрели особый размах в Венгрии при первом правительстве Имре Надя (1953 – 1955). Все эти проблемы, несомненно, имеют прямое отношение к теме настоящего исследования, однако мы не будем их здесь анализировать, поскольку собираемся заняться главным образом системой планирования экономики и вопросами контроля над ней.

1. Югославский самоуправленческий социализм

По понятным причинам все сторонники изменения системы функционирования экономики в Восточной Европе стремились представить собственную линию действий как основанную на марксистской теории. Известно, что в работах Маркса прямых указаний относительно экономического механизма при социализме немного и они отрывочны, не являются чем-то единым и последовательным; это объясняется как целями, так и методологией научной работы Маркса. Однако даже очень вольная трактовка Маркса вряд ли позволит представить экономический механизм социализма как основанный на рыночных отношениях, выступающих в качестве главного регулятора процесса общественного разделения труда. Обобщение разработанных Марксом (и Энгельсом) положений о функционировании будущей социалистической экономики выявит следующие характерные черты:

1) прежде всего прямое регулирование общественного разделения труда;

2) прямое определение того, что теперь определяется как «коэффициенты затрат – выпуска», если не для отдельных продуктов, то по крайней мере для нескольких широких групп продуктов;

3) необходимость четкой сбалансированности предложения и спроса в натуральной форме;

4) распределение общественного продукта в соответствии с критериями совокупной общественной пользы и с принципом «каждому по труду» при распределении индивидуального фонда потребления между семьями;

5) централизация фонда накопления и централизованное принятие решений относительно его использования на уровне общества в целом[209].

Естественно, это ни в коей мере не дает исчерпывающей картины тех принципов, которые действуют в экономической системе социализма, особенно если иметь в виду, что бóльшая часть приведенных положений не была сформулирована непосредственно для социализма, а выведена методом от противного – из капитализма. Тем не менее в общих чертах они дают представление о социализме: для отцов-основоположников социализм в отличие от капитализма должен был характеризоваться именно централизованно планируемой экономикой, в которой главные связи процесса воспроизводства должна была сознательно регулировать «видимая верхушка» общества, а не стихийно действующий механизм закона стоимости. Следовательно, нет ничего удивительного в том, что и противники Маркса, и его последователи понимали социалистическую экономику в прошлом чаще всего как в значительной степени централизованную систему, в которой натуральное распределение ресурсов производится прямо сверху; уступки же рыночным отношениям расценивались как временные явления, оправдываемые в основном незрелостью тех социально-экономических условий, в которых совершается переход к социализму (например, во время так называемого переходного этапа от капитализма к социализму в наименее развитых странах)[210].

Как же в таком случае можно было критиковать сталинскую экономическую модель с ее высокой степенью централизации и отстаивать именем марксизма альтернативу, суть которой сводилась к гораздо большей ориентации на рынок? Конечно, можно представить общее положение, по которому выводы следует делать, исходя из постоянно меняющихся реальных условий, а не из формулировок прошлого, как наиболее верное духу марксизма. Однако теоретические поиски новых решений в Восточной Европе не ограничивались только этим. Значит, в целях сохранения логической основы аргументации необходимо отдельно проанализировать теоретические предпосылки югославской концепции, с одной стороны, и идеи, развиваемые экономистами-марксистами в странах советского блока – с другой. Начнем с югославов, как потому, что их эксперимент изначально отличался далеко идущими планами и комплексностью подхода, так и потому, что он был первым по времени (хотя полное изложение этой концепции получило отражение лишь в 1958 году в «Люблянской программе» Союза коммунистов Югославии, тем не менее этот документ до сих пор остается, вероятно, наиболее авторитетным в том, что касается теоретических принципов «самоуправленческой модели социализма»). Другим заслуживающим внимания аспектом югославской концепции является тот факт, что она представляет собой официальную доктрину партии, тогда как идеи, которые высказываются в других странах, носят в основном частный характер; это означает, что, представляя эту концепцию, мы можем говорить о ней обобщенно, не ссылаясь обязательно на различное ее толкование отдельными лицами[211]. И наконец, мы подробно остановимся на общем характере самоуправленческой модели, оставив в стороне особенности, связанные с многонациональным характером югославского государства, что, несомненно, также сыграло важную роль в выборе децентрализованного варианта.

Югославский вызов якобы марксистским основам централизма советского типа начинается не с пересмотра экономических целей (что, как мы видели, было бы довольно трудно), а с нового анализа понятия «обобществление средств производства». Как считают все марксисты, обобществление заключается в радикальном изменении отношений собственности, то есть в переходе ее от частных лиц к обществу. Советская доктрина полагала, что этот переход осуществляется одновременно с завоеванием средств производства социалистическим государством («социалистической национализацией»); более того, она признавала за этим типом собственности ведущую роль (противопоставляя ее кооперативной собственности как низшей форме) просто потому, что она реализуется в общегосударственном масштабе как «собственность всего народа», а не какой-либо группы.

Доктрина югославской партии не отрицает общественного характера национализированной собственности на средства производства, однако считает ее более примитивной, «эмбриональной» формой общественной собственности, возникающей именно в результате победоносной политической революции, которая только опрокидывает капиталистическое государство и создает на его месте социалистическое государство. Тем не менее государственная собственность – даже если средства производства находятся в руках социалистического государства – это пока еще непрямая общественная собственность. Средства производства, произведенный национальный доход, полученная «социалистическая прибыль» еще не находятся в непосредственном распоряжении субъекта, производящего это богатство, то есть трудового народа. Этим богатством распоряжается государство, действующее от его имени и как работодатель, нанимающий рабочих, и как орган, распределяющий ресурсы. В этих условиях наемный труд нельзя считать упраздненным, а отсюда появляется необходимость «процесса социализации», суть которого состоит в более или менее постепенном переходе от непрямых форм общественной собственности к прямым. Последние же не только упраздняют монополию собственности и вытекающую из нее монополию политической и экономической власти одного лица или узкой группы частных собственников, но и лишают этого атрибута само социалистическое государство.

Югославское определение социализма подчеркнуто строится на основе прямой ссылки на высказывания Маркса о Парижской Коммуне, в которых он энергично настаивает на «свободной ассоциации непосредственных производителей» как сущности коммунизма. «Социализм, – пишут югославы, – это общественная система, основанная на обобществлении средств производства, при котором общественным производством управляют прямые производители, объединенные в ассоциации»[212].

Отсюда следует, что государственная собственность – это не просто низшая форма общественной собственности; даже этой формой общественной собственности она остается лишь в той мере, в какой она последовательно эволюционирует в прямую общественную собственность. Главной же формой прямой общественной собственности на средства производства является самоуправление производителей; вот откуда берет свое начало «модель самоуправленческого социализма» – термин, применяемый обычно в отношении югославского варианта.

