Марксизм сегодня. Выпуск первый

1. От критики политической экономии к критике социологии

60-е годы являются переломным моментом в истории марксистской мысли. Новые веяния оформились и утвердились к середине 70-х годов. Первой фазой классического марксизма явилась фаза критики политической экономии в соответствии с подзаголовками «Капитала» Маркса. Конечно, не все наиболее авторитетные авторы строго придерживались этой традиции, но в целом обращение к этой традиции преобладало. Каутский занимался социально-политическими последствиями экономического развития капитализма, а Ленин построил свой политический выбор в соответствии с выводами работы «Развитие капитализма в России», а также книги «Империализм, как высшая стадия капитализма», где исследовал политическую экономию эпохи империализма.

Вскоре после этого мы наблюдаем развитие «западного марксизма» с его теоретиками «революции против „Капитала“» (Грамши) и особенно – поражение революции на Западе. Марксизм вернулся, так сказать, к своим истокам, то есть к философии, в работах Лукача, Корша, представителей Франкфуртской школы, а затем Лефевра, Делла Вольпе, Сартра, Альтюссера. Естественно, Грамши занимает в этом плане (как и во многих других) особое место. Однако и для его критических разработок главной отправной точкой в гораздо большей степени стала философия (Кроче), чем политическая экономия. Это блестяще изложил и проанализировал Перри Андерсон[294], хотя, вероятно, уместным будет заметить, что «западный марксизм» не сводился лишь к простому изучению проблем, которые приковали внимание молодого Маркса – критике гегелевской философии права. «Западный марксизм» явился также отражением кризиса, который испытывала буржуазная философия Центральной и «романской» Европы, ставшего очевидным благодаря появлению крупных представителей «мятежного» марксизма.

Однако марксизм не остался только «западным» и не вернулся к своим классическим достижениям прошлого. Правда, в плане идеологии и политической деятельности небольших группок имел место целый ряд очевидных попыток вернуться к классической эпохе большевизма, как о том свидетельствует появление в конце 60-х – середине 70-х годов множества «коммунистических (марксистско-ленинских)» или «коммунистических (реорганизованных) партий» – однодневок, а также «революционных марксистских» организаций. В целом в теоретическом плане эти попытки оказались бесплодными, а в политическом – неосуществимыми. Вызывает удивление, что ни одно из выступлений левых коммунистов не приняло сколько-нибудь значительных масштабов, несмотря на накал этих выступлений как внутри стран, так и на международной арене в годы «французского мая», итальянской «жаркой осени», «культурной революции» в Китае и войны во Вьетнаме. Лишь возникшей в 1959 году Социалистической народной партии Дании удалось прочно закрепиться на политической сцене собственной страны.

Выступления 1956 и 1968 годов породили новые термины в политическом языке марксизма, новые сочетания теоретических положений, указаний и аспектов, характерных для его политических разработок, но не вызвали к жизни нового способа рассуждений. Крах сталинизма открыл путь для прогресса мысли и идеологических обобщений, а массовые студенческие движения, начавшиеся во всех университетах капиталистического мира, дали доступ марксизму нового типа в академические центры, ставшие его институционализированной инфраструктурой. Однако главной причиной такого явления был «геологический сдвиг» в позиции и языке западноевропейской интеллигенции послевоенной поры, произошедший под американским влиянием вследствие ускоренного развития университетского образования и, в частности, при использовании накопившегося опыта в области общественных наук, социологии и политической «бихевиористской» науки.

После философских метаний западного марксизма марксистская теория вновь стала социальной теорией, теорией о современном обществе и политике нашего времени. Социология – общая социологическая теория, политическая социология и историческая социология – заменила философию и политическую экономию, став главной (хотя и не единственной) отправной точкой критики и сутью ее языка. Марксистский анализ стал прежде всего социально-политическим анализом. Начался новый этап развития марксистской мысли, анализа и разработки, который можно назвать этапом марксизма как социальной науки.

Рассматривая эти вопросы в плане ретроспективы, мы можем довольно точно выделить два главных переходных момента. Следует, однако, заметить, что с самого начала они вовсе не казались таковыми. Более того, создается впечатление, что сами основные действующие лица не осознавали полностью, что они явились причиной раскола. В самом деле, в работах, которые, как нам кажется, являются отражением эпистемологического разрыва, Перри Андерсон и Никос Пуланцас безоговорочно подтверждали свою приверженность традиции западного марксизма, с которым они себя непосредственно связывали: Андерсон – с Грамши, Лукачем и Сартрам, Пуланцас – с Альтюссером[295].

Первый из двух моментов нашел отражение в выпуске «Нью лефт ревью» за январь-февраль 1964 года. Совместно с Томом Нэйрном Перри Андерсон опубликовал серию историко-политических «итоговых» исследований об обществе и рабочем движении в Англии[296]. Новизна заключалась не столько в смелых попытках осмыслить с исторической точки зрения развитие общества[297] в целом и не в том, что работы были написаны в динамичном эссеистском стиле, который позволял опускать конкретные моменты. С этой точки зрения статьям Андерсона и Нэйрна было множество аналогов в истории западного марксизма. Дело заключалось в том, что статьи Нэйрна, и особенно Андерсона, который явился душой этого начинания, знаменовали новую фазу в развитии марксистской мысли по трем причинам. Во-первых, они заменили философию и политическую экономию социологией, выступившей в качестве основы философской теории, с которой марксизму предстояло помериться силами. Отсутствие серьезных немарксистских социологических теорий открыто считали значительным пробелом в английской культуре[298], который не компенсировался наличием (по традиции) авторитетных экономических исследований (от Смита и Рикардо до Джевонса и Кейнса) или значительных работ по философии, которую обогатили также иммигранты вроде Витгенштейна или Поппера. Во-вторых, благодаря этим работам Андерсона и Нэйрна, написанным в историко-социологическом плане, выросла международная известность журнала «Нью лефт ревью», возникшего в результате слияния журналов «Юниверситиз энд Лефт ревью» и «Нью ризонер», инициатором этого был Эдвард Томпсон. Таким образом, журнал стал серьезным источником распространения взглядов на марксизм как на науку эмпирического общественно-политического анализа, хотя поле деятельности этого журнала было гораздо шире и охватывало проблемы философии и эстетики, а также политические выступления на темы дня. И наконец, исследователь работ Лукача, Грамши, Сартра опубликовал десять лет спустя после своих первых работ две наиболее блестящие работы по социологическому марксизму, а именно «От античности к феодализму» и «Абсолютное государство».

Второй переходный момент имел место в Париже в мае 1968 года. Он совпал с драматическими событиями, происходившими там в те дни на улицах, предприятиях и в учебных заведениях. Речь идет о выходе из печати работы Никоса Пуланцаса «Политическая власть и общественные классы», книге, которая, хотя и была в философском плане во многом обязана Альтюссеру, все же открывала новый путь для развития теории марксизма. Несмотря на то что первоначально Пуланцас был связан с направлением Лукача и Грамши, позднее он примкнул к узкому и неофициальному парижскому «кружку Альтюссера», который в 1965 году опубликовал сборник исследований, названный «Читать „Капитал“»[299]. Переходным моментом, предшествующим новой фазе развития марксистской мысли, можно считать период между опубликованием этих двух произведений: первое представляет собой целую серию философских толкований классического текста, оно никак не связано с современными общественными науками и историографией; второе является попыткой создать новую теорию общественных классов и политики, основанную на истолковании классических текстов, но при этом открыто полемизирующую с немарксистскими социологией и политической наукой. Вначале Пуланцас как будто считал свое исследование частью будущего сборника «Читать „Капитал“», однако впоследствии оно выделилось в самостоятельную работу[300]. Возможно, что Альтюссер был тогда одним из немногих, кто понял, что опубликование этого произведения приведет к разрыву. Однако книга Пуланцаса не была напечатана в серии, которую французский философ готовил в издательстве «Масперо» под общим названием «Теории» и которая имела целью знакомить читателей с «текстами и исследованиями, ставящими своей задачей характеризовать и изучать область философии, понимаемую как теория производства знаний»[301]. Пуланцас больше не писал работ на эту тему. Но его книга явилась первым исследованием двух проблем, которые с тех пор стали основными в марксистской социологической мысли, а именно теории и анализа капиталистического государства и классов в условиях современного капитализма. Именно эти главные проблемы его труда получили впоследствии разработку в целой серии фундаментальных исследований, таких, как «Общественные классы и капитализм сегодня» (1974), коллективный труд о кризисе государства (1976), «Государство, власть и социализм» (1978). И если работы Андерсона и Пуланцаса интересны новизной подхода, то следует вспомнить и еще об одном отказе от философии в пользу эмпирических социальных наук. Мы имеем в виду работу Мориса Годелье «Рациональное и иррациональное в экономике» («Rationalité et irrationalité en économie») (1966). Это философское произведение, но чуждое традиции западного марксизма, поскольку в нем ведутся постоянные сопоставления с современной социальной (экономической) немарксистской теорией. Показательным для новой фазы является то, что сопоставление с экономикой не привело к возобновлению критики политической экономии. Что касается Годелье, то он после опубликования упомянутой работы отправился в Новую Гвинею, чтобы провести исследования на месте и упрочить свои познания в антропологии[302].

Знаменателен также путь, избранный Юргеном Хабермасам, последователем Франкфуртской школы, какими бы двусмысленными ни казались его связи с марксизмом[303]. Деятельность его как философа и одновременно как теоретика-социолога увенчалась в 1962 году публикацией историко-социологической работы по вопросу о трансформациях «общественного»: «структурная трансформация общественности» («Strukturwandel der Öffentlichkeit»). Работа легла в основу социологической теории о «коммуникативном действии» как альтернативе ставшей «ныне негодной философии истории», «в плену» у которой оказалась классическая критическая теория[304].

Хотя марксизм третьей фазы не явился результатом студенческого движения 60-х годов, он все же нашел в себе в этом движении опору, тем более что критическая точка отсчета в значительной степени была у них одна и та же. В самом деле, если то, что стали впоследствии называть западным марксизмом, возникло как оппозиция господствовавшей идеалистической философии и именно на нее были направлены стрелы его критики, то студенческое движение конца 60-х годов имело своим центром переполненные аудитории, где читались лекции по социологии и общественным наукам и подвергалась самой острой критике социология[305].

Если говоря о критических марксистских исследованиях по социологии дозволено будет вспомнить о некоторых работах этого нового направления[306], то следует подчеркнуть, что указания Перри Андерсона (в его книге о западном марксизме) относительно географических перемещений, которыми сопровождалось развитие марксистской теории (из Западной Европы вначале в Восточную – в период II Интернационала, затем вновь в Западную, а потом – в Южную Европу), получают подтверждение с возникновением марксизма как общественной науки, что впоследствии вновь привело к его возвращению на Запад. Сейчас было бы преждевременным перечислять имена главных представителей марксизма, чтобы затем сравнить их с теми, которые приводит Андерсон. Однако уже сейчас очевидно различие между этими списками: у Андерсона не назван ни один марксист, родившийся западнее Парижа или получивший образование в каком-либо англоязычном университете. Тем не менее, когда будет создаваться история нового поколения марксистской интеллигенции, в ней будет названо немало имен ученых, вышедших из английских и американских университетов. Некоторые имена и англоязычные учреждения уже заняли свое место в этой истории. Это сам Андерсон, журнал «Нью лефт ревью» и его лондонское издательство; Эмануэл Уоллерстейн и его серьезное исследование «Мировая система экономики» («Il sistema mondiale dell’economia», 1974), несмотря на то что оно вызвало бурные споры; Нью-Йоркский университет в Бингемптоне, где Уоллерстейн объединил группу блестящих ученых-марксистов; университет в Мэдисоне, штат Висконсин, факультет социологии которого выпустил в 70-е годы серию марксистских или близких к ним исследований, которыми руководил Морис Цейтлин[307] и где в настоящий момент Эрик Олин Райт возглавляет крупный проект в области марксистских исследований, о котором мы скажем ниже. Кроме того, вполне вероятно, что и Чикагский университет, в котором Адам Пжеворский руководит другим значительным марксистским исследованием[308], тоже займет свое место в истории марксизма конца нашего века.

