Марксизм сегодня. Выпуск первый

Марксистской мысли приходится неоднократно сталкиваться на практике с коренной проблемой теории: Марксова модель революции получает воплощение не в передовых промышленно развитых странах, для которых она была разработана, а в отсталых странах, причем в наиболее развитых промышленных странах Запада – Соединенных Штатах Америки, Англии, Федеративной Республике Германии – марксистское движение оказывается чрезвычайно слабым. Безусловно, социализация производства пошла по предполагавшемуся пути; вмешательство государства и меры, проводимые им, свидетельствуют об утрате средствами производства функций капиталистической собственности, но тем не менее пролетариату не удалось завладеть властью. Указания Маркса и Энгельса, согласно которым неизрасходованная энергия еще не осуществленной буржуазной революции способна питать пролетарскую революцию в отсталых странах (именно поэтому в 40-е годы XIX века Маркс и Энгельс сосредоточили свое внимание на Германии, а в 80-е годы на России), практически заслонили собой основную модель. Не случайно Грамши назвал Октябрьскую революцию «революцией против „Капитала“», революцией вопреки главному произведению Маркса. Однако Ленин, верный концепции своих учителей, утверждал, что революция в отсталой стране станет детонатором для мировой революции, способным заронить искру революции в передовые промышленные страны, то есть в страны, отвечающие классической модели революции. Между тем трагедия Троцкого главным образом и состояла в том, что он всю свою жизнь верил в классическую модель революции, которая на деле не подтвердилась[57]. Следует напомнить, что Ленин, не облекая свою интерпретацию Маркса в логическую систему, утверждал на II конгрессе Коминтерна, что отсталые страны при поддержке пролетариата развитых стран могли бы прийти к советскому строю и к коммунизму, минуя капиталистическую фазу. Если в этой концепции еще ощущается связь с классической моделью революции, то очевидно, что акцент смещается в сторону «забытых» континентов – главным образом Азии и (несколько меньше) Африки и Латинской Америки.

1. Передовые страны и национальные пути к социализму

Радикальные преобразования, происшедшие после второй мировой войны, поначалу были истолкованы многими марксистами как настоящие революции, поскольку частная капиталистическая собственность была в значительной мере экспроприирована, основные отрасли промышленности национализированы, а управление государством взяла на себя партия, объявившая себя марксистской. Отсталость большинства этих стран наводила на аналогию с советской моделью, однако тем же путем пошли два промышленно развитых государства – Восточная Германия и Чехословакия. Так как в большинстве случаев революционное рабочее движение в этих странах было довольно слабым, советские теоретики революции представили Красную Армию в качестве субъективного фактора, вышедшего за рамки собственной страны: по убеждению Сталина, революция должна была развиваться естественным путем, подобно расплывающемуся на воде масляному пятну.

Китайская революция, напротив, никак не увязывалась с ленинским вариантом марксистской модели, хотя Мао, выстраивая свою модель, использовал марксистские концепции, непрестанно обращаясь и к Марксу, и к Ленину. Но в модели Мао главной силой революции оказывались крестьяне, а установка о руководящей роли пролетариата находила выражение главным образом в руководящей роли марксистской интеллигенции. Кроме того, известную роль – не только на этапе антиимпериалистической и антифеодальной борьбы, но и в период построения социализма – должна была играть национальная буржуазия. Следовательно, и революционные вспышки в Африке, и кубинскую революцию нельзя считать простыми разновидностями этой великой антиимпериалистической революции; они имеют собственные четко выраженные черты, даже если каждый их боец и цитирует высказывание Мао о том, что необходимо чувствовать себя среди населения, как рыба в воде.

Главная проблема теории приобрела, таким образом, форму конкретных и острых вопросов. Является ли исторической закономерностью тот факт, что революция побеждает в отсталых странах, а не на промышленно развитом Западе, как это предсказывали Маркс и Энгельс? Имеются ли революционные перспективы у Запада или следует ждать, пока революционная волна, поднявшаяся в «центрах мировой революции третьего мира», не распространится и на западные страны? Может ли тот факт, что революционная модель, разработанная Марксом, не осуществилась, быть достаточным основанием для вывода о том, что и Марксова модель социализма не получила практического воплощения в Восточной Европе? Какой может быть модель революции на Западе в наши дни? Совершенно ясно, что невозможно ответить на эти вопросы без некоторой ревизии отдельных теоретических положений. Это как раз и объясняет, почему сейчас почти нет марксистов или марксистских групп, которых не обвиняли бы в «ревизионизме».

В частности, на риск такого обвинения пришлось пойти и тем, кто пытался разработать революционные модели для промышленно развитых стран. Они предлагали отход от всех формул, провозглашенных основоположниками марксизма, серьезный анализ современного капитализма и роли государства в нем, а также дискуссию о том, возможно ли вмешательство и регулирование со стороны государства при проведении мер, противоречащих логике капиталистической прибыли. Как отмечал еще Энгельс, усиление роли государства можно расценивать как частичное признание общественного характера производства, навязанного капиталистам. В заново открытых «Экономических рукописях 1857 – 1859 годов» (первоначальный вариант «Капитала») (Grundrisse) можно прочитать:

Доказательством предсказанного «Капиталом» разделения функций собственности и управления[58] можно считать явление, нашедшее выражение в утверждении прослойки менеджеров, тесно связанной с собственностью. Именно это явление придало широкий резонанс аналогии, проведенной Грамши, напомнившим о том, как в свое время аристократия потеряла монополию на командование войсками[59]. И подобно тому, как абсолютизм защищал собственные социальные и политические структуры с помощью «просвещения», так и современный капитализм пытается защититься от угрозы радикальных преобразований (то есть от революции) частичным признанием социального характера производства, делая это прежде всего по соображениям политической конъюнктуры[60].

И тут, естественно, возникает такой серьезный спорный вопрос, который ставит под сомнение Марксову модель революции в целом: считается ли пролетариат все еще тем революционным фактором, который может и должен создать новое общество? Разве с возникновением «общества благосостояния» не достигнута настолько широкая интеграция рабочего класса в общество, что всякая модель революции – при условии, что последняя рассчитана на высокоразвитые промышленные страны, – оказывается зависимой от других сил и факторов? Чарлз Райт Миллс[61] (безусловно, исходя из Маркса) взбунтовался против всякой метафизики труда, обратив внимание на тот факт, что не рабы создали феодальное общество и не крепостные крестьяне – буржуазное. Поскольку рабочие стали в большой мере переменной величиной в системе, способными проводить экономические забастовки в целях удовлетворения своих непосредственных нужд, Марксова модель революции должна была бы утратить свое обоснование. Но даже если бы все это и имело смысл для Соединенных Штатов, где революционными факторами в разнообразных теориях выступают негры, «белые негры», маргиналы, «молодежь как класс» и т.п., то можно ли это применить к Западной Европе с присущими ее рабочему движению традициями? Разве не идет речь о том, чтобы добиться проведения той моральной и интеллектуальной реформы, за которую выступал Грамши и которая – в силу того, что революция необязательно должна быть следствием процесса абсолютного обнищания, – откроет путь для социалистического преобразования общества? Уже Шумпетер в своей работе «Капитализм, социализм, демократия» обвинял интеллигенцию главным образом за ее «активную разлагающую деятельность», которая угрожает капитализму.