Развитие процесса социализации в указанном выше смысле требует выполнения целого ряда условий, среди которых важное место занимает развитие материальных производительных сил. Расширяя анализ процесса обобществления, югославская доктрина (или «титоизм», как ее называют некоторые) внесла значительный вклад в критический марксизм, выделив положение, согласно которому и социализм в процессе своего развития не исключает преодоления социально-экономических, эндогенных конфликтов (противоречий). Одно из главных противоречий переходного периода к социализму (понимаемого как этап, в ходе которого «эмбриональный» государственный социализм преобразуется в социализм зрелый, самоуправленческий) касается роли и позиции государства. Оно состоит в том, что, с одной стороны, государство – это необходимое условие развития процесса обобществления, с другой – оно не может руководить без аппарата принуждения, то есть не создавая постоянно господствующей бюрократической системы. Это противоречие давит и на партию, которая вразрез с поставленной ею целью препятствовать тенденции превращения государства в инструмент господства над трудом сама принуждается к симбиозу с государственным аппаратом.

Разрешение такого противоречия не может заключаться в простом устранении одной из его сторон, поскольку каждая из них имеет объективную основу. Во-первых, партии необходимо перестать функционировать в качестве высшего органа политического и экономического управления (изменение названия – Коммунистическая партия – на Союз коммунистов Югославии в 1952 году должно было символизировать эту новую ориентацию), и, во-вторых, государству как таковому предстоит «отмереть», постепенно уступая свои функции органам самоуправления. При постепенном устранении государства как связующего звена между обществом трудящихся и средствами производства включается двусторонний механизм сближения рабочей силы со средствами производства (то есть объединение в одном лице нанимателя и наемного работника, работодателя и трудящегося) и наступает конец вековечному распределению социальных ролей в зависимости от отношения к средствам производства. В этом смысле самоуправление – это не только компонент социалистической системы, но ее сущность с экономической, политической и социальной точек зрения.

Экономические основы процесса обобществления являются производными первичной функции, которую выполняет самоуправление внутри системы. Экономическая сущность этого процесса, по югославской доктрине, состоит в ограничении прямой экономической деятельности государства и в расширении возможностей принятая самостоятельных решений на местах благодаря растущей децентрализации контроля над экономикой. Это касается решений, не только связанных с обычным административным руководством предприятием, но и, в частности, касающихся распределения произведенного прибавочного продукта между потреблением (доходы трудящихся) и капиталовложениями, а следовательно, и распределения капиталовложений между различными сферами. До тех пор пока весь прибавочный продукт (или значительная его часть) остается в распоряжении государства, общество будет находиться на начальной стадии социализации (этот этап в югославской литературе именуется «этатизацией»); степень «этатизации» уменьшается, а социализации – растет обратно пропорционально их полезности для «ассоциированного труда» работников.

Прямым следствием децентрализации экономики следует считать доверие к рынку как механизму, регулирующему экономику. Программные документы СКЮ связывают существование рыночного механизма с необходимостью общего определения «истинного уровня развития производительных сил на данный момент», которое никогда еще не было достаточно полно разработано. В то же время в них весьма категорично утверждается, что «нарушение закона стоимости и других законов рынка не усиливает, а, наоборот, ослабляет социалистические элементы экономики»[213] и что «социалистическое товарное производство» – единственно возможная форма рационального развития производительных сил, а также «необходимая объективная предпосылка развития самоуправления и прямой социалистической демократии»[214].

Так, начав с самоуправления и проведения активной социализации средств производства, югославская доктрина пришла к модели «рыночного социализма». Создается социалистический рынок, поскольку субъектами рыночных отношений становятся уже не только частные собственники, но и ассоциированные производители, объединенные в трудовые коллективы. Из этого факта вытекает целый ряд объективных функциональных последствий для всех участников экономического процесса. В отличие от капитализма, который стремится к повышению прибыли на единицу капитала, здесь целью теоретически становится повышение чистого дохода каждого члена самоуправляемого коллектива. Степень результативности этой теоретической функции-цели зависит от многих факторов (в том числе от реального направления коллективной предпринимательской деятельности трудящихся), анализировать которые мы здесь просто не можем. Главным моментом в нашем обзоре споров по вопросу о функционировании социалистической экономики в послесталинский период служит четко сформулированный постулат, согласно которому законы поведения экономических единиц полностью определяются логикой рыночного механизма. Коль скоро социалистическая экономика мыслится как система товарных отношений в узком смысле этого слова, это означает, во-первых, что имеется постоянная тенденция передавать средства из менее прибыльных в более прибыльные сферы деятельности (соответственно себестоимости и рыночным ценам на данный момент или с незначительным опережением), а во-вторых, что общее положение национальной экономики (макроэкономическое равновесие) выводится в основном из итогов деятельности отдельных экономических единиц. Система цен в этих условиях определяется соотношением между спросом и предложением, и нет никакого смысла задаваться вопросом, в какой степени рыночные цены отражают целесообразные (с точки зрения национальной экономики в целом) общественные издержки, ибо само понятие целесообразных общественных издержек (как отличающихся от целесообразных издержек, выраженных в реальных рыночных величинах) выходит за узкие рамки товарной экономики.

В итоге встает вопрос о функционировании и месте национального планирования, или, если говорить более обобщенно, о централизации экономических решений в условиях модели, основанной на самоуправлении. Югославские теоретики всегда отрицали, будто эта модель нацелена на полное устранение какой бы то ни было центральной экономической власти и на отказ от какого бы то ни было перераспределения дохода в национальном масштабе. Постоянно подчеркивалось лишь положение о том, что национальное планирование как таковое не должно быть тождественным советскому и что самоуправленческий социализм вырабатывает собственный вариант национального планирования[215]. Эта позиция теснейшим образом связана с категорическим отрицанием точки зрения, согласно которой самоуправляемые предприятия являются групповой собственностью: обобществление средств производства не то же самое, что национализация, но это и не коллективизация (в смысле превращения собственности в собственность группы). Конфликт, существующий между максимальной автономией для ассоциированных производителей и потребностями общества в целом, полностью признается и рассматривается как диалектическое противоречие, которое может быть разрешено лишь в ходе непрерывного процесса, где принцип самоуправления применяется на всех уровнях социально-политической системы.

