Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск второй

Основным элементом анализа любого понятия является анализ процесса его формирования и отношений при его возникновении. Поэтому с точки зрения истории марксизма особое значение приобретает первый период образования советского общества, главным образом первая половина 20-х годов. Именно в то время марксизм – теория, сформировавшаяся за полвека до этого, или, точнее, одно из самых революционных течений марксизма – русский большевизм, – стал проходить испытание практикой. Выражением этого процесса стала новая социально-экономическая формация, которая даже внутри марксизма вызвала оживленную полемику.

Если рассматривать процесс этого формирования как особый период в истории марксизма, целью которого было изменение социальных отношений, то необходимо обратить внимание на два типа вопросов:

а) Насколько в той определенной исторической обстановке и в тех конкретных социальных условиях страны можно было реализовать марксизм, вернее, образ будущего, развитый его русским большевистским течением или имплицитно содержащийся в нем? Возникли ли в революционной практике новые элементы, до сих пор не известные или же попросту не принятые во внимание? В какой степени только что сформировавшиеся новые социальные отношения облегчали реализацию основных установок теории или же препятствовали ей? И наконец, что за общество образовалось на самом деле?

б) Какие изменения имели место в новой ситуации в самом марксизме? Изменилась или нет его социальная роль и сохранила ли в какой-то степени свое критическое содержание теория, критическая с момента своего возникновения? Не превратилась ли она в апологию новых, только что возникших отношений? Не предполагал ли марксизм как несомненную истину, что эти новые отношения – по крайней мере во время их полного развития и после того, как они возьмут верх над самыми существенными пережитками и остатками предыдущих эпох, – будут способствовать реализации достижений самой теории? Другими словами, была ли эта теория способна к самоанализу и на этой основе к самокритике и если да, то в какой степени?

1. Новое государство

Еще ни одна революционная ситуация в истории человечества так быстро не находила уже готового образа будущего, как это сделало большевистское русское течение марксизма. Тут мы должны обратиться в первую очередь к трудам Ленина, в особенности к книге, оконченной в сентябре 1917 года, которая называется «Государство и революция». Судя по содержанию этого труда, первый этап на пути к коммунизму – это установление диктатуры пролетариата, которая означает, с одной стороны, демократию для подавляющего большинства народа, с другой – насильственное исключение из нее всех прежних угнетателей народа. Для осуществления демократии не будет – или «почти» не будет – нужды в специальном аппарате, поскольку вполне достаточно организации вооруженных масс. Сначала будет уничтожена только та социальная несправедливость, которая вытекает из собственности отдельных лиц на средства производства, а распределение средств потребления будет происходить не согласно нуждам, а согласно труду, то есть в том смысле, что поскольку другого права еще нет, то пока что останется «буржуазное право». Особого внимания потребует техника, иначе фабрики могут остановиться, возникнут неполадки в работе производственного аппарата. Именно потому, что существует необходимость организовать указанные отношения, государство как таковое продолжает существовать, хотя оно уже теряет собственные функции угнетения, так как призвано защищать вышеназванный способ распределения продукции и труда. Каждый гражданин будет состоять на службе у этой власти и получать от нее вознаграждение, причем эта власть тогда еще мыслилась в качестве единого механизма, функционирующего как всенародный «картель». «Все общество будет одной конторой и одной фабрикой с равенством труда и равенством платы»[54]. Только в этот переходный период могут медленно вызреть условия для полного отмирания государства и на основе этого – условия для достижения высшей ступени коммунизма, но только в случае немедленного применения всех мер, направленных против бюрократизации, и, стало быть, необходима не только выборность должностей, но и их сменяемость. Вознаграждение служащих не должно превышать зарплаты рабочего. Происходит прямой переход к этапу, на котором каждый какое-то время является «бюрократом», и, таким образом, никто уже не сможет превратиться в бюрократа в обычном смысле слова.