С другой стороны, речь не идет о некой англосаксонской исключительности, даже если по сравнению с другими крупными странами развитого капитализма результаты, достигнутые американским и английским марксизмом в начале 80-х годов, и заявки, сделанные им на ближайшее будущее, приобретают особое значение. Здесь следует учесть и ситуацию, сложившуюся около 1970 года, и предыдущие фазы развития марксистской теории. В начале 70-х годов расцвет марксистской культуры и самые бурные теоретические споры имели место во Франции, Италии и Западной Германии. Даже беглое и общее знакомство с этими явлениями поможет нам понять, что предопределило ту историческую реальность, которую мы сейчас наблюдаем.

В конце 60-х годов во Франции, а точнее в Париже, жили и творили четверо из девяти наиболее крупных теоретиков марксизма: Гольдман, Альтюссер, Лефевр и Сартр, и именно в ту пору утверждала себя последняя школа западного марксизма, школа Альтюссера, из которой, как мы уже говорили, вышло немало сторонников нового марксизма[309]. Несомненно, события мая 1968 года, сила коммунистической партии и союз левых сил в середине 70-х годов придали выступлениям теоретиков марксизма исключительно острый политический характер. Однако собственно «альтюссерианство», в котором, помимо главы школы, были также блестящие ученые младшего поколения, и среди них достойный упоминания Этьен Балибар и значительная часть новых представителей, хотя настойчиво и подчеркивало научность характера марксизма, все же выдвинуло на первый план политическую практику философии, исходившей из того, что классические тексты, будучи правильно истолкованы, содержат и полную теорию общества и руководство к политическому действию, представляющие собой оселок для выявления отклонений и ошибок. Подобных идей можно было придерживаться до тех пор, пока интеллектуальные центры парижских левых не сделали предметом спора марксизм в целом и пока существовала (хотя и очень отдаленно) некая материальная первооснова, в соответствии с нормой которой измерялись повседневные отклонения в деятельности Французской коммунистической партии. Кризис маоизма в Китае, реакция на него в Париже и возникновение «новой философии» перечеркнули оба эти условия. В 1977 году Альтюссер, который несколькими годами раньше занимался в спокойном тоне противопоставлением «правильных» марксистско-ленинских текстов ревизионистским текстам английского философа-коммуниста Джона Льюиса, приветствовал начало «кризиса марксизма» как событие, которое несет освобождение[310].

С другой стороны, возникшие в 60-е годы под влиянием деятельности Альтюссера тенденции в общественных науках не получили закрепления ни в журнальных статьях, ни в научных разработках, ни в виде прочных академических структур. Развитие этих тенденций зависело главным образом от их политической значимости, а с распадом и поражением союза левых сил в 1977 – 1978 гг. политическая конъюнктура оказалась вдруг чрезвычайно неблагоприятной. Со смертью Пуланцаса нарушилась преемственность. От творческого марксизма сохранилась лишь та его часть, которая создала собственную специальную инфраструктуру и занималась главным образом исследованиями в области социологии города и антропологии[311].

Среди теоретиков-марксистов капиталистического мира 60 – 70-х годов политической борьбой больше других были захвачены итальянцы. Не случайно, очень сильная и влиятельная в области культуры Итальянская коммунистическая партия всегда ставила во главу угла собственной политической деятельности теоретическую дискуссию в соответствии с традицией, восходящей еще ко временам Грамши, которую в послевоенные годы активно поддерживал и Тольятти. Следует также иметь в виду, что Италия была той страной развитого капитализма, где выступления масс продолжались дольше, чем в других странах; период приспособления к новым условиям и широты взглядов, всегда присущие ИКП, сделали возможным, следуя по пути, намеченному Грамши, закрепление его исключительного теоретического наследия, что плодотворно отразилось в различных областях знаний. Ограничимся областью философии. Не говоря о трудах таких ученых, как Лупорини, Бадалони или по ряду аспектов Гарен, напомним о деятельности, развернутой при Институте Грамши Б. Де Джованни, Л. Паджи, Дж. Вакка и другими неограмшианцами. Словом, в Италии преемственность не нарушалась. Несомненно, здесь традиция западного марксизма отличалась своей спецификой, поскольку была связана (правда, не без противоречий) с большой политической силой. Другое течение итальянского марксизма в этот период было связано с протестом молодых рабочих, студенчества и безработных. Если в других странах путь крайним левым указывают маоизм и троцкизм в их различных вариантах, то в Италии движение крайних левых в значительной степени связано с местной традицией «операизма»[312], которая в свою очередь имеет отношение к максималистскому социализму и непосредственно журналу Раньеро Панцьери «Квадерни росси» («Красные тетради»), выходившему в конце 50-х – начале 60-х годов, а также к философско-политической публицистике в лице ее главных представителей Марио Тронти и Тони Негри[313]. Ограниченность этих печатных выступлений состояла в их зависимости от конъюнктуры. Но значение их выступлений возрастало по мере роста успехов ИКП и крайних левых. Когда же эти политические силы терпели неудачи или поражения (в разной степени и по разным причинам), то и значение предложений и исследований сразу падало. Следствием этого явился «кризис марксизма» и возросший интерес к англо-американской общественной науке[314].

Поскольку вклад всех этих конъюнктурных явлений в марксизм, понимаемый как социальная наука, был незначительным, следует отметить другой аспект сложившейся в Италии ситуации, который может оказаться важным для будущего развития этой науки. В самом деле, в стране существуют учреждения, которые занимаются организацией встреч по вопросам научных и политических рекомендаций, такие, как фонды Бассо и Фельтринелли, Институт Грамши и другие организации, связанные с ИКП, но не зависящие от нее. Следует напомнить, что итальянские исследователи внесли значительный вклад в разработку такой проблемы, как классовый анализ. В качестве примера можно назвать работу Паоло Силос-Лабини «Исследование общественных классов» (1974).

В Западной Германии начиная с середины 60-х годов марксизм получил неожиданное и оригинальное развитие на волне студенческого движения. Прекрасно зная труды Маркса и будучи наиболее верными их букве, западногерманские марксисты в гораздо большей степени, чем другие представители неомарксистских направлений, сосредоточили внимание на возвращении к критике политической экономии, или, вернее, на ее «восстановлении». Новое направление марксизма в ФРГ представлено таким крупным экономистом, как Эльмар Альтфатер. Тем не менее изложенный выше общий тезис о важности социологической основы в известной степени распространяется и на Западную Германию. Так, он послужил отправной точкой для самой, может быть, «продуктивной» группы западногерманских марксистов под названием «Проект классового анализа» («ПКА»); в то же время социологический факультет Свободного университета Западного Берлина в конце 60-х – начале 70-х годов строго придерживался «экономического» направления[315].

Оказавшись на обочине по сравнению с преобладающей консервативной линией западногерманской политики, левая интеллигенция все же сумела создать в Западной Германии собственную прочную культуру, имеющую широкие академические связи (число марксистов – профессоров университетских кафедр здесь, вероятно, больше, чем в какой-либо другой капиталистической стране) с исследовательскими группами, научными проектами и журналами, не зависящими от университетов. Наиболее важный из них «философский и общественно-научный» журнал «Аргумент» («Das Argument»), издаваемый в Западном Берлине под редакцией философа Вольфганга Фрица Хауга. Внутренняя организация и продуктивность западногерманского марксизма находятся на самом высоком уровне. Поэтому не стоит удивляться, что именно в Западной Германии (и в Западном Берлине) появились две крупнейшие, и на данный момент самые основательные, работы, посвященные классовому анализу современного капиталистического общества. Первая из них написана под руководством Хайнца Юнга, а вторая – группой авторов из Западного Берлина («проект классового анализа»), во главе которой стоял Иоахим Бишофф[316]. Каким образом все же будет оценена эта обширная продукция, когда станет возможно рассматривать новый марксизм в более реальной исторической перспективе? Из названных работ это гораздо менее ясно, чем из упомянутых выше работ англо-американского марксизма. Нам кажется, что западногерманскому марксизму куда больше свойственна Gründlichkeit (основательность) экзегетического или эмпирически описательного характера, чем творческая оригинальность. В этом смысле не только наличие у западногерманского марксизма коллективной организации и институциональной закрепленности, как нам кажется, противопоставило его марксизму латинских стран, и особенно альтюссерианству, более склонному к теоретическим новациям, чем к эмпирической точности. Кроме того, создается впечатление, что западногерманский марксизм в целом замкнулся в себе и не проявляет достаточного интереса к немарксистским теоретическим разработкам и исследованиям. Более того, он почти не имеет связей и с марксистскими школами, зачастую ведущими острую полемику друг с другом. Наиболее оригинальные представители марксистской или марксиствующей мысли Западной Германии, такие, как Юрген Хабермас и Клаус Оффе, оказались либо вне, либо с краю институционализированной контркультуры[317].

Следует отметить, что новый западногерманский марксизм сумел добиться удачного сочетания, совместимого при этом с угнетающей политической атмосферой в Федеративной Республике, политической ангажированности с социальным анализом, которое нашло отражение в таких журналах, как «Прокла», то есть «Проблемы классовой борьбы», и «Зоциализмус», а также в отдельных работах Иоахима Хирша и других[318]. Эта культура имеет под собой более прочную эмпирическую базу, чем соответствующие культуры латинских стран. Кроме того, в целом ей присуще более последовательное и постоянное чувство ответственности, чем англо-американскому марксизму. Одна из причин серьезности и творческого характера англо-американского марксизма заключается, вероятно, в изначальном отсутствии и основы и прочных традиций в стране. Он был меньше подвержен политическим кризисам, поскольку не возлагал больших политических надежд на ближайшее будущее. Именно в силу ограниченности местной марксистской традиции он прошел закалку в борьбе с немарксистской мыслью на своей собственной территории. Если, с одной стороны, это предопределяло некоторую ограниченность, то, с другой – явилось, безусловно, прекрасной подготовкой к предстоящим более решительным выступлениям. К тому же пути эмиграции и общения интеллигенции после побед фашизма в Европе, а также большие интеллектуальные ресурсы и инфраструктуры для ведения исследовательских работ, которыми располагали лучшие американские и английские университеты, сделали англо-американский марксизм центром, вокруг которого сосредоточилась международная теоретическая мысль[319].