Официальный марксизм искал ответа в «национальных программах», которые пытались соединить анализ современного капитализма с одним из вариантов Марксовой модели революции. Попытки в этом направлении делались уже после второй мировой войны, однако полемика с Югославией привела к тому, что эти «программы» исчезли со сцены вместе со своими исполнителями[62].

И в этом случае путь был открыт XX съездом КПСС. В своем докладе съезду Хрущев утверждал, что новое соотношение сил на мировой арене делает возможным «парламентский путь к социализму» в промышленно развитых странах. Возникшие условия позволяют рабочему классу – если он сумеет объединить вокруг себя сельских тружеников, интеллигенцию и все патриотические силы, нейтрализовав при этом оппортунистов, неспособных отказаться от политики компромиссов с капиталистами и помещиками, – окончательно подавить реакционные силы, завоевав устойчивое большинство в парламенте и преобразовав его из органа буржуазной демократии в орган выражения народной воли. В этом случае, как утверждал Хрущев, такой традиционный для высокоразвитых стран институт мог бы стать инструментом подлинной демократии, демократии для трудящихся. Но еще до полемики с китайскими коммунистами, которые отвергли тезисы Хрущева как ревизионистские и оппортунистические, компартии Западной Европы осторожно отвергли отождествление парламентского пути с мирным путем, заявив в своих программных резолюциях о пути их стран к социализму, что эта возможность зависит не только от новой расстановки сил, но и от поведения сил реакции, и подправили слишком идиллический вариант Хрущева, отметив, что и мирный путь к социализму чреват суровой и трудной борьбой народа.

Моделью для этих программ послужил главным образом «итальянский путь к социализму», указанный Тольятти; в нем ленинский принцип подхода к революции и полного развития демократии нашел свое отражение в форме постепенного перехода: предполагалось поэтапное проведение структурных реформ на пути к социализму. Эта концепция была разработана еще в годы Сопротивления, и дух ее проник даже в конституцию Итальянской Республики, причем в такой степени, что, по мнению Тольятти, она оказывалась вполне совместимой с мерами, направленными на разрушение капиталистической структуры общества, которые могли бы открыть Италии путь к социализму. «Стремление к постоянному утверждению демократических ценностей и демократии, открытой для любого нового возможного развития»[63], должно было получить отражение в «демократическом программировании», то есть таком программировании, которое будет направлено на преодоление капитализма.

В 1959 году коммунистические партии Западной Европы, не случайно собравшиеся в Риме, заявили, что демократия является главной целью их стратегии, хотя в то время они все еще ожидали, что в этом вопросе им поможет практическое доказательство превосходства реального социализма, особенно практика Советского Союза. Ориентация на структурные реформы все больше сосредоточивалась на двух основных направлениях: на мерах по национализации, способных ограничить власть монополий, и на рабочем контроле внутри предприятий в целях укрепления власти самих трудящихся. Таким образом, после XX съезда КПСС вновь вернулись к той давно существовавшей в марксистском движении ориентации (ее защищала еще Роза Люксембург сразу после Октябрьской революции)[64], согласно которой социализм не должен упразднять уже существующие демократические завоевания, а обязан еще больше расширять сферу демократических свобод.

Несмотря на неоднократные заявления о том, что выбор мирного пути к социализму нельзя отождествлять с парламентским путем, в основе программ коммунистических партий Западной Европы все же появилось положение о том, что в этих странах рабочее движение не может ориентироваться на фронтальное наступление на капитализм. Независимые марксисты вроде Андре Горса и других исходили из предпосылки о кризисе парламентской демократии, интерпретируя (толкуя) структурные реформы как вмешательство, имеющее целью разрушить систему путем осуществления трудящимися контрольных функций, без чего сами меры по огосударствлению не будут шагом вперед. Противоречивый вопрос – реформы или революция – был разрешен с помощью формулы «революционные реформы». Речь шла о реформах, которые в полной мере создавали бы условия для будущей пролетарской демократии: трудящиеся должны были взять на себя функции контроля, понимаемые как средство борьбы, но в особенно напряженных ситуациях превращающиеся в функции власти самих трудящихся[65]. Речь шла, таким образом, о создании «центров народной власти при прямой демократии» в рамках стратегии переходного периода, содержанием которого и были революционные реформы.

После майских событий 1968 года в Париже и «горячей осени» 1969 года в Италии на смену дискуссиям о структурных реформах пришли споры о формах прямой демократии по типу Советов. Проблема огосударствления окончательно отошла на второй план. Во Франции речь шла о самоуправлении, в Англии – о «рабочем контроле», в Скандинавских странах – о «демократии на рабочих местах», в немецкоязычных странах – об «участии в управлении», при этом здесь попользовали термин, свидетельствовавший о значительных изменениях, которые претерпела идея, первоначально не очень далекая от идеи «социального партнерства». В ту пору вновь возродилась идея Советов, так глубоко проникшая в европейское рабочее движение после первой мировой войны. Вновь переиздали Паннекука и Корша, а на всю дискуссию, несомненно, повлияла та трансформация, или, лучше сказать, та «эрозия», жертвой которой стала сама концепция «Советов» в СССР. Разве не ликвидация фабрично-заводских комитетов, которую пожелал Ленин, привела к перерождениям в сталинскую эпоху? И разве идея Советов не была выхолощена еще при жизни Ленина, когда партийный аппарат взял на себя все функции руководства? Естественно, что в таких дискуссиях вновь была изучена и проанализирована роль профсоюзов. В результате ленинское определение профсоюзов как «приводного ремня» было отброшено как изжившее себя в ходе технической эволюции. Но дело этим не ограничилось: более глубокую разработку получила проблема интеграции рабочих организаций, для которых характерен бюрократический патернализм, противоречащий любой форме прямой демократии и любым усилиям, направленным на ее осуществление.