Этот образ будущего отличается от «пророчеств» Маркса не только тем, что по крайней мере в некоторых аспектах в нем с большей точностью видны контуры нового общества, но и тем, что, хотя речь идет о новом типе государства, в нем более подчеркнута доминирующая роль государства в экономике. Мы можем рискнуть и предположить, что в этом «госцентризме» весьма важную роль играют особенности и уровень развития России, та самая «азиатчина», которую так часто цитируют и из которой, согласно ленинской теории, народ можно вывести только благодаря авангарду рабочего класса, организованному в государство в форме Советов. В той обстановке даже и речи не могло быть о «свободных ассоциациях производителей». В этом образе будущего еще не ясна была роль двух важных государственных институтов, партии и профсоюзов, в пролетарском государстве, которое мыслилось без независимых партий. Теория подчеркивает роль партии как авангарда рабочего класса, в особенности в период революции, профсоюзы же являются ареной борьбы между революционными силами и разного рода реформистско-ревизионистскими силами.

2. Пять основных проблем

Коммунистическая партия в Советах получила решающее влияние и, захватив власть в ходе Октябрьской революции, немедленно приступила к практической реализации своего представления о будущем. Однако первые же шаги на пути построения нового социального строя показали, что, хотя они и предпринимались исходя из одной и той же политической основы, все равно неизбежно появлялись некоторые резко отличающиеся друг от друга и непримиримые альтернативы. Но в течение первых трех лет из-за гражданской войны, во всяком случае, не возникало никаких полемик по вопросу о новом социально-экономическом строе. Возможность полемики появилась лишь в конце 1920 года, и поэтому мы можем рассматривать несколько последующих лет как период альтернативного выбора. Полемика и внутрипартийная борьба теперь уже не были чисто идеологическими, а отражали противоречия интересов, появившихся в новой социальной структуре, касались главным образом следующих вопросов:

а) оценки системы экономического управления и государственных институтов периода «военного коммунизма»: возник ли он вследствие форс-мажорной обстановки, порожденной войной, или вытекал из теоретической концепции, построенной на возможности быстрого перехода?

б) полемики о профсоюзах, которая развернулась вокруг чисто практической дилеммы «опрофсоюзивания государства» или «огосударствления профсоюзов», но скрывала за собой одну из важнейших проблем новой социально-экономической формации: как, в каких институционных формах может быть гарантировано участие рабочих масс в управлении экономикой?

в) аграрного вопроса, который практически представлялся как вопрос о замене изъятия излишков сельскохозяйственного производства натуральным налогом; на самом деле за этим стоял коренной вопрос о выживании новой власти и отношении к крестьянским массам, представлявшим подавляющее большинство населения в стране, где в сельском хозяйстве оставались отношения, характерные для феодализма, различные докапиталистические формации и формы медленно развивающегося капитализма;

г) определения и оценки характера нэпа, за которым стоял вопрос о роли товарно-денежных отношений в стране, где до этого ни деньги, ни рыночные отношения не распространялись целиком на экономику и общественную жизнь;

д) характера государства, которое только что возникло в стране, где в прошлом существовала бюрократия административного и государственного типа, одна из самых организованных в Европе, и которая оказывала свое влияние на экономику: она была разрушена революцией и гражданской войной, но как институционная модель опосредованно продолжала исполнять свои функции. Эта полемика касалась именно смысла существования и будущего бюрократии в обществе, которое отменяет частную собственность на средства производства. С этим было связано понятие рабоче-крестьянского контроля. В качестве возможной альтернативы этот контроль предлагал установление социальной власти более высокого порядка, чем руководство специалистов, которое развивалось и функционировало исключительно как бюрократическое.

3. Военный коммунизм

Первые установления Советской власти после Октябрьской революции подчеркивают, что отмена частной собственности на средства производства должна происходить постепенно. Действительно, уже в первых декретах заявлялось о широкой национализации, но в то же время в них чувствовалась цель – поставить частный капитал под рабочий контроль и оставить, по крайней мере в принципе, за капиталистами право некоторого управления и даже присвоения. Однако на практике процесс экспроприации частного капитала шел намного скорее. В результате гражданской войны предположение, будто при Советской власти капиталисты могут остаться во главе собственных предприятий и продолжать руководить их производственной и коммерческой деятельностью, оказалось иллюзорным. В большинстве капиталисты сбежали из районов, находящихся под властью большевиков, и органам рабочего контроля пришлось заняться также и управлением предприятиями[55].