Смещение центра теоретического марксизма в англо-американские страны является в некотором смысле следствием его силы и потенциальных возможностей, поскольку (не сбрасывая со счетов Францию как крупный центр историографических и антропологических исследований) он, в общем, стал жизнеспособной основой современного интеллектуального мира. В то же время тут нельзя не усматривать и внутренней слабости нового марксизма, поскольку он оторван от политической реальности. Сегодня марксизм как социальная наука обращается к гораздо более конкретным вопросам современной политики, чем вчерашняя западная марксистская философия. Поэтому до некоторой степени третья фаза марксистской теории порождает дальнейшее расхождение между политической деятельностью и теоретической работой. Основоположники того, чему предстояло стать традицией западного марксизма – Грамши, Лукач, Корш, – сыграли, все без исключения, важную политическую роль. Что до теоретического авангарда марксизма как социальной науки, то, хотя его представители всегда проявляли интерес к политике, никто из них никогда не занимал ответственного политического поста в обычных политических сферах. Словам, имеется несомненный риск увязнуть в мелочных специальных сведениях, абстрактных политических рассуждениях или же в аполитичной академичности, на практике весьма далекой от целей освобождения, к которым, собственно говоря, марксизм стремился. Если проявления первого обстоятельства имели место в прошлом, то второе – это та опасность, которой следует остерегаться в ближайшем будущем.

2. Зарождение неомарксистского классового анализа

Приступив к анализу общества, Маркс, как известно, отказался признать собственные заслуги в открытии существования классов в современном обществе и их противоборства. Как он сам писал,

Это утверждение относится к 1852 году, но и в посмертном издании «Капитала» Маркса Энгельс завершит главу о классах в томе третьем книги третьей предупреждением: «Здесь рукопись обрывается» [МЭ: 25-II, 458], то есть Маркс не дает здесь изложения своей концепции классов. Несомненно, Маркс написал много других страниц о классах и классовой борьбе, однако необходимо помнить, что до появления марксизма как общественной науки в 60-е годы нашего века классовый анализ, его теория, метод и практика исследований были представлены более или менее фрагментарно лишь в том виде, как это делал сам Маркс[320].

Если марксистский классовый анализ не достиг особых успехов, то в социальном и историческом немарксистском анализе после Рикардо и Гизо классовая концепция практически вообще исчезла, либо была отодвинута на второй план или же формулировалась в прямо противоположном смысле. Маржиналистское направление в экономической теории упразднило прежде всего всякое упоминание о классах в анализе экономики, и лишь в самом крайнем случае в наиболее значительных историографических исследованиях изредка отмечалось, что история – это история борьбы классов. Интерес к классовому анализу сосредоточился в значительной степени в рамках новой дисциплины – социологии. Однако у социологов классы и классовую борьбу постигла любопытная судьба.

В конце 60-х годов в социологии в вопросе классового анализа наметились две основные альтернативы. Первая – это теория и исследование «стратификации» в рамках концепции социальной мобильности, что явствует из общего смысла самого термина, заимствованного из геологической науки[321]. Ее теоретическое направление разработали функционалисты Толкотт Парсонс и Кингсли Дэвис, а менее абстрактный, более эмпирический, вариант основывался на исследовании Сесила Норта и Пола Хэтта (1947) о профессиональном престиже в Америке[322]. Это второе направление, наиболее крупным представителем которого был Сеймур Мартин Липсет, считало концепции классов и классовой борьбы основополагающими, однако рассматривало их по-новому и весьма своеобразно[323]. Обратившись к периоду, когда марксизм еще утверждался как социальная наука, а студенческие волнения только начинались, мы можем с известной объективностью установить, в какой стадии разработки находилась концепция «классов» в социологических исследованиях, сославшись на два наиболее широко известных официальных источника: сборник исследований «Классовый статус и власть. Социальная стратификация в сравнительной перспективе» («Class struggle and power. Social stratification in a comparative perspective», edited by S.M. Lipset and R. Bendix)[324], а также «Международная энциклопедия социальных наук» («International Encyclopedia of Social Sciences», 1968). Достаточно беглого сравнения этой энциклопедии и той, что ей предшествовала в 1930 году, Энциклопедии социальных наук (Encyclopedia of the Social Sciences), чтобы составить себе представление об эволюции, которую претерпела за эти годы социологическая доктрина. В 1930 году сочли необходимым в энциклопедию общественных наук включить статьи, называющиеся «класс», «классовое сознание» и «классовая борьба», а в энциклопедию 1968 года последователей традиционной общественной науки отсылали к статье «социальная стратификация»[325].

Таким образом, превалировавшая в социологии тенденция переключилась с проблем классов, классового сознания, а в отдельных случаях и классовой борьбы, на проблемы социальной стратификации, то есть на внутриклассовую дифференциацию на основании того или иного приемлемого критерия, а еще лучше нескольких сразу (концепция «многомерной» стратификации)[326]. Для функционалистов Парсонса и Дэвиса стратификация, или, оперируя более грубым термином, неравенство, представляла собой необходимый, позитивный, интегрирующий фактор[327].

В функционалистской концепции статификации, равно как и у сторонников эмпиризма, отношения эксплуатации и классового господства подменены концепцией разделения на страты, слои. Вместо проблемы, каким образом классовое положение определяет классовое сознание, рассматривается вопрос о том, что сознание принадлежности к обществу определяет класс или слой с его иерархией социальных функций и занятий. Вместо того чтобы считать подтверждением существования классов классовую борьбу с ее последствиями (речь идет о том, сохранятся или будут трансформированы эксплуатация и отношения господства), стратификация рассматривается как аспект интеграции общества, как выражение социального согласия.

Этот сочувственный интерес к вопросам согласия и престижа внес существенный вклад в «великое прославление Америки» в 40 – 50-х годах, что корнями уходило в импортируемый из Европы идеализм, основанный на озабоченности социальным престижем процветающего и находящегося на подъеме среднего класса. Однако в социологических исследованиях имелась и другая тенденция, самым видным представителем которой был Липсет. Ей следовали, главным образом, бывшие марксисты «либерального» толка, которые внесли в социологию некоторые моменты своих прежних воззрений, радикально, по-новому их использовав. К концу 60-х годов, когда общественное мнение среднего класса уже открыло для себя «другую Америку» (Америку бедняков), когда в Беркли начало развиваться студенческое движение, во Вьетнаме бушевала война, а Европа как будто уже завершила свое восстановление, поверхностный идеализм обнаружил собственную несостоятельность, и либеральное (бывшее марксистское) течение в области социологии стало все больше упрочивать свои позиции. С конца 50-х годов многочисленные европейские социологи – Ральф Дарендорф, Дэвид Локвуд, Станислав Оссовский[328] и другие – начали критиковать теорию стратификации, выступая с марксистских и веберианских позиций. Из второго издания сборника Бендикса – Липсета статья Парсонса 1953 года о стратификации была исключена, а в статье для «Энциклопедии» ученик Парсонса Барбер назвал Маркса в «истории эволюции теории социальной стратификации» «героем вроде Коперника»[329]. Естественно, по мнению Барбера, функционализм оставил Маркса совершенно в тени, однако в статье Липсета можно было прочесть: «Идеи Маркса и Вебера остаются наиболее плодотворными для теории социальной стратификации»[330]. Во всяком случае, Липсет использовал идеи Маркса для своего особого варианта «прославления Америки», который получил отражение уже в самом заголовке эссе, взятого из его книги «Политический человек» («Political Man»). Это нашло свое воплощение и в новом издании его работы «Класс, статус и власть» («Class, status and power»), посвященной «выборам как демократическому выражению классовой борьбы».

Странная смесь благонамеренного эклектизма и очевидного самодовольства, с чем сталкиваешься в этих теориях «стратификации»[331], дает ключ к объяснению, почему в конце 80-х годов[332] социология оказалась предметом самых бурных споров. Социология располагала к критике (и ее самой и общества) по причине ее всеохватывающей допарадигмальной разнородности. Предметом обоснованной критики была и ее вызывающе самодовольная идеология. Позднее, когда стихли протесты и споры, марксизм (правда, со множеством оговорок) отвоевал себе право на существование в области социологии, причем здесь сфера его действия была гораздо шире, чем в любой другой общественной науке. На самом деле социология вовсе не была глубоко безнравственной (как тогда утверждали многие ее противники) наукой в духе Панглосса. Несмотря на настойчивые усилия некоторых, социологии никогда не удавалось установить прочные связи с экономическими и политическими центрами власти и из-за раздиравших ее внутренних разногласий она была уязвимым местом буржуазной науки. Не следует забывать, что, пусть вне главного течения, но все же на позициях, заслуживающих уважения, в социологии периода до 1968 года имелись ученые, открыто симпатизировавшие марксизму в полном смысле этого слова (хотя и не связанные с революционной политикой тех лет), как, например, рафинированный гарвардский профессор Баррингтон Мур-мл., который в своем эссе 1958 года по стратегии общественных наук называл по нисходящей (имея в виду силу духа и интеллектуальную восприимчивость) имена Маркса, Вебера и Парсонса, подчеркивая, насколько важно рассматривать «классовую борьбу как главный предмет политики»[333]. В 1966 году Мур опубликовал фундаментальный историко-социологический труд явно марксистского толка, «Социальные истоки диктатуры и демократии». За десять лет до него Томас Боттомор, который в середине 70-х годов станет президентом Международного социологического общества, вместе с одним французским исследователем Маркса составил антологию марксистских работ по «социологии и социальной философии»[334]. В кратком вводном обобщающем теоретическом эссе «Классы в современном обществе» («Classes in modern society») Боттомор также заявил о себе как марксист, и пусть очень осторожно, но все же предсказал новый подъем рабочего движения.

В американской теоретической социологии существовала также радикально-демократическая традиция, представленная прежде всего фундаментальными работами Чарлза Райта Миллса. С 1956 года, с момента создания исследования «Властвующая элита»[335], он избрал для классового анализа свой метод, тяготевший к марксизму, в связи с чем был подвергнут критике не только Полом Суизи, непоколебимым последователем независимого классического марксизма в Соединенных Штатах, но и знаменитым социологом Робертом Линдом[336]. В 1962 году Миллс, не скрывая своих симпатий, составил антологию «Марксисты» («The Marxists»), куда вошли марксистские классические и современные аналитические и политические работы. Одновременно со все более резкими нападками молодых радикально настроенных марксистов на «Саншайн бойз» (молодежь из группы «Солнечный свет», то есть Липсет и др.)[337] один из исследователей, а именно Элвин Голднер, сменивший в послевоенный период марксизм на социологию, завершал обстоятельный труд, в котором с радикальных позиций критиковалась социология Парсонса. В своей работе Голднер защищал законное право на родственную связь академической социологии с марксизмом[338].

Иначе говоря, существовала некая основа для позитивного сопоставления социологии и марксизма к их обоюдной выгоде. Поначалу это сопоставление было в основном косвенным: марксизм наделялся чертами социологии, а социология испытывала влияние марксизма. Однако марксизм как общественная наука должен был прежде всего утвердиться в собственной независимости и восстановить собственные традиции, прежде чем начинать отделение зерен от плевел в современной науке.