В ходе дискуссий неизбежно должен был возникнуть и вопрос о Советах, а именно – кого и как они должны представлять? Можно ли еще говорить о пролетариате в Марксовом понимании этого термина? Соответствует ли сегодня термин «диктатура пролетариата» тому, что говорил об этом Маркс в своем письме Вейдемейеру в 1852 году или в «Критике Готской программы»? Остается ли эта концепция в силе, несмотря на опорочившую ее практику? Можно ли говорить о «главенстве пролетарского ядра», если в передовых промышленных странах это ядро все более явно оказывается в меньшинстве внутри класса работающих по найму? В то же время разве отказ от этой марксистской концепции не является типичным для хрущевского ревизионизма?

Факты свидетельствуют о том, что в передовых промышленно развитых странах число служащих начало превосходить число занятых ручным трудом, что появился средний класс работающих по найму, в который входят ИТР, научные работники и вообще все те, кто раньше представлял «свободные профессии», что, наконец, приобретен опыт таких забастовок, в ходе которых именно на наиболее современных предприятиях технические кадры (в основном довольные своим материальным положением) выдвигали требования качественного характера, связанные, например, с контролем над производством, в отличие от требований «количественного» характера, преобладавших в традиционных сферах – на строительстве, железных дорогах, текстильных предприятиях и т.д. Все эти структурные изменения, захватившие население, и особенно класс работающих по найму, а также накопленный опыт забастовок и борьбы побудили марксистов вновь обратиться к изучению той концепции «коллективного работника», которую Маркс разрабатывал в XIV главе первого тома «Капитала», объясняя ее необходимость тем, что в сложном трудовом процессе понятие «производительный работник» получает более широкий смысл, а продукт становится коллективным продуктом коллективного работника. В «Экономических рукописях 1857 – 1859 годов» (первоначальный вариант «Капитала») была обнаружена гениальная мысль, что, когда наука становится непосредственной производительной силой, создание реального богатства начинает зависеть не столько от затраченных времени и труда, сколько от общего уровня развития науки, технического прогресса и применения науки в производстве. Рабочий выполняет функцию наблюдения за производственным процессом и его регулированием, но не является более его главным действующим лицом. Похищение чужого рабочего времени становится слишком ничтожной базой для создания капиталистом богатства по сравнению с тем, что дает ему связь техники производства с наукой, в том смысле, что первая все больше оказывается результатом второй (см. Тетрадь VII). И наконец, разве в «Гражданской войне во Франции» Маркс не открыл удачной формулы различия между «производительными классами» и классами, «присваивающими» богатство?

После исследований, проведенных на современных предприятиях, Серж Малле пришел в 1966 году к заключению, что «новый рабочий класс», то есть класс специализированных рабочих и техников, выражает волю к самоуправлению, причем к такому, которое соответствует более высокому уровню отчуждения и производства.

Высококвалифицированный рабочий вновь обретает сознание производителя, как на заре движения пролетариата, когда еще была жива гордость ремесленников за свой труд, а Потье, автор «Интернационала», называл труженика «producteur» (производитель). В противоположность идее техноструктуры, выдвинутой Гэлбрейтом и в которой «все кошки серы» (от техника до генерального директора), С. Малле подчеркивает, что и занятые на производстве квалифицированные рабочие и интеллигенция находятся в основном в одинаковом положении и для обеих категорий верно то, чтó Гэлбрейт относил только к рабочим, а именно отсутствие у них какого-либо контроля над управлением, то есть над предметом, способом и целями производства: «рабочие не обрели [власти]. Они завоевали лишь ограниченную возможность влиять на вознаграждение за труд и на условия труда, но не имеют никакой власти на предприятии»[67].

Таким образом, предметом дискуссии стала концепция о «демократии производителей», разработанная Грамши в условиях движения за создание рабочих Советов сразу после первой мировой, войны. Эта концепция оказалась приемлемой, действенной, причем как для тех, кто стремился выстроить революционную модель, пригодную для промышленно развитых стран, так и для тех, кто критиковал результаты практики, в ходе которой Советы, воспринимавшиеся как первичные органы прямой демократии производителей, полностью утратили это содержание. Такая критика способствовала появлению течения «тьермондизма»[68], которое в значительной степени опиралось на те революционные идеи, которые содержались в «генеральной линии», выдвинутой китайскими коммунистами в 1963 году.

2. Теория «третьего мира», слаборазвитость и насильственная революция

Эта линия возникла в результате полемики с советскими коммунистами и при открытом столкновении с «генеральной линией на мирное сосуществование» и мирное соревнование, которое должно предположительно завершиться победой социализма. Более того, опубликованный в Китае 14 июня 1963 года документ, целью которого было разносторонне осветить революционные идеи и революционную модель Коммунистической партии Китая, можно свести к двум главным тезисам: мирного пути к социализму не существует; Азия, Африка и Латинская Америка – очаги мировой революции. В ряде писем, продолжавших появляться до падения Хрущева в октябре 1964 года, эти тезисы оправдывались и уточнялись.

Поэтому в определенном смысле дело революции международного пролетариата в целом зависит от революционной борьбы народов, проживающих в этих районах и составляющих подавляющее большинство населения земного шара. Руководствующаяся революционной моделью, предложенной Мао, эта «генеральная линия» предполагает возможность и необходимость как можно более тесного единства в национальной революционной борьбе.

Особенно часто возникает необходимость союза с патриотически настроенной буржуазией (несмотря на ее неустойчивость и частые колебания) и с прогрессивным национализмом против реакционного национализма. Это положение остается в силе в некоторых новых независимых странах, где путь к социализму уже был открыт национально-демократической революцией («Предложение относительно генеральной линии международного коммунистического движения»).

Что касается развитых капиталистических стран, то здесь нет ни одного примера мирного пути к социализму. В документах китайских коммунистов мирный путь отождествлялся с парламентским и при этом делались ссылки на доклад Хрущева XX съезду; утверждалось, что подобно тому, как не может быть мирного сосуществования угнетателей и угнетенных, так не может быть и мирного пути к социализму. Мирный путь к социализму допустим как тактический маневр; именно так поступили китайские коммунисты в ноябре 1957 года, приняв соответствующий документ, который они до поры не предавали огласке. Однако завоевание большинства в парламенте еще не означает разрушения государственного аппарата, а теория Тольятти о «структурных реформах» в конечном итоге выливается в иллюзию о том, что, мол, правительство народного фронта, имеющее большинство в парламенте, способно изменить буржуазный характер парламента и власти («Пролетарская революция и ревизионизм Хрущева», 31 марта 1964 года). Революционное насилие – главный закон пролетарской революции: оружие дает власть. А значит, убеждение, что социализм мирно, осязаемо сам продемонстрирует свое превосходство, попросту смехотворно. В самом деле, в письме от 30 марта 1963 года, направленном Центральным Комитетом КПСС Центральному Комитету Коммунистической партии Китая, действительно говорилось, что Советский Союз уже обогнал в экономическом отношении наиболее развитые европейские страны, он занимает сейчас второе место в мире и в ближайшем будущем выйдет на первое место.