Такое положение одновременно ускорило и огосударствление, декретированное центром. Оно распространилось даже на те экономические единицы, которые не могли рационально функционировать на уровне средних и крупных предприятий. Это подтверждается статистическими данными 1920 года по промышленности. Более чем в двух третях огосударствленных предприятий работало менее 15 рабочих. Еще быстрее произошла национализация торговли, где через очень короткое время частному сектору в основном ничего не осталось, кроме мелкой торговли продуктами питания и черного рынка. Таким образом, в том, что касается промышленности и торговли, была достигнута цель, поставленная программой «Государства и революции»: частная собственность на средства производства была ликвидирована. Однако разрешение проблемы, которая из этого следовала, то есть превращение средств производства в общенациональную собственность с помощью антибюрократических мер, оказалось одним из самых трудных вопросов новой социально-экономической формации.

На базе огосударствления средств производства образовалась система управления экономикой, которая все в большей степени принимала определенные институционные формы. «После Парижской Коммуны, – писал Крицман, – которая впервые в истории человечества создала пролетарское правительство, русская революция с образованием пролетарского аппарата управления экономикой сделала новый принципиальный шаг вперед в этом направлении»[56]. Эта новая система управления экономикой должна была разрешить задачу невероятно огромного масштаба. Среди стран – участниц первой мировой войны особенно тяжело пострадала Россия, и главным образом ее промышленность и транспорт, и положение еще больше ухудшилось из-за гражданской войны. Централизация не столько в области организации производства, сколько в сфере распределения диктовалась одновременно как идеологией, так и практикой.

Непосредственно после революции органы центрального управления производством продолжали оставаться обособленными. Они образовывались из представителей профсоюзов, делегатов пролетарских организаций и фабрично-заводских комитетов. Сначала их задачей был скорее контроль, поскольку они не занимались собственно управленческими делами. Однако позднее под влиянием огосударствления и перехода к военной экономике их основной задачей стало руководство производством и распределением, и, таким образом, вследствие ускоренной национализации они избавились от присутствия капиталистов. Образовались генеральные дирекции, построенные по вертикальному принципу единоначалия, в которых коллективный характер руководства был простой формальностью. Эти так называемые главки представляли наиболее значительные институционные формы системы управления эпохи военного коммунизма. Их власть над возглавляемой сферой была почти неограниченна, и они пользовались относительно большой независимостью даже по отношению к центральным правительственным органам. Главные управления, число которых в очень короткий срок возросло до нескольких десятков, стали первым воплощением в этом обществе тех бюрократических отношений, которые в свое время анализировал Маркс. Главки создали свою мифологию централизации и представляли систему управления эпохи военного коммунизма как единственно возможную форму управления экономикой в переходный период к социализму.

В этой системе управления частично под влиянием идеологии, частично с точки зрения практики не было особого места для торгово-денежных отношений. Оценка, проверка, централизованное руководство (во главе с главным управлением), распределение – все происходило на основе натурального обмена. Бóльшая часть промышленной продукции распределялась согласно планам, выработанным центром, а обмен между различными экономическими единицами (для которых не обязательно нужна была посредническая функция денег) все более и более суживался. Торгово-рыночные отношения весьма существенно сократились также потому, что заработная плата трудящихся – которая, впрочем, основывалась на в высшей ступени уравнительном принципе – выдавалась по большей части не деньгами, а различными продуктами. Следует заметить, что трудовой процесс не был связан с материальными стимулами, которые выражались в денежных и продуктовых выплатах, а осуществлялся исключительно благодаря всеобщей трудовой повинности, которая держалась на суровых административных мерах. Все это полностью соответствовало образу будущего, нарисованному в «Государстве и революции», которое предусматривало практическую реализацию Марксовой концепции централизованного управления рабочей силой.

Кроме того, Советская власть предприняла целый ряд мер, которые аналогично предыдущим можно рассматривать как средство ускорения периода перехода к коммунизму. Вот эти меры: бесплатные службы связи, распределение бесплатных обедов на городских заводах и фабриках, выдача бесплатной одежды школьникам и т.д. Естественно, принятию этих мер во многом способствовала определенная нужда, вызванная войной, но нетрудно показать, что они являются также неотделимой составной частью концепции, имевшей целью быстрый переход к натуральной экономике.