Описание сложной структуры представительных политических органов на разных уровнях (община, республика, федерация) и их связей с промышленным самоуправлением выходит за рамки настоящего исследования, однако общую идею можно резюмировать следующим образом. Модель самоуправления может стать фактором интеграции на более высоком уровне, чем «основная организация объединенного труда», то есть на уровне республики и федерации, но при этом должны быть соблюдены два условия, заключающихся в том, что: 1) вопросами интеграции будут заниматься те органы, которые сами порождены самоуправлением, – государственные органы особого типа, сами являющиеся формой добровольных ассоциаций, а не какие-то учреждения, чуждые «свободным ассоциациям производителей», и 2) круг проблем, решаемых на централизованной основе, будет относительно узок, особенно в том, что касается распределения средств. Оба эти условия должны выполняться одновременно; считается, что государственные органы не смогут занять правильной позиции в ситуации, когда, например, бóльшая часть средств, предназначенных для расширенного воспроизводства, окажется вне контроля самоуправляющихся предприятий или, используя терминологию, употребляемую в Югославии, выпадет из сферы экономики и станет объектом политических решений, которые в таком контексте рассматриваются как произвольные. В общем, государственное руководство экономикой должно ограничить свое вмешательство: 1) разработкой предположительно наиболее приемлемых линий развития на запланированный период; 2) борьбой с «несовершенством» рынка и угрозой монополистических тенденций; 3) корректировкой развития рыночных процессов в тех особых случаях, когда рынок либо совсем не функционирует, либо его развитие явно не отвечает социальным задачам, поставленным на длительный период (например, развитию определенных отсталых зон, политике перераспределения в целях решения наиболее острых социальных проблем и т.д.).

По существу, концепция модели, основанной на самоуправлении, может быть реализована на практике лишь поэтапно. Обычно в югославской литературе на эту тему выделяют четыре основные фазы в развитии системы функционирования экономики.

1. Фаза централизации – до начала 50-х годов.

2. Фаза введения самоуправления и первых элементов децентрализации – до 1956 года. Здесь, однако, некоторые особо важные решения принимались центральными государственными органами, особенно в части, касающейся регулирования и распределения доходов и инвестиций.

3. Фаза расширения функций самоуправления и их распространения на сферу распределения накопленных средств на предприятии – до 1965 года. Государство при этом все еще выполняет главенствующую роль в решениях об инвестициях.

4. Фаза делегирования решений о расширенном воспроизводстве непосредственно предприятиям, которые после реформы 1965 года располагают теперь преобладающей частью инвестиционных фондов, тогда как в руках государства (причем не обязательно на уровне федерации) остаются главным образом средства, предназначенные для выполнения тех особых задач общего плана, о которых говорилось выше[216].

Именно в связи с этой последней фазой в Югославии вновь разгорелись весьма серьезные споры об экономической системе. До сих пор югославские экономисты обсуждали множество теоретических проблем, но при этом они в целом были согласны с общим направлением развития (между тем как некоторые теоретики по вопросам общества и политики – вроде Милована Джиласа – дошли до отрицания всей системы в целом как формы самодержавного господства «нового класса» и поэтому принадлежат к другой категории).

Экономическая реформа 1965 года была воспринята многими югославскими экономистами практически как начало конца централизованного планирования. Некоторые из них считают с тех пор, что рынку отводится слишком важное место, и иногда вновь поднимают старые вопросы о марксистской трактовке отношений между планом и рынком[217]. В то же время довольно большая часть югославской литературы пытается представить это явление не как отказ от планирования, а как изменение его характера. В самом деле, Конституция 1974 года явно выдвигает идею сочетания независимости «основных организаций объединенного труда» с широкой плановой координацией их деятельности с помощью системы соглашений («…социальные планы Югославии будут строиться на основе договоров, заключенных трудящимися, организациями объединенного труда, самоуправляющимися общинами, преследующими определенные цели, другими самоуправляющимися организациями и общинами, а также на основе соглашений, заключенных между республиками и автономными районами, по вопросам экономической политики, представляющим общий интерес» – ст. 209). Однако эта идея пока далека от практического воплощения; теоретически она также недостаточно разработана (несмотря на активные усилия, в частности, Э. Карделя в последний период его деятельности)[218]. Начиная с 1965 года область осуществления государственного контроля над экономикой значительно сузилась, в той же мере снизилась и его эффективность; время от времени, когда обнаруживается, что государство теряет контроль над ситуацией, ненадолго вновь вводятся чрезвычайные формы контроля, однако в них трудно усмотреть связь с долгосрочными и последовательными планами.

2. Концепция «централизованного планирования при наличии регулируемого рыночного механизма»

До 1955 – 1956 годов другие коммунистические страны, включая Китай, были в полном неведении относительно теории югославского опыта и ее осуществления на практике, исключая разве что те случаи, когда на нее ссылались в официальных документах как на доказательство измены марксизму со стороны Тито и империалистической, фашистской и т.п. природы югославского режима. Особое недовольство вызывала автономия предприятий, которая подавалась как форма незаметного перевода средств производства в частную собственность.

Однако экономические требования, которыми после смерти Сталина больше нельзя было пренебрегать, оказались стимулом (сначала вне всякой связи с Югославией) для переосмысления методов управления экономикой в СССР и странах «народной демократии». Первоначально советское руководство собиралось ограничиться восстановлением равновесия тем или иным образом, направив средства прежде всего на развитие сельского хозяйства и легкой промышленности. Но очень скоро новая политика открыла путь к изменению (пусть лишь частичному) и самого экономического механизма в сторону его большей гибкости и более активного стимулирования производительности предприятий. Первая практическая мера была осуществлена в СССР, где в 1955 году было принято постановление о расширении полномочий директоров предприятий, а также ряд других мер по укреплению так называемой системы «хозрасчета» и стимулирования. Сами по себе эти меры и аналогичные постановления, принятые в некоторых странах народной демократии, не имели большого практического значения, однако они побуждали экономистов присматриваться к существующим структурам и искать объяснения прошлым неудачам той системы централизованного планирования, которая, как предполагалось, не должна иметь недостатков, а также предложить решения на будущее, которые могли бы исправить положение. В СССР именно такое направление анализа было присуще статье Е. Либермана, опубликованной в 1955 году[219]; в Польше и Венгрии дебаты об экономическом механизме начались даже несколько раньше и очень скоро получили большой размах. В этих двух странах практические соображения высказывались одновременно (а иногда и предшествовали им) с предложениями пересмотреть теоретические аспекты соотношения плана и рынка при социализме[220].

Любопытно, что толчком для этих попыток, по крайней мере в Польше, послужило выступление Сталина против отказа от закона стоимости, о чем говорится в работе «Экономические проблемы социализма в СССР» (1952). Хотя суть конкретных предложений Сталина сводилась скорее к постепенному сокращению «товарообмена» и замене его «продуктообменом» (в русском языке «продуктообмен» не вполне определенное понятие, которое, вероятно, отражает прежде всего отношения обмена продуктами между промышленностью и сельским хозяйством), изменения, происшедшие в политической и интеллектуальной жизни советского общества после его смерти, привели к тому, что его замечания были истолкованы совершенно по-иному: они стали как бы платформой для реабилитации экономических законов в противовес жесткому произволу составителей планов и особенно для того, чтобы вновь ввести в экономику механизм ценообразования.