Больше всего в китайских документах поражает оценка тех государств, которые освободились от колониального ига с помощью национальных революций, не придерживаясь при этом четко социалистической ориентации. Она отчасти напоминает оценки тех советских документов и особенно решений совещаний коммунистических партий (одобренные также Коммунистической партией Китая), в которых говорилось о «национально-демократических» государствах, идущих по некапиталистическому пути развития. Теперь же в своих речах китайцы нередко говорили о «националистических» государствах, которые не являются ни социалистическими, ни капиталистическими («Два полностью противоположных типа политики мирного сосуществования», 12 декабря 1963 года). Как совершенно очевидно, очень сложно давать однозначную и окончательную оценку явлениям, которые из-за их противоречивости и изменчивости нельзя ограничить рамками одной-единственной концепции. Вдобавок для полемики, которая развернулась внутри коммунистического движения при обсуждении моделей революции, было характерно использование таких марксистских концепций и терминов, которые шли вразрез с основной теорией, на которой строилась традиционная марксистская модель.

Это относится и к основополагающей статье по вопросам стратегии «Да здравствует победа в народной войне!», опубликованной Линь Бяо в сентябре 1964 года и рекомендовавшей военные концепции Мао в качестве общей стратегии мировой революции. Описывая триумфальное шествие китайских коммунистов, Линь Бяо открыто заявлял:

хотя ею, несомненно, руководил пролетариат (обращение к марксизму-ленинизму заставляет постоянно прибегать к этой стереотипной формуле, не отражающей действительного положения вещей). Ведь речь тогда шла просто о создании отдельных опорных пунктов, а уж потом – о ведении маневренной войны и, наконец, о создании той народной армии, которая одержала победу во всенародной войне.

Стратегия Мао, утверждал Линь Бяо, имела универсальную ценность прежде всего для «очагов мировой революции», а стратегия революции китайского образца еще и предвосхищала стратегию мировой революции. «Если в мировом масштабе Северную Америку и Западную Европу можно считать „мировым городом“, то Азию, Африку и Латинскую Америку можно назвать „мировой деревней“. Стало быть, еще и поэтому „главным противоречием современного мира“ следует считать „противоречие между революционными народами Азии, Африки и Латинской Америки, с одной стороны, и империалистами во главе с США – с другой“».

Идея о том, что мировая революция должна начаться в нескольких «очагах», и убежденность в необходимости революции, основанной на насилии, вновь получают отражение в африканских и латиноамериканских революционных моделях, где марксистские концепции произвольно видоизменяются как группами и отдельными лицами, которые не причисляют себя к марксистам, так и целым движением, осуществившим революцию в свой домарксистский период (например, на Кубе). Поскольку эти группы не считают, что они обязаны как-то соотносить свои революционные модели с марксизмом-ленинизмом, то они очень часто отражают революционную проблематику своих стран куда яснее, чем с помощью терминологии китайских коммунистов. Словом, в них не чувствуется необходимости проверять революционную модель по марксистскому историческому закону, согласно которому революция есть результат противоречия между характером новых производительных сил и устаревшими производственными отношениями – напротив, производительные силы соответствуют определенным завоеванным ими производственным отношениям. Идеи, подобные изложенной в предисловии к первому изданию «Капитала», согласно которой «общество… не может ни перескочить через естественные фазы развития, ни отменить последние декретами», а способно лишь «сократить и смягчить муки родов» нового общества, следует оценивать применительно к революциям, которые часто трансформируют докапиталистическое общество в такое, где крупная промышленность, оптовая торговля и крупнейшие банки принадлежат государству и где государственное устройство сходно по характеру с теми европейскими странами, которые называют себя социалистическими. В этих странах официальный марксизм обычно оперирует не всегда убедительными отличительными признаками, прибегая к формулам типа «антикапиталистическая революция», «некапиталистический путь» или «национальная демократия».

По мнению Франца Фанона, алжирская революция была не только примером борьбы за национальное освобождение, направленной на отвоевание народом страны, собственного человеческого достоинства и своей земли. В книге «Проклятьем заклейменные» (1961) Фанон утверждал, что именно крестьянство является подлинной силой революции; тем самым он предвосхитил утверждения китайских коммунистов, не прибегая к традиционной формуле о руководящей роли пролетариата. Городские партии и организации, профсоюзы, равно как и ассоциации торговцев и представителей свободных профессий, – это, по Фанону, привилегированные группы в колониальной системе, которые говорят на языке угнетателей. В отличие от китайских коммунистов Фанон полагал, что национальная буржуазия не сможет сыграть никакой роли ни в ходе революции, ни после нее; революционная интеллигенция организует крестьян, а часть городского люмпен-пролетариата созревает в процессе борьбы и становится союзником революционного крестьянства, которое является главной силой революции – революции, по необходимости насильственной.

Хотя алжирские власти оказались менее радикальными, чем Фанон, который, между прочим, предложил перевести правительство из столицы в деревню, в алжирской конституции ощущается влияние революционных классов – феллахов, рабочих и революционной интеллигенции.

Использование некоторых марксистских концепций кажется еще более неуместным, когда их применяют к немарксистским моделям революции. Так, если мы рассмотрим, например, терминологию африканских революционеров, скажем, из ПАИГК (в Португальской Гвинее), то увидим, что здесь колониализм трактуется вообще как отрицание исторического развития угнетенного народа, как его полное исключение из истории. Возвращение в историю – это национальная революция всего народа. «Наш народ следует рассматривать как единый класс, который угнетается и эксплуатируется господствующими классами Португалии», – утверждает Амилькар Кабрал[70]. А в другом интервью на вопрос, чувствует ли он себя марксистом, Кабрал отвечает: «Учение о диктатуре пролетариата к нам относиться не может. У нас дома нет пролетариата»[71].

Весьма характерным в этом плане является противоречие между марксистской моделью революции и использованием марксистских понятий в разработках, связанных с кубинским революционным движением. Революции победила под руководством борцов, считавших себя «левыми националистами», которые, однако, после поспешного обращения в марксизм-ленинизм представили эту революцию как марксистскую модель, пригодную для всех революционеров Латинской Америки. Главным стал тезис о том, что для этого континента насильственная революция – единственно возможная революция! «Че» Гевара допускал исключения лишь для стран вроде Уругвая, где существовали относительно демократические условия. Традиционные левые всегда искали союза с национальной буржуазией, однако последняя в Латинской Америке связана с латифундистами и североамериканским империализмом; именно в этом – главное отличие от китайской революционной модели. Социалистическая революция должна быть направлена против американских монополий, но одновременно и против национальной буржуазии, иначе революции не будет вовсе. Во «Второй Гаванской декларации» (4 февраля 1962 года), в которой ощущается влияние идей Гевары, опыт кубинской революции подается как обобщенная модель, пример для всей Латинской Америки.