В том же направлении шло и формирование аграрных отношений. Советская власть вначале попыталась укрепить отношения обмена между городом и деревней, между сельским хозяйством и промышленностью, почти совсем исключая деньги. Однако Советская власть не обладала достаточным объемом товаров, необходимых для расширения обменных отношений, и поэтому была вынуждена конфисковывать у крестьян излишки продукции, и эта конфискация осуществлялась все более жестко из-за растущей нехватки продовольственных товаров. Вследствие этих мер вырос урожай зерновых, но в 1920 году он еще не достиг уровня предреволюционного года, – уровня, который обеспечила система поставок, введенная царизмом для нужд военной экономики и централизованного распределения[58]. Одновременно с введением изъятия излишков без компенсации была осуждена торговля сельскохозяйственными продуктами на свободном рынке, и она была ограничена с помощью суровых административных мер. «Крестьянин, как мелкий хозяйчик, – заявил Ленин на собрании актива Московской организации РКП(б), – по природе своей склонен к свободной торговле, а мы считаем это дело преступлением»[59].

Система экономического управления, названная военным коммунизмом, таким образом, может рассматриваться и как грандиозная попытка создать в короткий период такой социальный строй, черты которого развивались внутри образа будущего общества, разработанного марксизмом, во всяком случае русским большевистским течением марксизма, и как результат практической форс-мажорной ситуации, возникшей под давлением военной экономики.

4. Профсоюзы и пролетарское государство

В конце 1920 года подошли к завершению одновременно два процесса, которые в годы после Октябрьской революции в сильной степени определяли характер ответов на вопросы социальной организации: гражданская война окончилась победой Красной Армии, которая теперь контролировала всю территорию страны – в марте Деникин бежал за границу, а Врангель – в ноябре; европейские революции почти все без исключения «затухают», и коммунистические партии должны признать, что по крайней мере в настоящий момент не стоит ожидать взрыва мировой революции. В тезисах III конгресса Коммунистического Интернационала, состоявшегося 22 июня – 12 июля 1921 года, констатировалось:

Все это создало возможность для развития полемики по вопросу альтернативного выбора, и не случайно, что она началась с продолжения полемики о профсоюзах, поскольку именно эта институционная система самым явным образом была отделена от пролетарского государства.

Непосредственно после революции профсоюзы еще играли свою весьма важную роль в создании «экономической диктатуры пролетариата». Институциализация руководства профсоюзами и экономическая жизнь еще не были разделены ни организационно, ни функционально. На II съезде профсоюзов (1919) Ленин еще утверждал:

В тот период, как показывает эта цитата, теория еще не приняла к сведению противоречие между «огосударствлением профсоюзов» и «опрофсоюзиванием государства», потому что еще не сформировались институты, руководители и члены которых придерживались бы той или иной точки зрения, соответствующей их интересам и особым функциям.

Однако в конце 1919 года и в особенности в начале следующего мы встречаем все более явные признаки разделения между руководящими функциями государства и профсоюзами, и не только относительно институционных форм, но и идеологии. С одной стороны, оформилась руководящая бюрократическая концепция, которую впоследствии назвали главкизмом и которая требовала для государственного руководства неограниченной и неделимой власти, с другой – в профсоюзах утверждалась точка зрения, отражавшая влияние анархо-синдикализма (тогда в советской политической и интеллектуальной жизни усилилось влияние анархизма).

В новой обстановке отношения между государством и профсоюзами стали складываться по-новому; то, что прежде, казалось, можно было примирить, теперь очень быстро принимало реальные очертания двух следующих противоположных тезисов:

а) независимость профсоюзов в пролетарском государстве недопустима, следовательно, надо исходить из предпосылки, что государство есть революционная организация рабочего класса и что отдельно от него могут существовать лишь контрреволюционные или по крайней мере консервативные интересы и движения;

б) в Советском государстве, как и в любом другом, образуются специализированные и отделенные от непосредственных производителей руководящие аппараты. И если отсутствует бдительный рабочий контроль за деятельностью последних, они могут превратиться в «бюрократические наросты», «опасные язвы» на теле советского общества. Поэтому необходимо, чтобы профсоюзы непосредственно руководили государством.