Таким образом, в течение некоторого времени идеи децентрализации экономики и более широкого использования рыночного механизма представлялись как связанные с действием закона стоимости при социализме, а тех, кто выступал с этими идеями, часто называли «стоимостниками»[221]. В течение 1955 года в Польше и Венгрии появилась целая серия статей, авторы которых стремились выдать эти идеи за теоретическое обоснование экономической реформы. На международной встрече по вопросам переходного периода к социализму (это было совещание партийно-экономических делегаций стран народной демократии, проходившее в Восточном Берлине в 1955 году) с большим интересом было заслушано польское сообщение, в котором указывалось на связь между законом стоимости и ожидаемыми переменами в системе функционирования экономики. Одним из косвенных последствий этой встречи и последующей интенсификации контактов между экономистами разных стран Восточной Европы было появление в Германской Демократической Республике экономической школы, защищавшей идею более широкого использования рыночного механизма (Ф. Беренс, А. Бенари)[222].

XX съезд КПСС в феврале 1956 года послужил мощным стимулом для развертывания критики действовавшей тогда системы централизованного планирования. Возможность больше узнать о реальных предпосылках и истинных результатах югославского эксперимента, с которого тогда временно была снята идеологическая анафема, стала тем фактором, который содействовал попытке провести реформу. В некоторых странах волна требований о принятии конкретных мер нарастала самым драматическим образом. Выражением этого стали прежде всего события в Польше после восстания рабочих в Познани в июне 1956 года и возвращение к власти Гомулки в октябре того же года. Развитие в Венгрии пошло по аналогичному пути, но было остановлено последствиями восстания и советским вмешательством. В Китае полное принятие советской модели также сменилось в 1956 году ширившейся неудовлетворенностью и требованиями о децентрализации в направлении более благоприятного отношения к рынку. Внимание экономистов было сосредоточено по вполне понятным причинам на сложных практических последствиях, к которым все это вело; однако не следует упускать из виду и осложнения для марксистской теории, особенно с того момента, когда против взлетов критической мысли и предложений, выдвигаемых сторонниками реформ, выступила бюрократия, обвинившая их в ревизионизме. Волна таких обвинений захлестнула СССР, Чехословакию, ГДР и Венгрию сразу после венгерских событий и с началам нового ухудшения отношений с Югославией в 1958 году, когда была опубликована «Люблянская программа» СКЮ. Ниже мы вернемся к концепциям реформы, однако прежде стоит дать краткое резюме той дискуссии, которая развернулась в сфере марксистской экономической мысли в узком смысле слова.

Сторонники реформы экономической системы не отвергали точку зрения Маркса, согласно которой коммунистическая экономика будет планироваться централизованно и, как следствие этого, приведет в действие экономический механизм, принципиально отличный от капиталистического, регулируемого рынком. Они были готовы также признать, что в течение длительного периода марксистская традиция в подходе к социалистической экономике почти повсеместно ориентировалась на централизм. В то же время они отмечали, что, учитывая сложный характер марксистских взглядов на социалистический экономический механизм, восприятие первоначальных идей лишь как общих принципиальных указаний, но не как жестких предписаний нисколько не противоречит духу марксизма. Отсюда полное принятие централизованного планирования как основы для функционирования социалистической экономики не исключает одновременного признания того, что эта система вовсе не обязательно должна развиваться в форме «централистской модели», как некоторые авторы стали называть экономику советского типа, основанную на таком планировании. Социалистическая экономика может существовать и в форме, включающей рыночный механизм особого рода, функционирующий в качестве одного из средств централизованного планирования – средства, которое, как можно предположить, оказывается более удобным с точки зрения целей и затрат, то есть в аспекте экономической эффективности и социальной интеграции. Терминология, используемая для описания этой модели, менялась от автора к автору; так, известнейший советский ученый В. Новожилов, применявший экономико-математические методы, ввел термин «косвенная централизация» для того, чтобы подчеркнуть, что общегосударственные экономические цели могут быть достигнуты и косвенным путем и что последний предпочтительнее прямого, в частности потому, что позволяет осуществлять контроль более гибко и, в конце концов, оказывается более эффективным[223]. Я со своей стороны предпочитаю называть этот установочный вариант «моделью экономики с централизованным планированием при наличии регулируемого рыночного механизма». Может быть, это и неудачная формулировка, но она, несомненно, точнее широко распространенной «децентрализованной модели», недостаточно четко отграниченной от административной децентрализации, с одной стороны (имеется в виду хрущевская территориальная децентрализация экономики в 1957 году), и, с другой стороны, от тех крайних вариантов, примером которых может служить югославская модель.

На следующем этапе теоретической дискуссии (после 1956 года) большое внимание было уделено опыту ленинской поры, связанному с нэпом, а также серьезным экономическим дискуссиям, которые велись в Советском Союзе в 20-е годы и которые Сталин вычеркнул из истории марксистской мысли[224]. Хотя в ходе дискуссий речь шла в основном об экономике смешанного типа в переходный период (многоукладная экономика), их участники приходили к верному выводу о том, что многие аргументы в пользу регулируемого рыночного механизма как инструмента программирования остаются в силе и в условиях системы развитого социализма. Дискуссии 20-х годов ясно показывали, что проблему взаимодействия плана и рынка нельзя отнести к числу определенно решенных марксистской политэкономией и что поэтому попытки вновь проанализировать ее нельзя представлять как антимарксистские по своей сути. В свое время на Западе возобновилась дискуссия (в период между двумя войнами) о распределении ресурсов при социалистическом режиме, и, в частности, по знаменитой работе Оскара Ланге «Экономическая теория социализма», в которой было изложено так называемое «конкурентное решение». Особую популярность работы Ланге получили в Польше, и не только потому, что он сыграл значительную роль в научной и политической жизни этой страны, но и потому, что его главные идеи по экономике социализма в межвоенный период помогли сформулировать радикальную, демократическую социалистическую программу, которая вызвала к себе интерес в обстановке польского «обновления» 1956 года[225].

Стремление обосновать идею реформы с точки зрения марксизма было вызвано не только (и даже не столько) тактическими соображениями; оно отражало весьма распространенное в то время убеждение в том, что марксизм, очищенный от сталинистских наслоений[226], сохраняет свои как принципиальные позиции, так и огромную веру в эффективные возможности централизованного планирования, очищенного от бюрократических злоупотреблений. Таким образом, во многих случаях сторонникам реформы приходилось вести борьбу на два фронта – против защитников старой модели и против тех, кто в действительности хотел подменить планирование рынком, считая последний наилучшим регулятором. Для большей точности отметим, что в число последних входили и югославские фундаменталисты середины 60-х годов, когда начала осуществляться радикальная реформа 1965 года, причем дебаты по вопросу о рынке стали теперь более независимыми и свободными от политических обвинений.