Силы, которым предстоит руководить революцией, характеризуются иначе, чем у китайских коммунистов; здесь революционная интеллигенция наряду с рабочим классом прямо названа руководящей силой. Обобщая историю кубинской революции, «Че» увидел в партизанах авангард, который поддержат крестьяне и который способен добиться победы на последнем этапе путем всеобщей забастовки рабочих в городах.

Книга Режи Дебре «Революция в революции» (1967) была попыткой изложить кубинскую концепцию революции в виде системы, пригодной для всей Латинской Америки, которая рассматривается как совокупная жертва эксплуатации со стороны американских монополий (Дебре не забывает даже о единстве языка). Революция там зреет быстро: Вьетнам был ее прототипом, Куба – моделью, а Анды станут Сьерра-Маэстра Латинской Америки. Борьба должна начаться с партизанской войны, в которой решающую роль будут играть интеллигенция и революционные студенты. Борьбу организует некая мобильная группа, которая будет выполнять те же функции, что и партия во Вьетнаме. Она будет формироваться в горах, и главной ее опорой станут бойцы. История Латинской Америки показала, что города – это кладбища революции, и не только потому, что национальная буржуазия теперь перестала играть прежнюю роль. «Товарищ, который живет в городе, – буржуа, сам того не зная». Горы же «пролетаризируют и буржуа, и крестьянина, тогда как город обуржуазивает даже пролетария»[72]. «Че» подчеркивал, что для перехода к вооруженной борьбе революционерам нет необходимости вырабатывать в себе революционное сознание и что, напротив, сами вооруженные действия партизан формируют революционное сознание. В условиях Латинской Америки нельзя говорить о той национал-революционной психологии, благодаря которой партизаны Вьетнама чувствовали себя среди населения «как рыба в воде». Партизанские вожди – это и политические вожди, вооруженная борьба – это не форма политической борьбы, а сама политическая борьба.

В 1971 году, после выхода из боливийской тюрьмы, Дебре пересмотрел свои взгляды на кубинскую революцию как на модель для всей Латинской Америки, а также свои идеи о соотношении политической и вооруженной борьбы, правда, без ущерба для оригинальности кастровской модели революции, связав особым образом опыт партизанской войны с попыткой апостериори обобщить этот опыт с помощью марксистских концепций.

Несмотря на специфику революционных моделей, возникших в результате партизанских войн в Африке и Латинской Америке, и их отличие от китайской модели, в основе всех их лежит убежденность их создателей в том, что «забытые континенты» являются «очагами мировой революции». Это мнение разделяют также некоторые экономисты-марксисты, главным печатным органом которых является журнал «Мансли ревью». Пол Бэран и Пол Суизи уточняют:

Историческое развитие передовых капиталистических стран опровергло традиционную марксистскую ортодоксальность. В Америке промышленные рабочие становятся все более незначительным меньшинством внутри класса работающих по найму; к тому же совсем не они являются теперь главной жертвой системы. Вместе с тем такие жертвы системы, как «маргиналы» (безработные, инвалиды, старики и т.д.), в среде которых Маркузе отмечает революционное брожение, не в состоянии совершить социалистическую революцию и в перспективе построить социалистическое общество. В передовых капиталистических странах революция не может быть осуществлена с помощью собственных сил, а лишь через посредство «революционной войны», начатой «третьим миром». «Драма нашей эпохи – мировая революция; она не сможет завершиться до тех пор, пока не охватит весь мир»[74]. Перед глазами Маркса был пролетариат – жертва первых итогов капиталистического способа производства, который, как показала Октябрьская революция, не сможет освободить самого себя, не освободив всего общества. Однако Ленин доказал, что капитализм превратился во всемирную империалистическую систему. Субъективный же фактор революции обрел, как показывают примеры Вьетнама, Китая и Кубы, новую форму.

Прогнозы Маркса относительно будущего забытых континентов (они находятся в его работах, посвященных Индии), как заметил Самир Амин[76], в эпоху империализма не подтвердились. Так, Маркс предполагал, что развитие капитализма в Индии ограничится повторением его развития в Западной Европе; однако, хотя наш мир и един, он вовсе не однороден. Как известно, мировой рынок делится на центр и периферию, но все теории отсталости развития (западные и восточные) игнорируют этот факт, тогда как сейчас именно эти «обновленные, но устойчивые формы» первоначального накопления «в пользу центра» оказываются проявлением теории накопления во всемирном масштабе. В этом смысле восточные государства, безусловно, нельзя назвать частью капиталистической системы, однако они составляют часть мирового капиталистического рынка. Для осуществления торговли периферии с центром решающим является тот факт, что не только рабочие, но и крестьянство и даже ремесленники, потерявшие работу вследствие импорта товаров из центра, вовлекаются в эту систему, тормозящую ее (периферии) развитие.

По этой причине, если для центра рост товарообмена – это развитие, хотя бы потому что он способствует его интеграции, то для периферии он не может быть развитием, ибо способствует ее разобщению. Более того, «рост, основанный на интеграции мирового рынка, является развитием отсталости». Самир Амин оспаривал тезис о пролетарских и буржуазных нациях, по которому трудящиеся развитых стран являются буржуа, а буржуа слаборазвитых стран – пролетариями; существует мировой пролетариат, ядром которого, безусловно, являются народные массы периферии; их революция приведет к ослаблению эксплуатации со стороны центра (это именно тот тезис, который индиец М. Рой выдвинул против положений Ленина на II Конгрессе Коминтерна) и таким образом поможет революции в самом центре. Подъем слаборазвитых стран предполагает разрыв с системой интеграции, в которой доминирует центр, облегчая революцию в деревне.

Этот разрыв с мировым рынком, по словам Самира Амина, может произойти только при наличии у выходящих из него очень обширных территорий. Очевидно, в основу этого обобщения была взята китайская модель.