В 60-е годы в мире развитого капитализма того времени значение и самоценность классовой концепции представлялись сомнительными и спорными. Послевоенный бум в странах развитого капитализма в значительной степени разрушил или подточил основы старых классовых общностей, их совместный классовый опыт. Переселение в новые городские и пригородные населенные пункты, не имеющие исторического прошлого, привело к обезлюдению деревень и рабочих кварталов. Воспоминания о безработице и страх перед ней отступили в результате беспрецедентного роста производства. На постоянно расширявшихся предприятиях росла и усложнялась иерархическая градация, при этом рос государственный аппарат и расширялись его функции. Отчасти благодаря промышленной экспансии в отдельных новых жилых районах возникли модели массового потребления, а также социальные отношения, как бы вышедшие за пределы радиуса действия капитала. В Соединенных Штатах порожденная новым курсом классовая стабильность (хотя и принявшая уродливые формы) была нарушена и уничтожена. В политической жизни Западной Европы это был период Бад-Годесберга и программного отказа социал-демократии от марксистской классовой политики, период, когда французские левые получили последний шанс перед приходом к власти голлизма, а союз социалистов и коммунистов в Италии был разорван. Нельзя сказать, что первые проявления новой оппозиционной политики, выступления против ядерного вооружения в Англии и других странах Северной Европы, а позднее и студенческие движения от Беркли до Западного Берлина явились прямым результатом отношений между трудом и капиталом.

То, что в области культуры говорилось по поводу классовой проблемы, не выходило по большей части за рамки социологии, а в анализе классов и стратификации к середине 60-х годов преобладали неразбериха и споры по поводу основных принципов. До появления книги Пола Барана и Пола Суизи «Монополистический капитал» (1966), которая стала отражением живой связи (хотя, как было установлено позднее, связи маргинальной) между классическим и новым постфилософским марксизмом, марксисты не создали сколько-нибудь глубокого исследования о развитом капитализме послевоенного периода. Однако было ясно, что классовые отношения современного капитализма имели мало общего (и в плане эволюции, и в плане катаклизма) с классическими периодами марксистского рабочего движения.

На этом фоне сложных социальных отношений, отрицания идеологии и теоретической путаницы становятся понятными некоторые черты нового метода, с помощью которого марксизм подходит к проблеме классов, разрабатывая свои концепции в обширных трудах[339] и проявляя первостепенный интерес к детерминантам, а не к опыту или классовому «сознанию», и стремясь со всей очевидностью показать всю классовую структуру, а не только правящий или рабочий класс. Политически это мотивировалось поисками (за пределами разочаровывающего, а порой гнетущего настоящего) основы для будущей стратегии, проверкой сил и определением возможных союзов в будущей борьбе за свержение капитализма. Но внимание к частностям выдает еще и просто интеллектуальное любопытство, бескорыстный интерес открыть тенденции социальных отношений в каком-то данном развитом капиталистическом обществе и не столько в плане особой марксистской перспективы, сколько в более общем смысле. Несмотря на то что социология располагала выбором средств и прочной научной базой, она не осуществила каких-либо исследований общей структуры общества, которые по масштабам и выводам можно было бы хоть как-то сравнить с наиболее честолюбивыми проектами нового марксизма.

Статистические сборники и соответствующие расчеты, произведенные в Западной Германии Институтом марксистских исследований и Проектом классового анализа, несомненно, явятся в количественном отношении наиболее исчерпывающими социологическими исследованиями, которые когда-либо предпринимались. Перед этими объемистыми томами, в которых много таблиц (что, несомненно, является результатом коллективного труда), ощущаешь даже некоторую робость. В трудах Института эмпирические исследования занимают свыше тысячи страниц, а в трудах Проекта – около 560. И все же, несмотря на большой объем, эти исследования очень ограниченны по характеру. Исследования Проекта в целом дублируют чуть более обстоятельные исследования Института. Основанные на разных концепциях в классовом вопросе, исследования как Института, так и Проекта на деле широко используют одни и те же данные и тот же эмпирический подход в изучении положения в Федеративной Республике Германии за период с 1950 по 1970 год. Лишь изредка исследователи обращаются в них к Германии предшествующих лет. В центре внимания исследований – данные, связанные с населением, макроэкономическими аспектами (национальный продукт, промышленность, капитал), с занятостью, а Институт марксистских исследований рассматривает еще и данные об образовании. Приводятся цифры о распределении богатства и дохода, показатели социальной мобильности. Однако ничего не говорится о том, каким образом в ФРГ действительно реализуются классовые отношения, классовое господство, идеология или классовая борьба, и очень мало сообщается (и то лишь в работах Проекта классового анализа) о классовых организациях и учреждениях. В обоих исследованиях, таким образом, классы предстают как описательные социографические категории как бы на карте местности, где станет проводиться будущая политика «партии рабочего класса», то есть Германской коммунистической партии, в том виде, в каком эта политика представляется в работах Института марксистских исследований, а также и преобразованной коммунистической партии в работах Проекта.

Два других широкомасштабных проекта марксистского классового анализа отличаются гораздо более точным аналитическим подходом. В момент, когда я пишу настоящую статью, ни один из них еще не завершен. Но опубликованные – и еще больше неопубликованные – сообщения, вкупе с распространяемой по этому вопросу информацией, позволяют с уверенностью говорить об их исключительной значимости. Первый проект, которым руководит Адам Пжеворский в Чикагском университете, ставит главной целью дать объяснение истории стратегии и результатов избирательных кампаний для рабочих партий с учетом тех ограничений, которые накладывает классовая структура[340]. Проводя это исследование, Пжеворский и его коллеги сделали ряд выводов об эволюции классовой структуры в Дании (1901 – 1960), во Франции (1901 – 1968), в Германии (1882 – 1933, 1950 – 1961) и в Швеции (1900 – 1960)[341]. Данные почерпнуты из национальных переписей и касаются как всего взрослого населения, так и экономически активного населения, разделенного на категории на основе занятости, пола, возраста, а затем объединенного в наиболее крупные классовые категории. Категории занятости определялись, как утверждается в работе, в зависимости от времени и пространства на основе равноценных критериев. Один из самых важных результатов, которых удалось добиться в ходе этого исследования, заключается в следующем: рабочий класс в классическом марксистском понимании, то есть наемные работники физического труда, занятые на производстве, транспорте и складских операциях, никогда не составлял большинства взрослого населения.

Эрик Олин Райт из Висконсинского университета в Мадисоне в своем проекте весьма оригинально подходит к марксистскому классовому анализу: в то время как почти все другие марксистские исследования по классовой структуре в качестве исходного момента берут занятия, перечисленные в официальной статистике, пытаясь (иногда с помощью другого статистического и исторического материала) перевести их в план классовых категорий, Райт изучает информацию о классах, полученную из первых рук, используя социологическую технику моделирования. Распределение по классам осуществляется с помощью опроса; интервьюируемым задаются вопросы о том, могут ли они и в какой мере, осуществлять контроль за капиталовложениями, за другими работающими и собственными условиями труда. Многочисленные прочие вопросы касаются: типа работодателя или вида деятельности, доходов, пола, этнического происхождения, позиций, занимаемых в отношении социальных проблем, политических взглядов. Это позволяет провести целый ряд исследований о роли классовой принадлежности. Кроме того, проект предусматривает сравнительные исследования. Изучаются отдельные национальные представительные группы, взятые в качестве образца в Соединенных Штатах, Швеции, Финляндии, Австралии, Норвегии, Канаде, Италии, и планируется проведение аналогичной работы в Англии и Израиле[342]. В какой-то степени проект создан по типу многонациональной корпорации: в основе своей он американский, его организационный центр находится в Соединенных Штатах, но разработка осуществляется с помощью подключенных и размещенных в других странах проектов, инициаторами и руководителями которых являются исследователи на местах.

Если, как это предполагается, проекты Пжеворского и Райта будут завершены, они несомненно станут фундаментальными трудами в области социальных исследований и марксистской теории.

Наряду с трудами Пуланцаса, в которых разрабатываются главным образом вопросы теории и политические оценки (при очевидном эмпирическом уклоне); наряду с обстоятельными социографическими трудами немцев; наряду с сочетанием исторического материализма и того передового, что есть в области общественных наук у американцев (так неожиданно удачно получившего отражение в проектах Пжеворского и Райта), в числе последних исследований марксистской теории классов имеется множество специальных, достойных упоминания работ (о которых мы скажем ниже), а также целый ряд более скромных по масштабам работ о национальных классовых структурах и их эволюции в XX веке[343]. Таким образом, появилась масса новых эмпирических данных, очень важных для всех, кого интересует структура классов и социальные отношения, независимо от того, как эти люди относятся к использованию авторами концепции классов или вообще концепции «класс».

Новый марксистский подход к вопросам теории привел к изменению направления исследований в академических социальных науках. Академическая точка зрения, далекая от проблем классов и классовой борьбы и ориентированная исключительно на «социальную стратификацию», вновь была пересмотрена и ориентируется теперь на то, что, как нам кажется, можно назвать «центральным ядром общества». После того как бытовавшие в социологии (до 1968 г.) идеи – «индустриального», а затем «постиндустриального общества», стратификации, основанной на «статусе занятости», разделения на категории по принципу физического-нефизического труда – изжили себя, немарксистская социология тоже стала считать главными чертами современных западных обществ капитализм, капиталистическую собственность и наемный труд. Лучшее подтверждение тому – высказывания самих социологов, враждебных марксизму или чуждых ему. Так, Фрэнк Паркин в острой, серьезной критической работе (написанной, однако, без малейшего почтения к марксистской теории классов) упрекает буржуазных коллег в непонимании значения собственности; в том, что они забыли, что «Вебер был полностью согласен с Марксом, утверждавшим, что наличие и отсутствие собственности – главные показатели всех классовых отношений»[344]. С тех же позиций Паркин нападает на Дарендорфа, теоретика авторитарных отношений как основы классового господства и социальных конфликтов[345], за то, что он не задался вопросом, почему в одном случае власть осуществляется на практике, а в другом ей бывает брошен вызов. И сам же предлагает ответ:

Аналогичным образом в другой несомненно острой (хотя и не лишенной претенциозного многословия) социологической критике марксизма ее представитель Энтони Гидденс отводит капиталу и наемному труду центральное место, выступая со своей точкой зрения на современный капиталистический мир. О пути, пройденном главным направлением теории социологии, одним из наиболее крупных представителей молодого поколения которой является Гидденс, можно судить по следующему выводу:

Некоторые марксистские темы стали приниматься как само собой разумеющиеся, поскольку их значение объясняется оригинальными идеями, которые получили преобладание в социологии всего десяток лет назад[348].

Кроме того, самым упорствующим социологам-эмпирикам Эрик Олин Райт доказал в их же области знаний – с помощью эффективных суждений, убедительных количественных показателей, регрессивных уравнений, – насколько важна концепция классов в марксистском понимании для объяснения колебаний дохода в противовес теориям, которые ратуют за возвращение к критериям занятости или образовательного уровня[349].

3. Проблемы и задачи теории классов

Эмпирические и теоретические результаты, о которых мы говорили, свидетельствуют о жизненности и о возможности применения марксизма на практике как социальной науки, резко противостоящей марксизму как философско-политическому учению, переживающему кризис. Несмотря на то что марксистская теория классов находится в развитии, ее не отличают пока ни упрочившееся знание, ни накопленный опыт, которые помогли бы ей стать источником теоретического или эмпирического знания. Марксизм обрек бы себя на застой, пожелай он погреться в лучах преходящей славы, которую снискали себе труды социологов-немарксистов. Многочисленные нерешенные проблемы делятся на две основные группы: к первой относятся проблемы, связанные прежде всего с трактовкой того, что происходит сегодня в классовых обществах, а ко второй – проблемы понимания их будущего и вмешательства в него. В первом случае необходимо схематически изобразить модели имеющихся налицо классовых отношений, выявив процессы, которые создают и поддерживают их существование. Во втором случае ставится политическая задача провести научный марксистский анализ, который станет вкладом в борьбу за уничтожение эксплуатации и господства и даст необходимые знания для ведения этой борьбы.