В ходе всех этих дискуссий и на основе практического опыта следовало как-то обобщить и систематизировать различные модели функционирования социалистической экономики. Существуют разные критерии классификации, но поскольку каждому больше нравятся собственные выдумки, то и классификация, приводимая ниже, принадлежит автору этих строк. Она сложилась не сразу и основана на схематическом подразделении всех решений на: а) макроэкономические, охватывающие главные направления развития национальной экономики и крупные социально-политические задачи; б) микроэкономические – на уровне предприятия или групп предприятий; в) индивидуальные, принимаемые семьями в сфере потребления и занятости[227].

Если обозначить термином «централизация» прямые методы управления экономикой (отсутствие рынка, предоставление ресурсов в натуральной форме и принудительное планирование), а термином «децентрализация» косвенные (непрямые) методы, то можно классифицировать исторически известные системы функционирования социалистической экономики следующим обобщенным (и упрощенным) образом:

• военный коммунизм; централизованные методы и решения а), б) и в);

• системна советского типа («централизованная модель»); централизованные методы и решения а) и б), но, как правило, децентрализованные решения группы в);

• экономика с централизованным планированием и регулируемым рыночным механизмом («децентрализованная модель»): централизованные методы и решения а), но децентрализованные – б) и в);

• рыночный социализм (обобщенным примером могут служить направления развития, взятые в Югославии); децентрализованные – а), б) и в).

Нечего и говорить, что этот диапазон степеней централизации (или децентрализации) не включает многих важных аспектов экономической деятельности. Так, полностью остается в стороне частный экономический сектор, который в некоторых случаях может оказывать немаловажное влияние на пути развития социалистической экономики. То же можно сказать и о практике нарушения законов внутри национализированных секторов. Тем не менее эта схематическая классификация может оказаться полезной для понимания некоторых вопросов, затронутых в дискуссии, и, в частности, поможет составить более точное представление о концепциях, разработанных сторонниками экономической реформы в народных демократиях и в СССР. В этих условиях сочетание централизованного планирования с регулируемым механизмом рынка означает, что теперь принятие всех решений в одном, центральном органе уступило место практике принятия решений на разных уровнях. В упрошенной двуступенчатой модели (центр и предприятие) центр принимает решения типа а), а решения типа б) принимаются на самом предприятии; императивное планирование и иерархическая подчиненность оперативных (годовых) планов отменяются, равно как упраздняется и вертикальное распределение ресурсов и услуг между предприятиями. Одним словом, предприятия свободно вступают в договорные (горизонтальные) отношения между собой и ведут себя как покупатели и продавцы, имеющие альтернативный выбор, выраженный в ценах (таким образом, деньги становятся активными в сфере международного обмена). Однако предполагается, что первенствующую роль в целом сохраняет за собой централизованное планирование, что подтверждается: 1) общей картиной, складывающейся в результате принятия центром типовых решений; 2) «правилами поведения» для предприятий (максимизация прибыли и ее нормы, прибавочного продукта или всего, что может быть им присвоено, а также связью между установленным приростом и личной заинтересованностью, заданными нормативами и т.п.), составленными таким образом, что достижение микроэкономических целей ведет к выполнению макроэкономических задач; 3) контролем параметров, которые являются составной частью расчетов на предприятиях (цены, налоги, процент, доступность кредита, таможенные тарифы, валютный курс и т.д.), то есть тех элементов, контролируя которые центр может ориентировать деятельность самоуправляющихся единиц в нужном ему направлении. Для многих в Восточной Европе и Китае притягательность этой модели состояла еще и в том, что она, казалось, способствовала развитию самоуправления трудящихся, не лишая при этом экономику преимуществ централизованного планирования[228].

Оставляя в стороне тот прием, который встретили предложения о реформе в разных странах, заметим, что во всем коммунистическом мире они явились поводом для дискуссий по старым и новым проблемам марксистской экономической теории применительно к положению, в котором оказалась социалистическая экономика. Не перечисляя подробно все эти проблемы, ограничимся лишь тем, что назовем три из них. Первая сводится к выяснению причины устойчивости по крайней мере некоторых форм рыночных отношений при социализме; вторая – к тому, как эти рыночные отношения взаимодействуют с законом стоимости; третья заключается в интерпретации понятия «распределение общественно необходимого труда» в соответствии с принципами установления цен.

Что касается первого пункта, то это, по-видимому, больше всего относится к области уже упоминавшихся поисков такого объяснения реальности, которое не поколебало бы ритуальной непогрешимости того, что считалось пророчеством Маркса, а именно его тезиса об «исчезновении рынка» при социализме. Наиболее интересным аспектом этих дебатов было то, что они весьма энергично велись почти во всех странах социализма, от СССР до Югославии. Чаще всего в объяснениях (они нередко служили уловками ради спасения престижа) ссылались на относительно низкий уровень развития производительных сил (поскольку-де сам Маркс полагал, что социализм наследует зрелому капитализму) и на принцип распределения «по труду» как на стимул для выполнения трудовых заданий и соответственно для дифференцированного расчета с работником и т.д. (эта точка зрения явно отодвигала «исчезновение рынка» на «более отдаленную фазу коммунизма»). Относительно самостоятельный аспект дискуссии (хотя он и был связан с вопросом о том, считать ли рынок главным или подчиненным регулирующим механизмом) касался споров о формулировках, в которых формула «социалистическая экономика есть товарная (рыночная) экономика» противопоставлялась формуле, согласно которой «в социалистической экономике существуют товарные (рыночные) отношения».

Вторая проблема была, пожалуй, более важной, по крайней мере в тот период. Как мы уже упоминали, первоначальные попытки теоретически поддержать требования экономической реформы предпринимались под флагом закона стоимости. Однако вскоре стало ясно, что отождествление механизма рынка с законом стоимости (в том смысле, что отношения, строящиеся на сбалансированных ценах, тяготеют к превращению в стоимостные отношения) может оказаться правомерным лишь в совершенно особых условиях полного laissez-faire («идеального рынка») и что при отсутствии таких условий функционирование рыночного механизма вовсе не обеспечивает автоматического распределения ресурсов в соответствии с тем, что диктуется законом стоимости. Таким образом, было найдено разграничение между действием закона стоимости, определяющего содержание процесса распределения ресурсов, и механизмом рынка как одной из форм, в которых этот процесс может реализоваться. Важность этого разграничения для дискуссии о реформе состояла в том, что появилась возможность теоретически оправдать утверждение, что введение регулируемого рыночного механизма не исключает распределения ресурсов, отличного от диктуемого законом стоимости. Так что центральный планирующий орган мог продолжать активно моделировать структуру экономики (особенно в том, что касается решения социальных проблем в длительной перспективе), даже если будет включен регулируемый рыночный механизм, и не прибегать к таким средствам, как императивное решение и распределение средств в натуральной форме[229].