3. Переходный послереволюционный период

Несомненно, что именно из Китая исходило стремление изучить наряду с проблемами революции и проблемы послереволюционного развития. Дискуссия о перспективах революции все больше и больше перерастала в споры о путях развития после революции. В связи с этим обращались за разъяснениями к работе Мао «О правильном разрешении противоречий внутри народа», опубликованной сразу после событий 1956 года, последовавших за XX съездом КПСС[77]. В этой работе Мао различает антагонистические и неантагонистические противоречия; первые касаются взаимоотношений с классовым врагом, вторые обнаруживаются внутри нации (между государством и индивидуумами или целыми коллективами). К последним относятся, например, противоречия между демократией и централизмом, между руководителями и руководимыми, между отдельными классами и категориями населения, между бюрократическим стилем работы отдельных звеньев государства и требованиями масс. Однако – и это становится предпосылкой для последующих выводов – даже неантагонистические противоречия могут превратиться в антагонистические. В работе говорится о том, что необходимы демократические методы, которые следует использовать, чтобы «ослабить противоречия внутри нации: это дискуссии, критика, убеждение и воспитание». Необходимо благоразумно подходить к решению вопроса о том, что справедливо, а что ложно; допускается также и критика марксизма, так как решать проблемы догматическими и бюрократическими методами нельзя; нужны терпимость и взаимная критика на протяжении длительного времени, допускается также критика со стороны других демократических партий, поскольку мнение других (разумеется, не контрреволюционеров) также важно. Проводя политику «ста цветов», следует учитывать, что неантагонистические противоречия могут превратиться в антагонистические и что еще долго после победы революции необходимо будет делать различие между «тем, что способствует социалистическому преобразованию и строительству», и «тем, что ему мешает».

Наиважнейшие выводы были сделаны в 1963 году, а затем (в еще более радикальной форме) несколько месяцев спустя, в 1964 году. В «Предложении о генеральной линии» (1963) было повторено, что классовая борьба продолжается и после революции и, следовательно, диктатура пролетариата продолжает быть необходимой. Месяц спустя было объявлено, что Югославия перестала быть социалистическим государством, что она не имеет с социализмом ничего общего и что ею руководит новая буржуазия. Теорию самоуправления и лозунг «заводы рабочим» сочли прямой противоположностью основным марксистским принципам социализма («Является ли Югославия социалистическим государством?»). В 1963 году Советский Союз рассматривался в Китае еще как социалистическое государство (например, в статье «Два полностью противоположных типа политики мирного сосуществования»), однако в 1964 году, выступая против утверждения Сталина, будто в Советском Союзе нет больше антагонистических классов, КПК заявила, что в СССР существует привилегированная прослойка, занимающая доминирующие позиции.

Привилегии, а также сама иерархическая структура заработной платы (в этой связи отмечалась большая доля вины Сталина) привели к перерождению и образованию буржуазной прослойки внутри категории партийных и государственных служащих.

В настоящей работе мы не собираемся подробно выяснять, соответствует ли такая концепция классов и буржуазии марксистскому пониманию проблемы; главное – это выводы, к которым пришли в названной работе китайские коммунисты:

Во время культурной революции этот принцип получил конкретное выражение в самой радикальной форме в практике развития Китая. В «Постановлении Центрального Комитета Коммунистической партии Китая о великой пролетарской культурной революции» от 8 августа 1966 года в первом пункте говорилось:

В пятом пункте указывалось: «Главной мишенью настоящего движения являются члены партии, стоящие у власти и идущие по капиталистическому пути». Следовательно, и в Китае возникла прослойка, следующая по капиталистическому пути, аналогичная тем слоям, которые в Советском Союзе составляют «новую буржуазию». Перманентная же революция усиливает классовую борьбу внутри партии, и эта борьба еще далека от своего завершения.

В этой связи в девятом пункте значилось:

И далее:

Вероятно, ссылка на Парижскую коммуну была бы более точной, если бы она касалась не столько всеобщего избирательного права, сколько принципа федерации; однако этот пункт «Постановления» тотчас отходит на второй план, а основополагающее значение придается другим моментам, в соответствии с которыми ссылка на Парижскую коммуну оказывается совершенно справедливой; это пункты о равенстве, борьбе против привилегий, стремление воспрепятствовать возникновению новых привилегированных слоев.

Марксисты спорили о социалистической революции: вызов, брошенный китайцами, заставил их сделать предметом спора проблему переходного строя после победы социалистической революции. «Мирный переход от социализма к капитализму?» – так называется статья Лео Хьюбермана и Пола Суизи, опубликованная в 1964 году в «Мансли ревью». Исследуя югославский пример, приводимый китайскими коммунистами, Хьюберман и Суизи пытались ответить на вопрос, возможна ли реставрация капитализма после социалистической революции с помощью «особой формы государственного капитализма» или «особой формы рыночного социализма». Вывод был таков: необходима осторожность по отношению к рынку. Рынок – тайное оружие капитализма, тогда как основа экономики истинного социализма – всеобщее планирование. В ту пору с этим выводом не согласился Шарль Беттельхейм, который нападал на миф о планировании (так он вел себя в дискуссии с «Че» Геварой) и всячески пропагандировал идею экономических реформ, утверждая, что слишком централизованное планирование ведет к огромному расточительству. В 1966 году он уже склонялся к китайским тезисам, критикуя приверженность принципу рентабельности в экономических реформах, поскольку он ведет к выплате разной зарплаты за тот же труд. В марте 1969 года Беттельхейм уже говорил о «новой буржуазии», сформировавшейся в Советском Союзе. По Беттельхейму, решающим является не противоречие между планом и рынком (хотя он продолжал выступать за постоянное уменьшение роли рынка в процессе строительства социализма), а развитие новых классовых отношений. Общество переходного периода, говорилось в письме к Суизи от 18 февраля 1970 года, это не та социалистическая формация, которую предсказывали классики и при которой продукт не превращается в товар и стоимость. Прогресс в социалистическом понимании должен состоять в усилении власти производителей над условиями собственного существования, над средствами производства и продуктами производства.

И действительно, главное противоречие социализма в переходный период развивается не между плановым и рыночным началами в экономике, а между государством и подчиненным положением производителя в обществе. Последовательное устранение рыночных отношений имеет место и в той борьбе классов, целью которой является создание новых общественных отношений уже после упразднения частной собственности на средства производства. Иными словами, именно план становится средством осуществления доминирующего положения нового господствующего класса, чего уже практически добилась в Советском Союзе государственная буржуазия[78].