Как нам кажется, трудности на этом пути объясняются тремя основными причинами: фрагментарной неопределенностью метода, с которым сам Маркс подходил к концепции классов, не имевшей присущего модели центрального ядра; невероятно усложнившимися общественными отношениями в капиталистических обществах по сравнению с временами «Капитала», и в известной степени длительной разобщенностью международной марксистской мысли, что является наследием западного марксизма и порожденного им раскола на множество самостоятельных замкнутых философских школ (как внутри него самого, так и в международном масштабе), как правило, игнорирующих друг друга[350]. О многообразии вытекающих отсюда проблем свидетельствует тот факт, что наиболее полное согласие по вопросу о классовой принадлежности в различных марксистских исследованиях 70-х годов имеется в отношении лишь одной шестой части шведского населения, которое будет старше восемнадцати лет примерно к 1980 году. Иными словами, ни у кого из марксистов не вызвало бы сомнений определение классовой принадлежности одной шестой шведских избирателей. Маловероятно, чтобы этот показатель был выше в других странах развитого капитализма, а в некоторых из них, например в Соединенных Штатах, возможно, он окажется даже значительно ниже. Наибольшие разногласия существуют по вопросу о неквалифицированных рабочих (или ищущих работу), занятых в промышленности, на транспорте и на складских работах на капиталистических предприятиях, а также, по вопросу о находящихся в противоположном лагере – собственниках, предпринимателях, работодателях[351].

Наибольший общий знаменатель в марксистских исследованиях классов выводился из наименее неясных формулировок Маркса, касающихся производства и присвоения прибавочной стоимости. Так как полученные результаты незначительны, то возникает вопрос, имеет ли вообще экономическая теория Маркса отношение к современному классовому анализу развитого капиталистического общества. Тот факт, что в основе нового марксизма как социальной науки лежат некоторые философские традиции западного марксизма (Пуланцас противопоставлен Лукачу) и социология, а не политическая экономия, привел, как нам кажется, к некоторой теоретической путанице.

Пуланцас считал, что для определения общественных классов недостаточно рассматривать лишь производственные отношения. Напротив, классы следует рассматривать как «результат взаимодействия как идеологических и политико-юридических структур (причем в не меньшей степени, чем экономических), так и как результат способа производства или общественно-экономической формации»[352]. Больше всего он стремился избежать противопоставления экономического застоя и политико-идеологической динамики, класса в себе и класса для себя, экономического положения класса и его политико-идеологической позиции. Но в таком случае автор выходит за рамки поставленного вопроса. Марксистская концепция, которая считает классы «несущими элементами» (Träger) производственных отношений, указывает – в отличие от определения, строго делящего их на собственников и несобственников, – не на состояние, а на процесс. Классы – «носители» (несущие элементы) процессов, протекающих при данном способе производства. Именно это – то есть тот факт, что под классами понимается совокупность мужского и женского населения, совместно участвующего в различных конфликтных отношениях и практических делах и одновременно продолжающего развивать данный тип общества, – и является сильной стороной марксистской теории классов. Если и верно утверждение Пуланцаса о том, что классы существуют в соответствующих политико-юридических и идеологических условиях, то из этого все же не следует, что их дóлжно определять как несущие элементы всей социальной структуры. Главная причина, препятствующая такому расширительному определению классов, состоит в том, что это неизбежно привело бы к снижению остроты анализа. Исторический материализм выявил в экономическом способе производства не только структуру, но и структурную систему процессов с их внутренней динамикой, поддающейся экономическому анализу. Однако ни Маркс, ни Пуланцас не выявили внутренней динамики государства или идеологической системы, соответствующей в экономике накоплению капитала.

Антиэкономизм Пуланцаса привел к абсурдным выводам в отношении одного из наиболее важных элементов сложной современной общественной структуры – прослойки «белых воротничков» (мы сознательно используем этот банальный термин). По мнению Пуланцаса, и их, и тех, кто занят в сфере обслуживания и торговле, следует считать «новой мелкой буржуазией», иначе говоря, составной частью одного класса, в который входит традиционная мелкая буржуазия, производители товаров и торговые посредники, не использующие наемного труда. Суть выдвигавшегося в этом случае тезиса сводилась к тому, что, несмотря на различную сферу приложения сил в экономике, оба эти элемента («белые воротнички» и те, кто занят в сфере обслуживания и торговле) являются носителями аналогичной или сходной идеологии и политики[353]. Абсурдно то, что этот тезис выдвигается с излишней легкостью. Во-первых, если верно, что обе эти весьма отличные друг от друга по отношению к экономическому способу производства категории (из коих одна – порождение развитого капитализма, а другая – социальный выразитель некапиталистического товарного производства, то есть экономической формы, предшествовавшей промышленному капитализму) вырабатывали одну и ту же политику и идеологию, то это не может не свидетельствовать о серьезном изъяне исторического материализма, что заставляет задать вопрос о том, продолжает ли оставаться в силе (и в какой мере) его установка в целом. Между тем Пуланцас не усматривает здесь никаких проблем. Во-вторых, «документация» в поддержку подобной гипотезы состоит всего из нескольких тезисов, суть которых в том, что ни одна из двух категорий не является рупором социалистической или коммунистической революционной идеологии. «Классовое определение» этих двух мелкобуржуазных групп основывается на следующих «главных идеологических признаках: а) идеологических антикапиталистических настроениях с заметной склонностью к реформистским иллюзиям… б) некоторой склонности к отрицанию политических и идеологических отношений… которая, однако, не очень устойчива и может вылиться не в бунт против этих отношений, а скорее, в их перестройку на основе участия», и так в том же роде до пункта г).

Нет нужды уточнять, что эти тезисы не подтверждаются ни единой ссылкой на эмпирическую документацию[354].

Райт критикует Пуланцаса и не принимает ни его «узкого» определения рабочего класса (в него входят только занятые физическим трудом), ни его концепции «новой мелкой буржуазии». Последнюю Райт заменяет концепцией «места, занимаемого этим неоднородным по составу классом» (между буржуазией и рабочим классом). Определение рабочего класса у Райта гораздо шире: в него входят все наемные работники, занимающие места, которые исключают любую форму контроля над денежным капиталом, над постоянным капиталом и рабочей силой[355].

На деле, несмотря на ссылки на «капитал», классовый анализ Райта отражает последовательный разрыв с какой бы то ни было зависимостью от экономической теории капитализма. Ключевым критерием для определения класса является наличие или отсутствие контроля, а не место внутри капиталистического производственного процесса. Иначе говоря, выделить рабочий класс и буржуазию одинаково легко и в государственных, и в частных организациях, не преследующих цели получения прибыли, и внутри капиталистического предприятия.

Итак, выходит, что в основе всего должна быть исключительно «заинтересованность» в сохранении или разрушении существующего капиталистического общества, а это в корне подменяет мысль Маркса об изменении классового равновесия с заменой способа капиталистического производства. В упомянутом выше исследовании молчаливый отказ от экономической теории Маркса соседствует (без каких-либо переходов, причем в одном и том же томе) с подробным и тонким разбором Марксовой теории кризисов.

В разрабатываемом в настоящий момент научном проекте Райт подправляет эту позицию. В первом сообщении о собранных данных класс буржуазии строго ограничен лишь собственниками-работодателями с десятью или более наемными работниками, а поскольку государственная служба «все еще связана с капиталистическим производством как таковым», Райт считает, что «по ряду причин, может быть, следует выделить государственное производство как особую форму производственных отношений»[357]. Как бы то ни было, и проект Райта, как прекрасно подготовленное эмпирическое исследование, и его результаты представляют ценность, независимо от спорности некоторых концепций Райта или теоретических предположений (в нем, например, собраны и приводятся данные о государственной службе). Словом, может показаться, что замена критики политической экономии критикой социологии стоила немалых издержек[358], хотя в целом и дала различные результаты. Кроме того, мы увидим это далее, несмотря на строгое следование определенной теории экономической формы, как это было в Проекте классового анализа, избежать осложнений не удалось. До сих пор критика выступала главным образом с требованием разъяснить, как соотносятся экономическая и социологическая теории. Однако это требование разъяснений могло отрицательно сказаться на теории классов в случае ее отрыва от анализа динамичности капиталистической экономики и отказа от главных средств, используемых марксизмом для этого анализа.

Последняя тема нуждается в уточнении, так как она может означать по крайней мере две разные вещи: с одной стороны – связь с Марксовой теорией стоимости с последующим переносом главного акцента на производство, присвоение и перераспределение прибавочной стоимости, а с другой, если оперировать более скромными «ревизионистскими» терминами, – сосредоточение внимания на накоплении капитала и на наемном труде для капитала. Концепция эксплуатации будет в таком случае пересмотрена или заменена концепцией непропорционального присвоения вследствие разделения между капиталом, с одной стороны, и собственниками средств производства и наемными работниками – с другой, в качестве экономической основы классовой борьбы. Судьба Марксовой теории классов вовсе не связана нерасторжимыми узами с судьбой теории стоимости.

Независимо от значения, придаваемого теории стоимости в области экономики, она имеет определенное эвристическое значение для теории классов. Прежде всего неомарксисты, занимающиеся теорией классов, не должны забывать, что интерпретация (кстати, отнюдь не бесспорная) теории стоимости Маркса, которая определяет рабочий класс как класс работников физического труда (и в самом деле они не имеют руководящих функций), занятых в производстве, на транспорте и складских работах, должна опираться не только на выдержки из работ Маркса, но и на прочную базу, каковой является социально-историческая реальность. Иначе говоря, реально существующее рабочее движение возникло и выросло в среде этих трудящихся при значительной поддержке независимых и полузависимых ремесленников на начальном этапе. Если в рабочем классе видеть не только объект эксплуатации и деградации, но и субъект «контркультурного» сопротивления капиталу, обладающий знаниями, опытом, чувством солидарности и представлением о практике организационной работы, то, взятый в более узком значении этого определения, отдельно от других категорий трудящихся и служащих, рабочий класс еще и по сей день сохраняет то значение, которое нельзя перечеркнуть одними лишь определениями.

Во-вторых, идеи производства, присвоения и перераспределения прибавочной стоимости заставляют нас обратить внимание на заметную диспропорцию в распределении по отраслям источников, в которых черпают силу рабочий класс и капитал. Рабочий класс в классовой борьбе всегда черпал свою силу в том, что был занят в таких секторах деятельности, как производство, транспорт, складирование, или, если хотите, в том, что был производителем прибавочной стоимости. Того же нельзя сказать о буржуазии, чье богатство и источники силы сосредоточены во множестве сфер деятельности, от торговли в широком смысле до банковской деятельности, в сфере недвижимости и пр., а не только в производстве. Все это может существенно повлиять на модель классовых отношений и развитие классового конфликта. В самом деле, каковы бы ни были в конечном счете истоки торгового, банковского или земельного капитала, классы и классовая борьба размещаются в определенном пространстве. При равных условиях наилучшим местом размещения для рабочего класса является экономика (государства, области, города), представляющая собой совокупность крупных промышленных предприятий, функционирующих в условиях конкуренции, способных использовать относительно однородную рабочую силу и располагающих небольшим основным капиталом. На противоположном полюсе – буржуазия, обладающая сильными позициями в экономике, главным центром которой являются крупные концентрации непроизводительного капитала, источниками которого в свою очередь явились земельная рента и непредусмотренные доходы (плодородные земли, минеральные и нефтяные ресурсы, доход от недвижимости), торговля, банковская деятельность и т.д. в противовес разобщенной и разбросанной рабочей силе, сосредоточенной в небольших производственных единицах, а также в конторах и мастерских. Согласно отличающимся друг от друга критериям, использованным Институтом, Проектом классового анализа и Райтом, рабочий класс может быть тем же самым, но условия его борьбы будут в корне отличны.