Третья проблема касалась основ ценообразования. По экономической теории Маркса, какова бы ни была связь между спросом и предложением, фактор определения цены на длительный отрезок времени следовало в конечном счете искать в сфере производства, в стоимости товара, которая определялась как «общественно необходимое количество овеществленного живого труда» на единицу продукта. Традиционно считалось, что это означает среднюю стоимость материала и труда плюс амортизация недвижимости, но без учета стоимости капитала, используемого в данном секторе производства. Предложения по реформе делали этот принцип и соответствующую ему практику ценообразования несостоятельными. Считалось, что цены, выведенные с помощью этого метода, не отражают истинных, соответствующих моменту общественных издержек производства, а это ведет к неверному выбору, который делают отдельные предприятия. Растущее число экономистов, считавших, что конечные цены, как правило, выполняют функцию компенсации рынка, убеждалось в том, что в основе определения цен должны лежать принципы, подобные Марксовой «цене производства» (рассматриваемой в третьей книге «Капитала»). Эта концепция, которая одним из факторов, определяющих цену, называет нормальное воспроизводство капитала («среднюю норму прибыли»), до того момента расценивалась как специфическая принадлежность капитализма; однако в конце 50-х годов были сделаны попытки представить ее как концепцию, совместимую и с социалистической экономикой, и с марксистской теорией стоимости применительно к национальной экономике в целом. Концепцию «цены производства» некоторые экономисты связывали с особой разновидностью маргиналистского подхода к определению стоимости в государственном масштабе. Известные основатели советской экономико-математической школы В. Немчинов, Л. Канторович и В. Новожилов во многом содействовали распространению этой тенденции, в особенности В. Новожилов, который стремился доказать закономерную преемственность и связь этой концепции с экономической теорией Маркса[230].

Проблемы, которые мы обобщили выше, особенно по второму и третьему пунктам, характерны для того типа вопросов, которые вставали перед составителями программ, ориентированных на регулируемый рыночный механизм; эти программы должны были отвечать двойному требованию: руководство экономикой в целом должно оставаться «видимым», а механизм саморегулирования должен проявляться лишь в определенных пределах. С самого начала было ясно, что найти удовлетворительное решение этих проблем будет нелегко, но это был вызов как в плане теории, так и в плане конкретных реформ. Споры о способе функционирования социалистической экономики, будь то по поводу югославской линии развития или же об идее регулируемого рынка, оживили марксистскую экономическую теорию и социальную теорию марксизма в целом, освободив ее от смирительной рубашки выхолощенного догматизма и раболепства. Естественно, что по этой причине некоторые истины марксизма, казавшиеся незыблемыми, как скала, подверглись строгой проверке, о чем раньше не могло быть и речи. К сожалению, этим многообещающим попыткам теоретической разработки марксизма постоянно, хотя и в разной степени, мешали жесткие идеологические ограничения, навязываемые сверху во всех коммунистических странах. В странах советского блока «защитников рынка» обвинили в ревизионизме; в Китае «сторонникам капиталистического пути» был нанесен столь жестокий удар, что практически в течение двух десятилетий там ничего не предпринималось для пересмотра проблемы функционирования экономики. Даже в Югославии, несмотря на относительную свободу дискуссий идеологического плана, обсуждение официальной линии на восстановление рынка потерпело полный провал.

Помощь западного марксизма в этом вопросе была весьма ограниченной. Если не считать Италии, где восточноевропейские дискуссии пробудили в 50-е годы большой интерес и надежду у экономистов, стоявших на коммунистических и социалистических позициях, то можно назвать еще Мориса Добба, который выделялся своим недогматическим подходом к проблемам, поднятым реальным опытом строительства экономики коммунистических стран[231]. Во всех остальных случаях, особенно среди «троцкистов» и «новых левых», преобладала приверженность марксистской ортодоксальности, кульминацией которой в некотором смысле было предупреждение Пола Суизи: «Осторожно с рынком; это тайное оружие капитализма»[232].

3. Социалистическая экономика и политическая система

Первая попытка воплотить на практике в одной из стран советского блока концепцию централизованного планирования с механизмом регулируемого рынка была сделана в 1956 году. Этой страной была Польша, где после восстания рабочих в Познани усилился политический нажим в сочетании с требованием поднять эффективность экономики путем введения новой системы. Когда в июле 1956 года Центральный Комитет ПОРП окончательно одобрил идею общей реформы, в стране начал развиваться стихийный процесс перемен, идущих снизу. Некоторые предприятия начали проводить то, что стало известно под названием «эксперимент». Были созданы выборные рабочие советы. Чтобы избежать дезорганизации и не утратить политического контроля, специально назначенная комиссия спешно приняла три важные меры: была значительно расширена автономия предприятий и резко сокращены объемы обязательных к выполнению централизованных планов; был создан «фонд предприятия», который связал оплату рабочей силы с финансовыми результатами деятельности предприятия, и, наконец, – и это главное – был издан «Закон о рабочих советах», в соответствии с которым последние, будучи свободно избранными органами, не подчиненными никакому иерархическому аппарату, заняли важное место в структуре управления, получив право налагать вето на назначение генерального директора или требовать его отставки. Все три меры были приняты после возвращения Гомулки к власти в октябре 1956 года и хотя связывались с ним, но на самом деле явились результатом непосредственно предшествовавшего этому процесса развития. После возвращения Гомулки к власти какое-то время шло приспособление других секторов к положению, которое сложилось после введения названных выше новшеств: был создан Экономический совет, который на правах консультативного органа разработал проект комплексной реформы, наделенный на то, чтобы увязать макропрограммирование с регулируемым рынком[233]. Однако через какое-то время развитие этого процесса пошло со сбоями, и вскоре наметилось отступление по многим позициям. К концу 1958 года наиболее характерные элементы централизованного планирования были во многом восстановлены, а рабочие советы утратили свое прежнее содержание. И партийный аппарат вновь завоевал прежние позиции высшей прослойки в экономической администрации.

Несмотря на официальное осуждение идеи возможного использования механизма рынка в социалистической экономике, на практике почва для проведения экономической реформы была подготовлена и в других странах советского блока. В 1958 году в Чехословакии был принят проект «новой системы планирования и финансирования промышленности», в котором хотя и ставились более узкие задачи, чем это было в Польше в 1956 году, но указывалось то же направление развития. Однако уже в 1960 году о большей части этих новшеств практически забыли. После драматических событий 1956 года Венгрия воздерживалась от проведения какой-либо широкой программы реформ; тем не менее некоторые шаги для ослабления сверхцентрализованной системы предпринимались начиная с 1958 года и позднее, включая реформу цен 1959 года.