Проблема реставрации капитализма в послереволюционном обществе возникла в связи с Югославией. Сейчас небезынтересно отметить, что к аналогичным выводам пришли в самой Югославии страстные сторонники самоуправления, критиковавшие опыт того же самоуправления в своей стране, но с идеологических позиций, противоположных тем, которые защищались в Советском Союзе и Китае. Мы говорим прежде всего о сотрудниках журнала «Праксис», которые критиковали деформации в системе самоуправления с позиций самого самоуправления. «Этатизм», «мифизация государства» объявлялись чуждыми социализму, который нельзя считать построенным до тех пор, пока государственный аппарат сохраняет монопольное положение в отдельных сферах общества. И здесь служащие государственного аппарата квалифицировались как «новый класс», господствующий класс, обладающий привилегиями и соответствующим статусом, класс, автоматически воспроизводящий себя своими собственными силами. Говорить об «общественной собственности на средства производства» можно лишь тогда, когда производители действительно распоряжаются ею; ведь собственность церкви в средние века тоже была формой коллективной собственности. Выражаясь словами Маркса, ассоциация свободных и равных производителей, которые сознательно действуют по общему и разумному плану, дает (если следовать модели Парижской коммуны) реальную возможность выбирать и смещать чиновников, обезличивать политические функции и превращать партию в чисто воспитательную организацию, то есть последовательно и решительно упразднять государство. Предполагаются также упразднение существенных различий в доходах и отказ от иерархической структуры заработной платы. Здесь опять-таки видно явное совпадение с тезисами, выдвинутыми китайской культурной революцией, хотя группа из «Праксиса» рассматривала Китай как страну, где огосударствление получило свое классическое выражение. Помимо предприятий, самоуправлением должны быть охвачены все стороны общественной жизни, а каждая местная община должна стать ячейкой в общей «системе общин». Сменяемость рабочих мест, профессиональная подготовка и чувство социальной ответственности трудящихся наряду с поочередным выполнением ими общественных функций должны противодействовать появлению новой бюрократии, разрушающей самоуправление, и способствовать созданию общности свободных производителей.

В столетнюю годовщину Парижской коммуны югославские и китайские коммунисты обратились к ее опыту в том виде, в каком он был описан и истолкован Марксом в «Гражданской войне во Франции». Очевидно, что в своих дискуссиях по теории революции и проблемам послереволюционного развития марксисты – каким бы парадоксальным это ни казалось – ссылались на Маркса с тем большей легкостью, чем меньше руководимые марксистами революции соответствовали марксистской модели.

Дискуссии о теории революции и о переходных фазах в конце концов сосредоточились на двух группах проблем – перехода к социализму в развитых капиталистических странах и возможности прийти к созданию в странах Восточной Европы таких ассоциаций, в которых согласно «Манифесту Коммунистической партии» свободное развитие каждого явится условием свободного развития всех. Что касается социалистического развития в передовых капиталистических странах, то для многих коммунистических партий образцом стал итальянский путь к социализму, и это продолжалось до тех пор, пока идеи «итальянского пути» не были в последние годы синтезированы в «еврокоммунизме». Это понятие объединяет идеи плюрализма, свободы мнений, свободы совести, печати, научного и художественного творчества, суверенного права народа смещать свое правительство и т.д. Что же касается проблемы соотношения представительной и прямой демократии, то никакого теоретического обоснования она здесь не получила.

В то же время в отношении стран Восточной Европы возникло две точки зрения: с одной стороны, появилась концепция «незаконченной революции» с выражением надежды и требования, чтобы надстройка была приспособлена к базису соответствующими мерами по демократизации; с другой – укрепилось мнение, что одно лишь отсутствие частнокапиталистической собственности на средства производства еще не позволяет говорить о социализме и что производственные отношения здесь следует считать этатистскими, типичными для госкапитализма.

На характер дискуссии по обоим этим вопросам решительным образом повлияла «пражская весна» и последовавшие за ней репрессии. «Пражская весна», как в фокусе, собрала в себе те проблемы, которые привлекли наибольшее внимание во время обсуждения теорий революции и государства переходного этапа (особенностью этого обсуждения было то, что все вопросы рассматривались в свете соотношения между демократией и социализмом). Можно ли поднять социализм на более высокую ступень развития средствами буржуазной демократии? Так ставил вопрос человек, сыгравший главную роль в событиях в стране, когда «пражская весна» уже отошла в прошлое. А действительно ли то, чему в 1968 году грозила опасность, было социализмом? И не являлось ли все достигнутое в переходный период лишь обеспечением буржуазно-демократических свобод? Можно ли было согласиться с той упрощенной формулой, которую многие марксисты повторяли в те дни, а именно – будто речь идет о соединении социализма и демократии, причем такого социализма, который нисколько не походил на социализм классиков марксизма, и такой демократии, которая в глазах марксистов оказывалась явно недостаточной?

Даже когда эксперимент был насильственно прерван, различные марксистские группы и организации не изменили своего характера. Сторонники вмешательства вооруженных сил Варшавского Договора оправдывали это вмешательство, истолковывая его как печальную необходимость, благодаря которой была предотвращена реставрация капитализма. Группы, солидаризировавшиеся с КНР, заклеймили агрессию, с помощью которой один ревизионисты (они же – реставраторы капитализма) лишили власти других, более слабых ревизионистов (тоже реставраторов капитализма), не встретив сопротивления. Это толкование в некотором смысле близко и к высказываниям троцкистских групп о том, что один бюрократический аппарат (аппарат великой державы) вышиб из седла другой. Коммунисты и левые социалисты Западной Европы, взявшие на вооружение тезис Тольятти, согласно которому путь к социализму в развитых капиталистических странах должен лежать через структурные реформы, плакались, что советские танки раздавили, мол, ростки подлинной социалистической демократии. Среди этих течений были и небольшие группировки, которые, подобно троцкистам, видели в движении рабочих советов главный фактор развития Чехословакии; более того, они полагали, что это движение, вспыхнувшее взрывом в мае 1968 года, как раз и было главной причиной, побудившей прервать весь эксперимент.

Дело в том, что еще в самом начале, в январе 1968 года, чехословацкое движение подвергло критическому анализу советскую модель, которая тщательнейшим образом копировалась в ЧССР со всеми ее ограничениями и искажениями. В программной декларации, принятой Центральным Комитетом Коммунистической партии Чехословакии 5 апреля 1968 года, говорилось, что там ранее были механически приняты и распространены «идеи, привычки и политические концепции, которые противоречат обстановке в нашей стране и нашим традициям». Руководящая роль партии вылилась в бесконтрольную власть; органы революционного преобразования выродились в орудия новой, основанной на угнетении формы господства, которая не допускала критических поправок, не предусматривала альтернатив или изменений.

Человек перестал быть субъектом политических событий, указывал в своей знаменательной статье «Кризис нашего времени» Карел Косик («Литерарни листы» от 11 апреля 1968 года), он превратился в объект политических манипуляций внутри системы, которая различала только две категории: анонимное большинство и манипуляторов. Такая система предполагала массированное формирование ложного сознания – идеологии худшего толка, как определял его молодой Маркс. Радикальное преодоление этого кризиса, по выводу Косика, станет возможным лишь тогда, когда система полицейской и бюрократической диктатуры будет вытеснена системой социалистической демократии, а «политическое и юридическое бесправие масс заменено политическим равенством граждан социалистического общества».