Всякий, кто занимается эмпирическим классовым анализом, используя средства статистики или метод моделирования, знает, как это трудно. Сразу всего не охватить, поэтому крупные исследования, которые проводились до сих пор, заслуживают всяческого уважения. Но поскольку исследования будут продолжаться, стоит подумать о том, что при рассмотрении социологической реальности классов и классовой борьбы можно будет добиться лучших результатов, если в центре теоретических изысканий и классового анализа окажутся процессы накопления капитала и различные «режимы накопления». Эта последняя концепция (а ею мы обязаны Мишелю Альетта и другим французским экономистам-марксистам, которые до сих пор использовали ее для характеристики длительных периодов[359]) кажется довольно перспективным средством анализа изменений во времени и пространстве моделей классовых отношений при капитализме.

Прямым следствием обнаружения связи между классовым анализом и процессом накопления капитала, естественно, должно явиться изучение роли наемного труда в капиталистическом накоплении. Безусловно, в своей совокупности капиталистическое общество зависит и целиком определяется капиталом, нормой прибыли и тем, как она используется капиталистами. Однако не менее верно и то, что место в обществе каждого существенным образом зависит от того, работает он для капитала или нет: это касается не столько непосредственных условии труда, сколько места в классовой борьбе.

В настоящее время в развитых капиталистических обществах численность экономически активного населения, непосредственно не связанного с отношением капитал/наемный труд, весьма значительна. В 1970 году в Западной Германии число тех, кто не принадлежал ни к капиталистам (или руководящему персоналу капиталистических предприятий), ни к находящимся на содержании у капитала, составляло по крайней мере 38% экономически активного населения. Но это заниженные данные, так как в этом случае не учтены ни служащие кооперативов, ни государственные служащие[360]. В 1972 году в Швеции лишь половина экономически активного населения работала на капиталистических предприятиях, которые предоставляли работу в течение целого года по крайней мере десяти работникам, а третья часть тех, кто работал за зарплату, не имела ничего общего с производством или товарооборотом (речь не идет об их рабочей силе)[361]. Несомненно, в 70-е годы число занятых в некапиталистической и непроизводственной сферах деятельности значительно возросло[362].

В самом деле, в европейских странах развитого капитализма большинство тех, кто входит в число 40 – 50% экономически активного населения, косвенно вовлеченного в процесс накопления капитала, являются государственными служащими. Кроме того, некоторые работают на себя, другие – на предприятиях мелкой буржуазии, где совершенно необходимо личное участие работодателя в трудовом процессе, третьи – в производственных и потребительских кооперативах, какое-то количество населения работает в частных организациях, не преследующих цели получения прибыли. В 1979 году в Швеции около 40% населения, работавшего по найму (занятого не менее двадцати часов в неделю), находилось на службе у государства и общественных организаций[363].

Ученые-марксисты, которые занимались проблемами капиталистического государства, очень мало внимания уделили вопросу бурного развития государства как работодателя[364]. Пока нет теоретических исследований, объясняющих этот рост, как нет и каких-либо разъяснений по поводу его воздействия на классовые отношения внутри общества. Как институт власти, государство можно назвать «кристаллизатором» соотношения сил между классами в обществе; что до государственной службы как таковой, то она теперь занимает важное место в классовых отношениях развитого капитализма.

Если мы рассмотрим состав такой обширнейшей сферы, как государственная служба, то заметим, как резко отличается современное государство от государства времен Маркса, а значит, и от государства, которое рассматривалось классической теорией марксизма. Значительная часть общественного труда, именно та, за счет которой больше всего разрастался сектор государственной службы, представляет собой, по нашему определению, «труд, направленный на воспроизводство человека». Мы намеренно избегаем термина «воспроизводство рабочей силы», поскольку нам важно выяснить, что этот труд лишь с натяжкой можно считать направленным исключительно или главным образом на (вос)производство товаров, хотя, несомненно, на нем отражается и он сам (как и все в капиталистическом обществе) испытывает воздействие капиталистических товарных отношений. В «труд, направленный на воспроизводство человека», входит оказание помощи престарелым, переставшим быть частью рабочей силы, социальное обеспечение маргинальному населению, помощь детям, медицинская помощь, выплата пособий по безработице, образование и т.д. В 1975 году этот вид труда составлял в Швеции 47% общественного труда, и 1965 году он составил 40%, а в 1950 – 28%[365]. В Западной Германии эта цифра хотя и несколько ниже, но также высока: она составила около 38% в 1970 году и около 30% за десять лет до этого[366]. В осуществленном Проектом исследовании, где большое внимание уделено государственной службе, отмечены лишь отрицательные черты этого аспекта проблемы, поскольку государственная служба как вид общественного труда не является следствием ни «буржуазного», ни «общественного» разделения труда. Согласно Проекту классового анализа, все государственные служащие, независимо от полномочий и выполняемых функций, относятся к одному и тому же промежуточному классу, поскольку они поглощают государственный доход.

Я полагаю, что причины этого роста лежат гораздо глубже, не в сегодняшней политической реальности «государства всеобщего благоденствия». Дело в том, что имеется два важных вида труда, которые не зависят (или зависят разве что косвенно) от отношений капиталистического производства. Один из них – воспроизводство человека в прямом значении термина «социальная помощь»; второй – занятие сельским хозяйством в условиях умеренного климата. Последний оказывал, а первый оказывает и будет впредь оказывать максимальное воздействие на классовые отношения капиталистических обществ. И все же, для того чтобы окончательно понять эту проблему, следует обратиться к третьей проблеме классовой теории, а именно к семье.

По вопросу о связи семьи с отношениями товарного производства почти нет наблюдений, сведений или теоретических обобщений[367]. Более того, и в марксистских исследованиях, и в немарксистских общественных науках семью считают чуждой товарным отношениям, несмотря на ее участие в качестве производительной единицы в производстве товаров на предшествующем этапе или же несмотря на то, что она, будучи единицей, ведущей самостоятельное существование, хотя и зависит от происходящего в товарной сфере, все же не испытывает или испытывает очень незначительное воздействие этой сферы. Однако простое товарное производство всегда было связано с семейным производством, во главе которого стоял отец семейства, получавший помощь от жены и детей. Ни в какой другой области это не имело такого значения, как в главной сфере простого товарного производства современного капитализма – сельском хозяйстве. Обратившись вновь к примеру из опыта Швеции, мы можем заметить, что в 1930 году, после того как в течение шестидесяти лет в стране чрезвычайно быстро и успешно шла индустриализация, в сельском хозяйстве была все еще занята почти половина активного населения производственного сектора. Внутри сельского хозяйства наемные рабочие составляли лишь 25% всей рабочей силы, остальная же часть приходилась на независимых землевладельцев и их семьи.

Устойчивость сельского хозяйства умеренной климатической зоны к проникновению капитализма затормозила развитие классовой полярности, предсказывавшейся Марксом, что и отметила немецкая социал-демократия на рубеже веков. В последние годы политическая сторона проблемы утратили свое значение вследствие упадка, переживаемого сельским населением в странах развитого капитализма после второй мировой войны. Но этот упадок вовсе не был следствием того, что капитализм изжил простое товарное производство в сельском хозяйстве. Упадок происходит главным образом из-за значительного роста производительности некапиталистического сельского хозяйства, которое в настоящее время может производить излишки сельскохозяйственных продуктов, используя лишь часть прежней рабочей силы[368].

Труд, обслуживающий семью, тоже не подчинялся (разве что маргинально) капиталистической организации. В классическом значении этого термина еще не так давно он существовал главным образом в двух формах: в виде семейного неоплачиваемого труда и домашней работы прислуги, оплачиваемой из дохода семьи[369]. Тогда, как и сейчас, такой труд был в основном женским. Та часть классовой структуры, которая состоит из оплачиваемых работников непроизводительного труда, регулировалась скорее изменениями количества заключаемых браков, чем темпами накопления капитала. В Швеции такой оплачиваемый труд впервые достиг наивысших размеров в 1930 году, что совпало с наименьшим числом бракосочетаний в эпоху индустриализации. Затем тенденция изменилась. Если в 1930 г. на эту группу приходилось 11 процентов экономически активного населения, то в 1950 году уже только 8 процентов, а число женщин-домохозяек относительно экономически активной мужской части населения достигло максимальной величины за целый век (1880 – 1980). За последнее время работа на семью все больше приобретала общественный характер, что все больше регулировалось, с одной стороны, ростом общественного дохода, а с другой – процентом участия в труде замужних женщин или женщин, состоящих в незарегистрированном браке (в Швеции число лиц, занятых таким трудам, превысило число домашних хозяек, состоящих в браке с экономически активными мужчинами где-то в период между 1975 и 1979 годами).

Похоже, что общественное нетоварное воспроизводство начинает играть ту роль, от которой отказалось семейное товарное производство вследствие серьезного осложнения классовых отношений при капитализме. Безусловно, форма проявления и интенсивность развития этой тенденции в различных обществах будут отличаться от тех, что были приведены здесь в качестве примера. Совершенно очевидно, что семью – и традиционную, и ту, которую мы можем считать таковой, то есть основанную на половых отношениях, – нельзя более исключать или считать слабо причастной к классовым отношениям. Внутренние связи подобных объединений и некапиталистических форм труда еще не обобщались. Там, где речь идет о простом товарном производстве в сельским хозяйстве, создается впечатление (как предположила Хэриет Фридманн)[370], будто в преобладающем типе сельского хозяйства в умеренных зонах производительные силы всегда сохраняли зависимость от «демографических колебаний» числа семей. В этих условиях простое товарное семейное производство имеет с точки зрения конкуренции преимущество перед капиталистическим производством в виде той самостоятельности, которая позволяет ему поддерживать существующую норму прибыли. Что до непроизводительного труда, то здесь пока нет теоретических разработок. Школы, больницы, медицинские учреждения, помощь престарелым, агентства по найму домашней прислуги и т.п. – не абстракции, они вполне реально существуют в капиталистическом мире. Вопрос о том, по какой причине они всегда оставались на втором плане, ждет своего теоретического решения. Этот вопрос важен не только для распутывания хитросплетений современной классовой структуры; похоже, что он является признаком структурной ограниченности капитализма, которая, очевидно, должна еще больше усугубиться.