Самым авторитетным сторонником первой концепции является Троцкий. Глава рабочей оппозиции Шляпников был самым авторитетным защитником второй. Троцкий исходил из того, что профсоюзы после революции находились в кризисном положении, обусловленном вовсе не трудностями роста, как утверждали многие, а «агонией», вызванной тем, что они утратили свои прежние функции. На этой же предпосылке основывались предложения, согласно которым все профсоюзы должны исчезнуть, а их функции должны быть переданы государственным институтам, которые действовали с большей эффективностью, нежели профсоюзы. Несмотря на собственный резкий и решительный анализ положения, Троцкий не заходил так далеко, но исходил из предпосылки о том, что в пролетарском государстве профсоюзы не могли выполнять иной функции, кроме функции самого государства. Например, профсоюз металлистов должен был решать те же проблемы, что и Главное управление металлургической и металлообрабатывающей промышленности, использовать тех же специалистов. Настаивая на том, чтобы формальное «огосударствление» не рассматривалось основным в вопросе о профсоюзах, он требовал, чтобы профсоюзы, изменяя свои прежние функции, действительно становились государственными органами, которые охватывали бы всю промышленность и отвечали как за производство, так и за производителей. Позднее программа, которую выработали совместно Троцкий и Бухарин, подчеркивала те же самые моменты, то есть не столько огосударствление профсоюзов, сколько слияние двух организационных систем.

В формировании этой концепции на Троцкого оказал влияние прежде всего его опыт командующего Красной Армией. Основываясь на этом опыте, он уже на IX съезде партии поднял вопрос о необходимости милитаризации производственного сектора, резко выступив против Смирнова, который, ссылаясь, в частности, на роль профсоюзов, сомневался в уместности такой милитаризации. Таким образом, у Троцкого отрицание роли независимых от государства профсоюзов является частью закрытой концепции. И это подтверждается тем фактом, что уже в то время он подчеркивал значение единого экономического плана, упрекая Высший совет народного хозяйства в том, что тот не уделяет ему должного внимания. Говоря затем о личной ответственности, он предлагал, чтобы к исполнительным функциям более решительно привлекались специалисты. Его точка зрения к тому же связана с государственным централизованным управлением, в котором, согласно определению, профсоюзы не могут иметь места, а если и имеют, то только в случае полного слияния с различными инстанциями государственного управления экономикой.

В противовес этому рабочая оппозиция опиралась на свою формулировку партийной программы, которая фактически провозглашала, что управление промышленностью на любых уровнях должно перейти в руки профсоюзов. Часто цитируемая в ходе полемики фраза звучала так: «…Профсоюзы должны прийти к фактическому сосредоточению в своих руках всего управления всем народным хозяйством, как единым хозяйственным целым»[62]. Когда началась полемика о профсоюзах, эта программа еще действовала, и поэтому все, кто был против рабочей оппозиции, не могли сомневаться в справедливости этой цели. Лозовский, например, упрекал ее только в том, что этот пункт программы представлял лишь тактическую задачу, которую надо было сразу же решить на практике, а не стратегическую цель, то есть в том, что она не учитывала конкретного положения дел в 1920 году.

Однако вся рабочая оппозиция на основании собственного опыта считала: обстоятельства таковы, что многие уже отошли от этого пункта программы как стратегической цели. И действительно, ежедневно можно было наблюдать, как растут и множатся различные инстанции экономического управления, которые мало-помалу не только выходили из-под ее контроля, но в крайней необходимости принимали все ее советы и предложения о помощи. Критика рабочей оппозиции в адрес государственных органов экономического руководства, которые рассматривались исключительно как бюрократические, приобретала все более резкий характер.

Представители рабочей оппозиции постоянно требовали, чтобы партия больше доверяла рабочим массам, больше опиралась на их предложения и инициативы. В ответ на эту аргументацию говорилось, что рабочий класс уже не тот, что прежде, поскольку лучшие его представители, участвовавшие в войне, погибли, а те, кто остались в живых, стали основной опорой партийных и государственных учреждений. В то же время вследствие всеобщей трудовой повинности на фабрики и заводы хлынули различного рода нерабочие элементы, зачастую именно с целью избежать военной службы. Эти факты трудно опровергнуть, но они не оправдывали того, что в идеологии конкретно-обобщенное понятие рабочего класса становилось все более абстрактным.