Так как новый курс был определен самим руководством партии в январе 1968 года, проблема внутрипартийной демократии заняла важное место в развернувшейся дискуссии об отношениях между демократией и социализмом. Прежде всего четко выявлялась причина дискуссии.

Устанавливая принципы дискуссии, руководство указывало также на необходимость трансформировать функции партии таким образом, чтобы она из конечной инстанции, осуществляющей контроль, превратилась в контролируемое сообщество свободных и убежденных людей.

Группа научных работников во главе с Радованом Рихтой[79] изложила эти принципы в ряде статей, которые были опубликованы в середине июля в центральном органе партии «Руде право».

При такой ориентации было недостаточно повышения роли общественных и государственных органов, необходимо было введение плюрализма, причем это касалось как партии, так и различных институтов и организаций.

Выражение стремления восстановить так называемые «буржуазные свободы», по сути дела, не было желанием реставрировать буржуазную демократию, поскольку утверждалось, что речь шла о придании этим свободам реального содержания в обществе, свободном от погони за прибылью. Тем самым конкретно подтверждалась справедливость слов Ленина о том, что социализм – это совершенная демократия, создающая строй, способный обеспечить максимальную свободу информации, мнений и решений.

Только таким образом можно будет доказать (в том числе и в отношении «буржуазных свобод»), что социализм лучше ограниченной буржуазной демократии «и может оказаться привлекательной моделью для прогрессивных движений передовых промышленных стран с демократическими традициями».

Достижение столь важного результата, понимаемого как практическое воплощение принципов, разработанных классиками марксизма, послужило бы наглядным доказательством превосходства социализма над капиталистическим миром. Речь идет о том, чтобы увидеть «в развитии социалистической демократии самое главное социальное условие для достижения гуманных целей», которые ставит перед собой социализм, «преодолевая политические и моральные недостатки, ослабляющие человеческие связи в эпоху капитализма. Это новая модель социалистической демократии», признающая дискуссионное начало и поощряющая «народную инициативу, критику снизу» на базе подлинной свободы ассоциаций и объединений, способных гарантировать свободу своим членам в их деятельности внутри общественных организаций; она не сводит свободу мнений к свободному получению тех мнений, которые соответствующее производство поставляет уже готовыми к употреблению.

Для этого необходимо также изменить функции того аппарата внутренней безопасности, который в силу сталинских извращений оказался связанным двойной нитью с руководством партии. «Партия открыто заявляет, – говорилось в апрельской декларации, – что этот аппарат не может быть использован для решения внутренних политических споров и противоречий в социалистическом обществе». В рамках принятой КПЧ программы решительно отвергается какое бы то ни было вмешательство бюрократии в свободу научного поиска и в художественное творчество деятелей искусств.

Связь демократии и социализма, «буржуазных свобод» и социалистической демократии были рассмотрены Косиком в уже упоминавшейся статье, опубликованной неделю спустя после принятия апрельской программы.

Однако Косик завершал свою работу выводами, которые явно шли дальше линии действий, намеченной КПЧ. Рабочий класс, который при данной системе деградировал и из класса для себя превратился в класс в себе, может возродиться лишь в том случае, если будут демократизированы и сама коммунистическая партия, и государственные институты, а также если будут введены рабочие советы.

Что касается демократии производителей, то о ней в апрельской программе сказано лишь в общих чертах. В программе настойчиво подчеркивается необходимость того, чтобы профсоюзы в свете новой ориентации перестали быть лишь «приводным ремнем».

Безусловно, это была весьма туманная формулировка, менее расплывчато говорилось и о демократии на предприятиях.

Эта «необходимость» привела в мае 1968 года к движению за учреждение рабочих советов, участники которого ссылались на Марксово понимание Парижской коммуны и в напоминание о первоначальных функциях советов после Октябрьской революции выдвигали на первый план проблему прямой демократии производителей. Выборы фабрично-заводских советов поначалу были просто восстановлением органов, учрежденных в период между двумя мировыми войнами и вновь в 1945 – 1948 годах для защиты интересов производственного персонала. Однако новые рабочие советы почти сразу же потребовали права быть избранными в качестве инициативных комитетов для формирования тех демократических органов руководства предприятием, о которых апрельская программа говорила лишь в общих чертах. Акцент все больше смещался в сторону создания органов прямой демократии производителей. Это требование нашло свое выражение в проекте закона в июле 1968 года. Но уже в мае 1969 года рабочие советы были осуждены как контрреволюционные учреждения, а в 1970 году какое бы то ни было дальнейшее обсуждение вопроса о рабочих советах было вовсе запрещено.

О том, что «пражский эксперимент» в конечном счете не ставил своей целью просто синтез буржуазной демократии и извращенного социализма, а воплощал на практике подлинный социализм путем сочетания реального самоуправления и свободы личности, ясно свидетельствуют многочисленные статьи, опубликованные группой научных работников во главе с Радованом Рихтой в «Руде Право» от 10, 11 и 12 августа 1968 года в рамках дискуссии перед XIV съездом КПЧ, проходившей под названием «За новую модель социализма». Критикуя «модель социализма, созданную нами в прошлый период», группа указывала на то, что основой этой модели была «узкая и искаженная концепция социализма», в которой крылась «опасность его перерождения и дискредитации». Словом, предлагалось «решительно отмежеваться от этой модели и попытаться создать новую модель социалистического общества, свободную от бюрократических ограничений, политического и доктринерского произвола».

Это предложение было затем сформулировано следующим образом:

И наконец, главный вывод:

Если читатель хочет получить синтетическое представление о дискуссии, посвященной связи между демократией и социализмом, проходившей во время «пражской весны», ему следует обратиться к докладу Карела Бартошека от 4 июня 1969 года, сделанному им в Праге и опубликованному во французском журнале «Тан модерн» (декабрь 1969 года). Бартошек говорит о «незавершенной пролетарской революции», утверждая, что экспроприация капиталистов – это лишь первый акт такой революции. В наши дни «власть находится и руках бюрократической прослойки, которая руководит экономической и социальной деятельностью и обладает монополией в политике». Речь идет не о том, чтобы заменить искаженный социализм несостоятельной буржуазной демократией, а о том, чтобы произвести новую революцию, «которая сметет бюрократическую структуру и откроет дорогу обществу, основанному на самоуправлении». Именно поэтому в странах Восточной Европы «антибюрократическая революция является продолжением (и составной частью) антикапиталистической революции».