К началу 60-х годов уже казалось, что основа старой системы функционирования экономики останется без изменений. Однако растущие экономические трудности (и среди них – снижение в абсолютных величинах национального дохода ЧССР в 1963 году и заметное отставание в развитии ГДР) вновь заставили искать пути к улучшению ситуации. Это положило начало тому, что я раньше называл «второй волной экономических реформ». Характерной чертой этой «второй волны» было то, что на сей раз во главе ее шли наиболее развитые коммунистические страны и что сам Советский Союз (несмотря на то что он остерегался быть втянутым в широкие теоретические споры) как будто бы встал в ряды реформаторов[234]. Во всех странах Восточной Европы (за исключением Албании, которая с 1961 года практически вышла из блока, избрав тогдашнюю китайскую линию) было объявлено о программах проведения реформ, так что кое-какие шаги по их осуществлению все же были сделаны. Восточная Германия была первой в этом плане. В 1963 году были утверждены «Директивы по новой экономической системе планирования и руководства народным хозяйством»; в 1964 году началось их выполнение. Это был умеренный вариант, конечно, не нацеленный на полный отказ от выполнения обязательных заданий и прямого распределения натуральных ресурсов, однако он активно содействовал расширению автономии предприятий (или их объединений) и укреплял финансовую основу системы (рентабельность) как в плане личного стимулирования, так и в смысле перспективного развития предприятий. Советские, польские, болгарские и румынские проекты реформ 60-х годов в целом были сходными, но отличались друг от друга по ряду практических аспектов. Венгрия и Чехословакия пошли дальше. В 1965 году ВСРП одобрила проект, который по основным своим положениям соответствовал модели экономики с централизованным планированием и регулируемым рыночным механизмом. Осуществлению проекта, начатому 1 января 1968 года и ставшему известным под названием «Нового хозяйственного механизма»[235], предшествовала сложная подготовительная работа. Что касается Чехословакии, то здесь радикальные идеи реформы, ориентированной на рынок, постепенно слились с мощным движением за демократический социализм, которое получило название «пражская весна» и открыло новую главу и в теоретическом понимании функционирования социалистической экономики.

Как уже было сказано вначале, в задачи этой работы не входит изложение истории экономических реформ в социалистических странах. Достаточно лишь напомнить, что «вторая волна» вскоре полностью спала во всех странах советского блока (за исключением Венгрии); аналогичная судьба постигла и последующие попытки реформ (например, в Польше после восстания рабочих в 1970 году). Причиной вряд ли могло быть новое признание «заслуг» старой системы и, следовательно, вывод о бесполезности реформ, ведь подобный вывод опровергался как все ухудшавшимся экономическим положением названных стран (которое в особам случае с Польшей привело к небывалому по силе кризису), так и тем фактом, что большинство коммунистических стран (включая Китай в послемаоистские годы) время от времени так или иначе возвращается к мысли о реформе. Если все это справедливо, то причину, вероятно, следует искать в чем-то еще, а не в одном только этом элементе. Например, венгерский опыт, проводимый с 1968 года, несмотря на относительный его успех, не оставляет сомнения в том, что некоторые важные задачи, поставленные «Новым хозяйственным механизмом», абсолютно не выполнены или выполнены не полностью по сравнению с тем, что было предусмотрено. Здесь, по всей очевидности, нужно было заменить нажим, оказываемый с целью добиться выполнения плановых задач, подлинным духом соревнования, но так, чтобы это не шло в ущерб развитию. Венгерские экономисты выявили множество факторов, оказавшихся причиной того, что главная идея централизованного планирования с регулируемым рыночным механизмом (а именно ее реализация должна была сделать «для предприятий выгодным то, что выгодно для национальной экономики», и дать верные микроответы на макрополитику, передаваемую на языке финансовых установок, а не на языке приказов и физического принуждения) натолкнулась на серьезные преграды[236].

Эти и подобные им проблемы относятся к области чистой экономики. Однако венгерский опыт и неудачные попытки проведения экономических реформ в других странах вскрывают другой наиважнейший момент, а именно что решение экономических проблем в коммунистических странах, в особенности проблем хозяйственного механизма, нельзя отделять от политических аспектов. Высказывание Шумпетера о том, что «ни одна социальная система… в которой каждый будет руководствоваться исключительно целями собственной выгоды… не сможет существовать»[237], имеет для социализма особое значение, поскольку, как предполагается, именно социализм должен положить конец отчуждению труда и создать тип поведения, в центре которого лежит уважение общественных интересов. Самоуправленческий социализм югославского типа пытается добиться этого путем установления полной независимости предприятий и установления отношений рыночного типа между отдельными самоуправляющимися предприятиями или между ними и обществом в целом. Если же этого оказывается недостаточно по причине необходимости непосредственно формировать интересы общества как единого целого и координировать соответствующие действия (планирование), то на передний план вновь выступает государство, а вместе с ним и политический аспект. В противном случае кто же смог бы по-настоящему контролировать этот мощный механизм распределения ресурсов в масштабе всей страны?

Тесная взаимосвязь между политическими и экономическими переменами была отмечена в Польше уже в 1956 году, однако параллельное развитие обеих сфер слишком быстро прекратилось. Поражение «польского Октября» оказалось серьезным уроком; оно заставило заняться среди прочих вопросов более четкой постановкой проблем в теоретическом плане. В частности, события в Чехословакии в 60-х годах и широкие дискуссии подготовили почву для памятного наступления «социализма с человеческим лицом» (гуманного социализма). Чехословацкие марксисты занимались многими аспектами проблем функционирования социалистической экономики (в частности, влиянием экономического механизма на динамику экономического развития[238]), однако главным их вкладом, несомненно, было изучение взаимозависимости экономических и политических факторов. Одним из исходных пунктов их позиций был разрыв с догмой о полной гармонии интересов, которая якобы автоматически воцаряется в обществе, где уничтожена частная собственность на средства производства. Первая работа Ота Шика «Экономика, интересы, политика» (1962), еще не свободная от всех умолчаний и оговорок той поры, призывала рассматривать отношение к тому или иному социальному и политическому выбору сквозь призму интересов и мнений различных социальных групп (а следовательно, различных прослоек в структуре власти)[239]. Такой подход, несомненно, помог выявлению причин краха попытки экономической реформы в Чехословакии, относящейся к 1958 году. Основными препятствиями изменениям в механизме функционирования экономики стали не только общие условия в стране, но и те интересы, которые преследовала бюрократия, стремившаяся ослабить угрозу собственным позициям, и главным образом страх правящей элиты перед изменением характера политической системы. Отсюда можно сделать вывод, что экономическую и политическую реформы нужно проводить одновременно (именно это было главной чертой «пражской весны») и что демократизация центра есть непременное условие сохранения общего принципа централизованного планирования как такового. Во время драматических событий 1968 года шли бурные споры о своевременности и способах соединения планирования с рынком. После того как попытка чехословаков построить демократический социализм была подавлена советским вторжением, эти споры были частично продолжены в работах, опубликованных на Западе[240]. Но сколь ни различны были выводы, к которым приходили их авторы, все они настаивали на плюрализме как главном элементе экономической системы при социализме.