Рабочая оппозиция не выработала более точного представления о будущем, и ее политическая платформа ограничивалась по большей части тактическими целями. Из того немногого, что оставалось в ее трудах, говорилось о более отдаленном будущем, вырисовывалась перспектива, возвращавшая к анархо-синдикалистской тенденции. Идеальное общество соответственно должно было строиться на самоуправлении свободно объединенных организаций трудящихся. Эта организованная «наипростейшим образом» система основывается на статистической оценке натурального типа (стало быть, не выраженной в денежной форме) потребностей и возможностей производства. Распределительные функции должны были перейти от государства к системе организованных отраслевых профсоюзов (что в основном соответствовало отраслевым картелям анархо-синдикализма) и их ассоциациям, организованным по отраслевому принципу. (В сущности, те же функции, что и у федераций отраслевых картелей.)

Рабочую оппозицию нередко обвиняют в том, что она намеревалась поручить руководство различными отраслями промышленности – промышленным главкам и центрам – массе беспартийных рабочих, занятых в различных отраслях производства. Это, возможно, верно в том, что касается концепций, связанных с более отдаленным будущим (что, впрочем, никогда не было предметом полемики); однако в том, что касалось ближайшего будущего, она боролась не за право экономического контроля для масс, а скорее за создание системы руководства со стороны более или менее бюрократизированных профсоюзов, поскольку сама выступала прежде всего в качестве их представителя.

Наряду с двумя резко противостоящими группами оформилась третья важная платформа, которая в конце концов победила и которая находилась под непосредственным влиянием Ленина. Он, как мы видели, сразу же после Октябрьской революции выступил за быстрейшее слияние двух институционных систем – профсоюзной и государственной. В начале 1920 года в отличие от Троцкого он, однако, призывал к осторожности в этом вопросе. По словам Лозовского, уже тогда Ленин увидел неизбежность нэпа и отдавал себе отчет в том, что, если профсоюзы возьмут на себя груз и ответственность руководства экономикой, они перестанут быть профсоюзами, а трудящиеся рано или поздно должны будут образовать новые отраслевые организации. В этот период для Ленина было ясно, что все это «сложная система нескольких зубчатых колес и не может быть простой системы»[64], и именно поэтому, по его мнению, нельзя было сливать государственные институты с профсоюзными, но, сохраняя их независимость, необходимо было развивать справедливое распределение труда между ними.

Такова была «платформа десяти», среди авторов которой наряду с Лениным были Зиновьев, Каменев, Калинин и Сталин. Эта платформа исходила прежде всего из следующего: как гарантировать наиболее эффективное влияние коммунистов, что означало руководящую роль партии, располагающей собственным аппаратом и превратившейся в институционализованную систему. В полемике с Троцким утверждалось, что профсоюзы не переживали кризиса, напротив, можно было показать их внушительный рост на базе увеличения числа их членов, но в то же время не было сомнения в том, что профсоюзы не доросли еще до уровня требований, предъявляемых к ним. В возражениях против позиции Троцкого говорилось, что «профсоюзы должны оставаться школой коммунизма, организаторами масс и никоим образом не должны превращаться в государственные органы в узком смысле этого слова» и что в профсоюзы могут вступать «рабочие различных политических взглядов и настроений, партийные, как и беспартийные, грамотные и неграмотные, религиозные и нерелигиозные»[65]. Платформа также признавала, что профсоюзы во все большей степени должны брать на себя государственные функции, но тем не менее не должны из-за этого отказываться от собственной независимости и собственной формы массовой организации. Их основной задачей оставалось воспитание масс в целях поддержки диктатуры пролетариата.

Когда были сформулированы эти три платформы и параллельно с ними еще около полудюжины менее важных платформ, руководство партии приняло меры по расширению демократии в самих профсоюзах. 21 февраля 1921 года вышло постановление Центрального Комитета, которое подчеркивало важность «полной свободы полемики», поскольку «любая партийная организация, какова бы ни была ее позиция по обсуждаемым вопросам, может защищать и излагать свои позиции перед партией на страницах газет, через лекторов, обмениваясь докладчиками, и т.д.»[66].