На сложность классовых отношений, возникшую вследствие развития крупных акционерных обществ с их огромными конторами, заполненными служащими, которые отличаются по положению и от фабричных рабочих, и от членов административного совета, и с их сложной иерархией управления, впервые обратил внимание Эмиль Ледерер[371] около семидесяти лет назад, что послужило причиной вызова, брошенного им марксизму. Но прежде чем марксисты приняли вызов, прошло много времени. Относительное отсутствие у них интереса к этому вопросу объяснялось тем, что капитал и наемный труд продолжали оставаться главными полюсами классовой борьбы. Сегодня марксистский анализ обществ внес значительный вклад в эту область. Два наиболее глубоких исследования Карчеди и Райта отдают должное сложности проблемы, а также вопросу децентрализации иерархии на предприятии, делая акцент на противоречивом положении руководящего персонала[372]. Отметим, однако, что эти исследователи расходятся в определении причины противоречивости. Анализ Карчеди сосредоточен на двух различных его функциях в производственном процессе, одна из которых определяется особым способом производства, а другая – техническим разделением труда. Он выделяет две главные функции: «функцию капитала», определяемую как «осуществление надзора и контроля», и «функцию коллективного работника», или же «работу по координации и интеграции трудового процесса»[373]. Развитие крупной акционерной компании означает, таким образом, появление «нового среднего класса» служащих, зависящих от капитала, в задачи которых входит выполнение одновременно обеих этих функций. Что до Райта, то он отрицает, что функция координации является технической функцией, и относит ее к функциям власти, вследствие чего участие «в принятии наиболее важных решений в отношении координации и производственного плана оказывается формой связи с капиталом» даже тогда, когда оно не касается надзора и контроля над рабочими[374]. По мнению Райта, противоречивость в положении руководящих уровней определяется как раз тем, что они обладают разной властью для осуществления контроля за денежным и постоянным капиталом, а также за трудом.

Было бы целесообразно при дальнейшей разработке классовой теории объединить оба момента – функцию и власть, потому что развитие соотношения сил класса капитала и трудящегося класса будет зависеть от того, какой полюс захватит функцию коллективного работника. Решающим условием власти капитала является тот факт, что процесс производственной кооперации внутри предприятия, функция планирования и координации являются атрибутом капитала. Маркс и Энгельс предвидели такое развитие капитализма, атрибутом которого станет совокупный рабочий, а капитал и капиталисты будут все больше исключаться из производственного процесса, переходя к выполнению простой функции денежных капиталистов и превращаясь, говоря словами Энгельса, в «излишний» класс [МЭ: 19, 296 – 299][375]. Однако на деле эта гипотеза Маркса до сих пор не получила практического воплощения. А это означает, что перед учеными-марксистами стоит задача понять, что же конкретно произошло с функцией коллективного работника, с его отношениями с капиталом и наемным трудом и почему. В этом контексте кажется недостаточным и то внимание, которое уделяет Пуланцас идеологической демаркационной линии между умственным и физическим трудам, и тезис Гарри Бравермана[376] о постоянной тенденции к деградации как физического труда, так и труда служащих в процессе капиталистического развития. На последнее столетие в «совокупном рабочем» стала очевидной тенденция к консолидации, к постепенному исчезновению внутренних делений, к большему стремлению к благам, которые дает капитал. С другой стороны, масштабы контроля, осуществляемого верхушкой, неизмеримо выросли, как это видно на примере крупных транснациональных корпораций, руководители которых в состоянии контролировать и координировать процессы производства на пяти континентах. Нам кажется, что одним из наиболее важных аспектов, подлежащих изучению в классовых отношениях, порожденных образованием этих крупных капиталистических предприятий, является противопоставление тенденции к консолидации «совокупного рабочего» и тенденции к расширению потенциальных возможностей контроля со стороны руководящей верхушки.

Другим важным аспектом является расширение рынков в зависимости от географического размещения классов и некапиталистических слоев. На самом деле, условный марксистский термин, применяемый для характеристики крупных акционерных кампаний, а именно «монополистический капитал», в известном смысле выглядит как совершенно неверный. Поскольку транснациональным корпорациям не приходится безоговорочно соглашаться с навязываемыми рынком ценами, как это вынуждены делать прочие предприятия в условиях конкуренции, они выдерживают конкуренцию на мировом рынке. Безликий рынок является главной основой все более анонимной власти капитала внутри корпорации[377]. В противоположность предвидениям Маркса наиболее крупные транснациональные корпорации по размерам и возможностям экономической координации превосходят большинство политических организаций мира и гораздо больше приспособлены к функционированию мирового рынка, чем территориальные зоны, где проводится политика в интересах рабочих. Поэтому продолжает сохраняться непредвиденное соответствие между частным характером производственных отношений и приобретающими все более общественный характер производительными силами.

Наследие марксистского классового анализа 70-х годов богато сложными аналитическими догадками, трактовками, эмпирическими данными. Именно с этой исходной позиции и будут рассматриваться проблемы в дальнейшем. В сравнении с этими результатами разного рода сведения (также часть упомянутого наследия), нередко противоречащие критериям определения, формам концептуализации и выяснению границ предмета, не привлекают особого внимания. И наоборот, становится совершенно необходимой разработка новых аналитических подходов, для того чтобы понять не только специфические аспекты отношений труда и капитала, но и сложность связей, составляющих этот второй элемент. Здесь сразу же необходимо сделать по крайней мере три заметания. Во-первых, классовые теории никогда не должны терять связи с экономическим анализом динамики капитализма. Во-вторых, классовые теории должны принять в качестве исходной точки или по крайней мере иметь в виду все взрослое население, а не только то, которое на основании какого-либо критерия считается экономически активным. В-третьих, какие бы концепции ни принимались в конечном счете, следует обратить внимание на многочисленные факторы, определяющие размещение населения с учетом производственных отношений. Как подчеркнул Пуланцас, люди, вовлеченные непосредственно в капиталистический производственный процесс, составляют меньшинство населения, а классовая борьба не может быть сведена к борьбе между классами. Она является еще и борьбой для класса, борьбой за установление границ сферы влияния сил и социальных конфликтов с учетом динамики капиталистических обществ, процесса накопления капитала и присущих ему социальных конфликтов[378].

Из сказанного выше следуют также и некоторые более специфические выводы по поводу концепций и разграничений. Позиции внутри государства не могут быть уподоблены позициям, занимаемым внутри процесса накопления, как считали Пуланцас и Райт (в своих первых выводах). Но если бы можно было объединить всех государственных служащих под маркой «средних слоев» (как это сделано в Проекте классового анализа), взяв в качестве главного критерия для определения классового положения источник дохода, это вызвало бы еще большие недоразумения. Институт марксистских исследований и Пжеворский подразделили их на основе положения, занимаемого в государственной иерархии, и поместили как особые прослойки соответственно их положению в процессе накопления. Если мы серьезно подойдем к анализу отношений, существующих между мелкой буржуазией, с одной стороны, и формой простого производства, товарооборотом и семьей, с другой, мы не сможем приравнять мелкую буржуазию к служащим капитала, как это сделал Пуланцас, приклеив и ей и им общий ярлык «мелкая буржуазия». Не согласимся мы ни с Институтом, который и тех и других определил как «средние слои», ни с Проектом, поместившим их в раздел «среднего класса». Вопрос о том, где должна проходить демаркационная линия, отделяющая рабочий класс, имеет множество решений, каждое из которых подкреплено вескими аргументами. Главное при этом – учитывать множественность показателей и не дать им исчезнуть в каком-то единственном решении. Однако и метод, примененный Проектом, включившим в рабочий класс всех, состоящих на службе капиталу (за исключением верхушки руководителей, которые получают часть своего дохода от участия в прибылях), как будто не слишком способствовал пониманию проблем и борьбы из-за того места, которое должно быть отведено «совокупному рабочему». Концепция Райта, заявляющего о «нелогичности помещения класса» между рабочим классом и буржуазией и между рабочим классом и мелкой буржуазией, привлекает большей последовательностью. Подобная концепция более определенна, чем соответствующие концепции «промежуточных групп» или «средних слоев», которых придерживается Институт. Тем не менее не следует забывать, что именно ясность концепции приводит к тому, что Райт не учитывает некоторые очень важные сложные моменты (например, те, которые вызваны расширением функций государства), заслуживающие изучения и объяснения на следующем этапе разработки марксистских теорий классов.

4. Рабочий класс и перспективы марксистской политики

Роль, отводившаяся рабочему классу в исследованиях марксистской социальной науки до сего времени, была в целом неясной. Изучая итоги теоретических и эмпирических работ, которые лучше других выдержали испытание временем, то есть работ, переживших и конъюнктурные полемики, и забытые ныне точки зрения, можно выделить три главных положения относительно рабочего класса в современном развитом капитализме. Во-первых, в сложной классовой «комбинаторике» рабочий класс рассматривался как структурно ограниченная сфера, откуда возьмет старт революционная социалистическая политика, время, формы и условия осуществления которой еще предстоит уточнить. Во-вторых, даже в некоторых серьезных исследованиях, посвященных положению рабочего класса, он продолжает быть погруженным во мрак «монополистического капитализма» Соединенных Штатов. В-третьих, исследования, которые посвящены рабочему классу и его политике внутри развитого капитализма и которые подтверждают тезис Маркса о том, что рабочий класс является носителем социалистической трансформации, приписывают ему черты, свойственные нынешней социал-демократии, в частности шведской. Независимо от того, сколь мало надежд дают Соединенные Штаты, или независимо от веры в шведскую социал-демократию, нельзя не видеть всю ограниченность этих выводов. Однако рассмотрим прежде всего работы, посвященные рабочему классу Америки и социал-демократии.

Первой значительной работой, посвященной американскому рабочему классу, была книга Гарри Бравермана «Труд и монополистический капитал». В известном смысле ее можно отнести к категории структурных классовых анализов, которые преобладали в тот период в марксистской теории. Главное внимание в ней уделяется формам, которые придал рабочей части населения процесс накопления, анализируются условия труда на основании статистики занятости. Это во многом оригинальная работа: очень умно и интересно подвергая критическому рассмотрению проблемы буржуазной социологии, Браверман вносит в марксистский анализ современного периода удивительно свежую, неакадемическую струю, опираясь на собственный опыт ремесленника и интеллигента-социалиста. Подзаголовок книги гласит: «Деградация труда в XX веке». Процесс отождествляется со страшной поступью Молоха, сопровождающей капиталистическое развитие и направленной главным образом на то, чтобы разграничить два момента – замысел и его воплощение: первый достиг самых высоких уровней руководящей иерархии, тогда как труд, и физический и конторский, оказался подчиненным выполнению все более разрозненных и контролируемых задач.

Менее оригинальной, но, возможно, более яркой в аналитическом плане является работа Майкла Буравого «Согласие на предприятии» («Manufactory consent»). Построенная на непосредственных наблюдениях автора, эта монография по индустриальной социологии тем более достойна упоминания, что Буравой обнаружил, что избрал объектом исследования (как нам кажется, случайно) предприятие, которое изучал за тридцать лет до него другой чикагский социолог. Его работа дает общий анализ классовых отношений в том виде, в каком их создает организация производства. По сравнению с тем, как обстояло дело тридцать лет назад, Буравой не обнаруживает какой-либо интенсификации трудового процесса или усиления контроля со стороны руководства в результате отделения концептуального момента от практического. «Напротив, мы обнаружили, что получила развитие „самоорганизация“ рабочих при выполнении ими своей повседневной работы»[379]. Но именно это и укрепило впоследствии власть капитала. Благодаря «играм», в которых принимали участие рабочие, не имея при этом больших возможностей выбирать, то есть играм, которые позволяют вмешиваться в отдельные участки системы на внутреннем рынке рабочей силы и во «внутреннее положение» путем введения особых процедур отстаивания прав и коллективных договоров, гарантировалось получение и в то же время скрывались размеры прибавочной стоимости. При этом фабриковалось общее согласие, в основе которого было участие предприятия в играх, организованных капиталом.