Подчеркивание роли политического фактора в экономической системе социализма и особенно утверждение, что различие между чисто государственной собственностью и действительно общественной собственностью на национализированные средства производства определяется именно демократическим характером государства, возвращали всю проблему в рамки традиционной марксистской концепции о соотношении между «экономическим базисом» и «политической надстройкой». Если природа собственности на средства производства обусловлена характером власти, то социалистические «производственные отношения» (экономический базис) должны выводиться из политических отношений (надстройки); следовательно, это, похоже, отменяет основную гипотезу исторического материализма. Хотя автор настоящей работы и признает, что необходима переоценка ценностей, но в то же время выдвигает предложение, суть которого в том, что основные, наиболее общие положения исторического материализма могут остаться в силе, если доказуемо, что демократическая эволюция политической системы имеет экономический детерминант; это не означает, однако, что автократия, существующая сейчас в коммунистических странах, неизбежно и мирно превратится в демократию под действием экономических факторов (любое изменение такого типа может быть только результатом активного взаимодействия социальных сил). Вместе с тем это говорит о том, что демократизация – это также своеобразный «производственный фактор», при отсутствии которого экономическое развитие сталкивается с растущими трудностями[241]. Иначе говоря, классический с точки зрения марксизма конфликт («противоречие») между производительными силами и производственными отношениями предстал бы в коммунистических странах как конфликт между требованиями экономического прогресса и отсталой политической системой.

Экономическая роль политической демократии становится, может быть, более наглядной на фоне отрицательных явлений – отсутствие демократии ведет к пагубным последствиям в области информации, в подборе кадров, в отношениях работников к своему делу и т.п., – чем положительных (введение демократических институтов как эффективное средство против экономических трудностей). Тем не менее эта концепция пользуется немалой поддержкой независимой интеллигенции Восточной Европы и в благоприятных условиях может стать мощной идеологической силой для массового народного движения, как это убедительно показали польские события 1980 – 1981 годов.

Восточноевропейские дискуссии по проблемам функционирования социалистической экономики явились источником множества выводов для марксистской теории. Отметим следующие из них:

1) Переход средств производства из частной собственности в государственную не является сам по себе (в себе и для себя) магическим и окончательным решением экономических проблем даже в том случае, если это достигается в результате действительно автономной революции. Кроме того, как показали дискуссии, время не сужает круга проблем; напротив, их число даже растет, о чем свидетельствует, между прочим, значительное замедление развития, которое в течение длительного периода считалось главным показателем превосходства социализма над капитализмом и основанием для оптимистического мнения о возможности «догнать и перегнать» развитой Запад.

2) Общественная собственность на средства производства сама по себе не предопределяет системы («модели») функционирования экономики, и даже в рамках эффективного централизованного планирования могут иметь место разные варианты в зависимости от степени децентрализации экономических решений, от принятых критериев успеха, от стимулов и прочего.

3) В частности, государственное планирование не может просто противопоставляться механизму рынка, и никакое нынешнее или будущее развитие компьютерной техники не в состоянии поколебать утверждение, что какое-то сочетание планирования и рынка в перспективе окажется наиболее вероятным.

4) Никакой подходящий вариант системы, рассчитанный на длительный срок, не может быть выведен лишь из экономики, без учета соотношения экономических и политических факторов, что свойственно коммунистическим странам. Подлинное обобществление средств производства требует непрерывного прогресса в процессе превращении народа из объекта в субъект принятия решений, путем развития самоуправления и политической демократии на всех уровнях организации общества. В связи с этим социализму совершенно необходим политический, культурный и экономический плюрализм.

Что можно сказать о влиянии экономических споров на позиции марксизма в коммунистической Европе? Бесспорно, было бы слишком самонадеянно связывать эти позиции только с результатами указанных споров; следовало бы рассмотреть гораздо более широкий круг проблем. Однако я убежден, что дискуссия по вопросам экономики имела в этом плане очень важное значение. Проблемы, возникшие в ходе дискуссии, заставили экономистов-марксистов живо, открыто и критически подойти как к традиционной теоретической ортодоксии, так и к проблемам текущей практики марксизма. Этот подход при разной степени интенсивности в разных странах вел в известной степени к большей откровенности в высказываниях. Но бóльшая часть попыток критического и независимого пересмотра традиционных положений была заклеймлена официальными защитниками веры как антимарксистская, что, естественно, не помогло восстановить доверия к марксизму как теоретической концепции. Затем был сорван и ряд попыток реформы, включая «пражскую весну», подавление которой нанесло жестокий удар всей идее реформируемости системы. Поскольку марксизм сам всегда подчеркивал собственную, очень прочную связь с практикой («философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»), постольку инертность системы в соединении со все более очевидными проявлениями ее несостоятельности (полный провал в случае с Польшей) не могла не нанести серьезного ущерба его позициям. Наконец, тот же критический марксизм, хотя он и пытался противостоять вызову, брошенному действительностью, и разработать новые варианты анализа, часто волей-неволей обнаруживал доктринальную непоследовательность. Примером может служить уже не раз упоминавшийся вопрос об обобществлении: если отмена частной собственности сама по себе не означает обобществления, то, по-видимому, следовало бы пересмотреть концепцию собственности как главного элемента производственных отношений. Политический контроль и монополия на средства коммуникации в широком смысле этого слова могут тогда стать независимыми факторами отношений власти в обществе. Кроме того, если принять такой подход, то не стоит заранее отвергать тот довод, что причину несостоятельности коммунистической экономики нужно искать именно в господстве государственной собственности, а не в ее специфических чертах в существующих сейчас условиях.

Одним из ярких свидетельств упадка марксистской экономической теории является то, что она оказывает все меньшее влияние на независимую (то есть диссидентскую) литературу Востока Европы. В то же время все, что остается от марксизма в этой области, к счастью, свободно от спеси «установочного варианта» с его претензиями на роль оракула. Это, во всяком случае, может быть добрым предзнаменованием для перспективной проверки действенности марксизма в качестве подлинно научной социальной теории будущего.