Время свободных дискуссий быстро миновало, но высокий уровень и зрелость формулировок различных альтернатив свидетельствуют о том, что советская революция располагала огромной интеллектуальной силой. Кронштадтский мятеж и недовольство крестьян, которое в отдельных местах выливалось в вооруженные выступления, положили начало новому этапу, когда единство партии без оппозиции становилось все более единодушным первостепенным требованием. Но это происходило постепенно. X съезд, который собрался во время кронштадтского мятежа, в своем постановлении решительно выступил против фракций и запретил их, но в то же время констатировал, что критика недостатков партии, как и всякий анализ «общей линии партии», безусловно, необходимы. Он также постановил, что эта полемика должна доводиться до всех членов партии, для чего необходима публикация «дискуссионного листка».

Однако в той определенной исторической обстановке концепция рабочей оппозиции была неизбежно обречена на поражение. Чтобы выбраться из исключительно тяжелой экономической и политической ситуации, необходимо было почти что любой ценой укреплять государственный аппарат. Это был наиболее быстрый способ, и он находился буквально под рукой. Но подобная необходимость диктовалась также бедностью, неурожаем и дороговизной, а отнюдь не определенной формой первоначального накопления капитала, которая выдвинется на первый план лишь через несколько лет, но и тогда вновь послужит только укреплению государства. Кроме того, переход управления экономикой в руки профсоюзов мог представлять угрозу для укрепления в государственном механизме руководящей роли партии, которая исполняла все большее количество функций и пользовалась все более возрастающей властью. На практике это могло означать, что коммунистическая партия сможет руководить государственным аппаратом или же экономическими органами лишь через посредство каких-то других институтов.

Постановление X съезда единодушно констатировало, что «профсоюзы должны постепенно превращаться в вспомогательные органы пролетарского государства, а не наоборот. С принятием Постановления Центрального Комитета партии от января 1922 года завершается полемика о профсоюзах. В постановлении решительно отделена институционная система государственных учреждений от системы профсоюзов. В нем, с одной стороны, утверждается, что любой род прямого вмешательства профсоюзов в руководство предприятиями… следует рассматривать как вредный и недопустимый». Если же в нем затем и перечисляются подробно основные формы косвенного участия профсоюзов в этом управлении, то большая часть этого вмешательства состоит лишь в поддержке экономической управленческой деятельности, за которую уже отвечали отдельные лица. С другой стороны, что касается влияния формировавшегося тогда нэпа, в нем говорится:

Сами авторы постановления признают противоречивость позиции профсоюзов и считают возможным преодолеть ее только «в течение многих десятилетий». Они убеждены, что,

5. Советская власть и крестьянство

Советская власть победила, но, окруженная целым рядом враждебных держав, оставалась в одиночестве. Ее защищала армия, испытанная в суровой борьбе, но экономически она находилась в условиях разрухи, несравненно более тяжелых, чем в какой-либо другой стране, участвовавшей в первой мировой войне. (Валовое производство тяжелой промышленности в 1920 году составило 18 процентов производства последнего мирного года; средней и мелкой промышленности – 43 процента; железнодорожный и городской транспорт был почти полностью выведен из строя; обрабатываемые площади сильно сократились.)

При подобном положении внимание руководителей Советской власти, естественно и прежде всего, было обращено на экономику, где возникало все больше трудностей, значительно усилившихся из-за плохого урожая 1920 года. Преодолеть экономические беды, начать перестройку экономики – вот проблемы, не требовавшие отлагательства, поскольку в капиталистических странах, принимавших участие в войне, после политической стабилизации отмечался интенсивный экономический прогресс, вызывавший все большее беспокойство как советской партии, так и руководителей Коммунистического Интернационала. Однако признание экономических неудач не сразу привело к теоретической критике военного коммунизма, скорее оно привело к выводам, диктовавшимся практическими целями: предоставить определенные концессии капиталу Запада, что и открыло дорогу новой экономической политике. Эта точка зрения, то есть мысль о том, что использование иностранного капитала и иностранной техники при обилии сырья в распоряжении Советской власти будет способствовать ускорению перестройки экономики, полностью противоречила идеологии военного коммунизма. Ленин с полным правом ожидал, что предоставление концессий иностранному капиталу (эксплуатация лесных богатств северо-востока, поставка тракторов для сельского хозяйства, восстановление шахт) встретит сильное сопротивление внутри коммунистического движения. Однако новая полемика в партии возникла не по этому вопросу (капиталисты за рубежом не выказали особого интереса к экспорту капиталов в Россию), а по аграрному вопросу.