Хотя два больших эссе Майка Дэвиса, посвященных политической истории рабочего класса Соединенных Штатов от его возникновения до следующего непосредственно за второй мировой войной периода, и выглядят скорее как схематичные обобщения, чем как исчерпывающий исторический анализ, они все же достойны считаться наиболее острыми политическими исследованиями современного рабочего класса в развитом капиталистическом обществе[380]. Главной темой этих эссе является не согласие, навязанное капитализмом с помощью настойчивого введения «игр», и не какие-либо специфические американские ценности или институты, а классовая борьба, но еще точнее, «совокупный опыт серии исторических поражений, которые, потерпел американский рабочий класс»[381].

Книги Вальтера Корпи «Рабочий класс в условиях капитализма благоденствия» («The working class in welfare capitalism»), напротив, рассматривает совокупный опыт серии побед, одержанных социал-демократическим рабочим движением Швеции. По мнению Корпи, гипотеза Маркса о том, что тенденция к росту единства и силы рабочего класса будет развиваться, пока он не превратился в «могильщика» капитализма, в целом подтвердилась, несмотря на то что социологи-немарксисты утверждают обратное. Рабочий класс и реформистское рабочее движение не были «абсорбированы» капитализмом. Напротив, происходят постепенные и решительные сдвиги в равновесии сил в пользу трудового класса и его организаций, постепенно укрепляющихся. Книга завершается ссылкой на призыв к единству, который содержится в «Манифесте Коммунистической партии», и обращением к шведским профсоюзам, объединяющим подавляющее большинство рабочих и служащих: «Когда прекращается конкуренция между наемными работниками, оказываются подточенными сами основы капитализма».

Книга Корпи отражает серьезность намерений социал-демократии как с точки зрения марксизма, так и с точки зрения социологии индустриальных отношений, являющейся ее отправной точкой. В самом деле, эту работу отнюдь нельзя расценивать как свидетельство самоудовлетворенности социал-демократии; помимо того что она представляет собой важный вклад в марксизм как общественную науку[382], в ней раскрывается, каким образом в середине 70-х годов левое, крыло шведской социал-демократии укрепило свои позиции, выступив с предложением постепенного обобществления основных средств производства. Следует, однако, заметить, что, каковы бы ни были «социалистические» надежды, питаемые в отношении шведской социал-демократии (к тому моменту, когда я пишу эти строки, предложения, выдвигавшиеся в середине 70-х годов, уже не раз теряли свою остроту), в анализе Корпи есть по крайней мере один большой пробел: он занимается почти исключительно рабочим движением и не анализирует того, что было или должно быть «подточено», а именно «основ капитализма». Как бы то ни было, но Корпи удалось раскритиковать бóльшую часть основных положений, на которые опирались многочисленные исследования, посвященные «абсорбированию».

Реформистские профсоюзы, которые придерживаются правил, установленных игрой, а также социал-демократия являются основными организационными формами рабочего движения развитых капиталистических стран. В Соединенных Штатах никто всерьез не ставит под сомнение власть капитала. Это неопровержимые факты, которые ни один трезвый марксист не станет отрицать. Но сегодня налицо не только это. В данной начальной фазе марксизма как социальной науки выделяется прежде всего тенденция к изучению исключительно современных структур, на пример структурных границ класса, при отказе от серьезного анализа истории ведущейся классовой борьбы.

Сложность взаимоотношений нового марксизма с современной историей рабочего класса становится очевидной, если сравнить работы Пуланцаса и Эдварда Томпсона, чья история зарождения английского рабочего класса[383] не имеет ничего общего с обсуждавшимися здесь вопросами, но тем не менее, вне всякого сомнения, принадлежит к числу наиболее значительных классовых марксистских исследований, появившихся в рассматриваемый нами период. И все же показательно, что Пуланцас, ссылаясь на множество работ англо-американских социологов или политологов, лишь вскользь упоминает о книге Томпсона. С другой стороны, не менее существенно, что Пуланцас не изучал положение рабочего класса, а лишь исключительно вопросы, связанные с другими классами современного мира. Его умолчание на этот счет – это не только кажущееся странным бегство от действительности. За ним скрывается серьезная теоретическая проблема, которой никто непосредственно не занимался, а именно проблема классовой движущей силы. Что касается книги Томпсона, то она, действительно, представляет собой попытку выяснить, каким образом формируется и утверждается класс в смысле действующей силы. В то же время в этой работе совершенно обойдена альтюссеровская проблематики Пуланцаса, согласно которой классы представляют собой уже навсегда сформировавшуюся и утвердившуюся данность.

Со своей стороны Томпсон, хотя он и выступал со статьями на актуальные темы, никогда не публиковал работ по истории современного рабочего класса. Мастер-ремесленник он очень горд своим ремеслом исследователя истории («царицы гуманитарных наук»[384]) и относится к общественным наукам без особого почтения. Впрочем, и у Томпсона есть свой способ обходить трудные, но острые проблемы, связанные с классовой движущей силой. Давая определение классу исключительно как воплощению коллективного самоутверждения, он в конечном счете делает действующим лицом суровой драмы «создания английского рабочего класса» лишь меньшую и маргинальную часть тех, из кого формировался первый промышленный пролетариат мира.

В отношениях многих других марксистов этого периода с социологией и буржуазной политической наукой тоже можно отметить серьезный пробел. У них почти полностью отсутствует полемика с работами по политической социологии, которые как раз могли бы оказаться полезными для развития марксистской теории классовой политики. Речь идет о некоторых работах Липсета, Хуана Линца, Стейна Роккана о «классовой раздробленности», ее социальной основе и историческом происхождении[385]. Следует иметь в виду, что исследования по классовой структуре, «объективистские» в первой фазе развития марксизма, понимаемого как общественная наука, а также субъективистские историографические работы, например, Томпсона, находятся на равноудаленном расстоянии от социальных конфликтов сегодняшнего дня. Марксизму надо постараться заполнить эти пробелы с помощью историко-структурных исследований недавнего прошлого с учетом действующих в настоящий момент тенденций.

Несомненно, марксизм не сможет непосредственно не затронуть проблемы классов как исторических действующих сил в настоящем. В свою очередь это позволит пролить свет на два важных вопроса, которым до сих пор почти не было уделено внимания: один из них связан со значением классовой действующей силы, а другой – с отношениями класса как политического (и социального) субъекта с неклассовыми субъектами. Классы не являются действующими силами в том смысле, в каком ими являются индивиды, группы или организации, то есть действующими силами, которые принимают решения выступить в роли творца события или созидателя «памятника» вроде программы, кодекса и т.д. Классу никогда не дано принимать решений в качестве такового. Но классовая действующая сила в марксистском понимании этого термина – это и не слагаемое серии отдельных событий, чье косвенное воздействие может быть оценено ученым с помощью статистических показателей, подобных данным об экономическом росте, социальной мобильности, участии в выборах, распределении дохода или голосов. Класс, представляет собой действующую силу третьего типа: речь идет о силах (определяемых их местом в экономике), которые в зависимости от тенденций действуют коллективно, всегда по-разному, но никогда (или почти никогда) не в полной мере.

Существующая марксистская традиция вообще рассматривает класс как действующую силу в первоначальном значении этого термина, но рассматривает метафорически в целях обобщения некоторых социальных процессов, утверждая при этом, что буржуазия или рабочий класс думают или делают то-то или то-то. С другой стороны, политическая социология, как правило, рассматривает классовую действующую силу во втором значении этого термина, то есть как аналитическую конструкцию, пригодную для упорядочения индивидуальных действий; большей частью это касается вопроса о голосах на выборах. Однако смысл интеллектуального и политического вызова, который предстоит бросить марксизму как социальной науке, будет заключаться в том, что бы уточнить и разработать концепцию классовой действующей силы как особой действующей силы третьего типа.

Действия классов осуществляются через действия индивидов, групп и организаций. Действие классовой действующей силы может пониматься как действие, осуществляемое в общих интересах и отряжающее аналогичность чаяний, как действие, в свою очередь аналогичное другим формам действия или взаимодействия в целях поддержки тех, кто принадлежит к тому же классу. То, в какой степени удастся распознать все эти элементы и их проявление в основных коллективных процессах, направленных на достижение особых целей, и является проблемой, которая ставит перед нами ряд вопросов эмпирического характера, связанных с формированием и историей классов. Специфическая эффективность классовой действующей силы определяется не тем, что она связана с особыми событиями, а тем, что влияет на силу их резонанса; не потому, что она создает особый институт, а потому, что формирует социальные отношения внутри него[386]; не потому, что разрушает особый социальный порядок, а потому, что вносит свой вклад, определяющий длительность существования этого порядка. Словом, история классов и классовой борьбы отнюдь не сводится к простой истории событий (histoire événementielе).

Если этот вызов окажется своего рода проверкой для марксизма, то сопоставление с лучшими достижениями политической социологии и с современной политикой должно способствовать углублению связи классовой борьбы с другими формами социального конфликта и политических трений, связи между классами и другими субъектами политических и социальных событий. Эти проблемы не удастся решить лишь при помощи специфического эмпирического подхода. Для этого необходима, в том числе и систематическая, разработка теории. Первая попытка уже имела место, когда был определен «круг идеологий», то есть многообразие форм человеческой субъективности, для которой класс представляет одну из четырех постоянных единиц измерения человеческой субъективности, а именно историческо-позиционную; остальные три – это историческо-инклюзивная (примером которой является нация), экзистенциально-инклюзивная (примером ее служит религия) и экзистенциально-позиционная (ее примером является сексуальная субъективность)[387]. Вопрос о том, заслуживает ли столь специфически разработанная система концепций поддержки и приемлема ли она, еще ждет своего решения. Во всяком случае, необходимо приложить для этого известные усилия. Классовая борьба не является лишь борьбой между классами, за единство класса, за сохранение границ класса, за классовые союзы. Это еще и борьба за связь с субъективностями и борьбой, не являющейся классовой.

Именно из-за пробелов в теории и серьезном марксистском анализе социальной борьбы настоящего у левых расплодилось множество антимарксистских доктрин и утопий, подменяющих ныне уже забытые экстраполяции революционной марксистской веры прошлого. Но то, что для ищущих новую веру является поверженным божеством, в действительности подлежит изучению теми, кто обладает более широким взглядом на марксизм, как на пору детства или отрочества. И нет причин считать, что марксизм, как социальная наука, остановится на этой фазе развития. Напротив, кажется более вероятным, что после политического опыта 70-х годов одной из тенденций марксизма в будущем может стать отказ от высокомерного замалчивания реальной истории настоящего и развитие исторического материализма социальной борьбы и действующих стабилизирующих сил, а также понимание притягательной сложности этих проблем как своего рода некоего интеллектуального вызова. Вероятно также, что марксизм этого типа – открытый и ничем не ограниченный – окажется гораздо более полезным для социалистической политики и других видов освободительной деятельности, чем это было с его тенденциозно самонадеянными разновидностями в прошлом.