Еще не кончилась дискуссия о профсоюзах, как на страницах «Правды» появилось несколько статей, в которых говорилось, что в интересах сохранения союза между рабочим классом и крестьянством необходимо заменить конфискацию излишков продукции (одна из мер военного коммунизма) на твердый натуральный налог. Так началась полемика по аграрному вопросу; в ходе ее не было противостоящих фракционных платформ со своими формулировками, сторонники которых апеллировали бы к партийным массам, но могли еще в обстановке относительной свободы противопоставляться разные точки зрения, отражавшие основные проблемы альтернативного развития.

Российское крестьянство начала XX века в корне отличалось от крестьян Западной и Центральной Европы. Прежде всего потому, что здесь в отличие от Запада не было индивидуализации крестьянской собственности. Деревенские общества (община, мир), хотя по большей части и распадались, все-таки сохранили довольно большое влияние своей экономической организации. В принципе это давало возможность немедленно ввести общественные или общинные формы производства, которые могли согласоваться и совместиться с русской традицией. Но хотя подобные тенденции и имели место, руководство Советской власти после Октябрьской революции не пошло по этому пути и не попыталось развить более крупные производственные единицы, а благодаря национализации земли, наоборот, раздробило крупные хозяйства и в основном оставило частнокрестьянскую собственность, более того, распространило ее на все сельское хозяйство[68].

Одну из важнейших гарантий победы социалистической революции и сохранения власти Ленин видел именно в том, что аграрно-крестьянский вопрос был решен не согласно большевистской программе (развитие крупного производства), а согласно программе социалистов-революционеров, которые требовали освобождения частнособственнических отношений от феодальных уз и раздела крупных хозяйств между крестьянами.

Однако эта уступка не принесла крестьянам непосредственных выгод. Жесткие меры по реквизиции сельскохозяйственной продукции были необходимы для снабжения голодающих городов, поскольку Советская власть, естественно, не могла надеяться на помощь извне и увеличение импорта продовольствия. Часто реквизировались, к тому же без всякой компенсации, не только излишки продукции, но даже и то, что было необходимо для нужд крестьянских семей и хозяйства. Эти меры, продиктованные особой обстановкой, породили целый ряд повторяющихся актов произвола. Центральное правительство относилось ко всему этому двойственно: в своих постановлениях иногда оно подчеркивало значение союза между рабочими и крестьянами, требуя равного к ним отношения, в особенности к трудящемуся крестьянству, иногда, однако, призывало местные органы к выполнению планов любой ценой, поскольку иначе нельзя было наладить снабжение городов. Благодаря последнему, то есть строгим мерам властей, в 1920 году, как уже говорилось, был собран урожай, вдвое превышающий урожай предыдущего года, но отрицательным следствием этого успеха было то, что уже к концу года в различных областях страны появились признаки беспокойства, а в некоторых местах вспыхнули крестьянские выступления. Массовые восстания (в отдельных областях они приобретали характер широких выступлений) – что особенно беспокоило Советскую власть, завоевавшую победу благодаря также и поддержке бедного крестьянства, – были связаны не только с еще живыми общинными традициями сельской жизни, но и с экономическим равновесием, установившимся в деревне после Октябрьской революции. Бóльшая часть бедного крестьянства получила землю, большая часть кулачества перешла в категорию средних крестьян, а в ряде случаев и в более низкие категории, вследствие чего социальные противоречия в деревне были значительно приглушены, особенно в тех районах, которых не коснулась гражданская война или же которые она затронула лишь на короткое время.

Ухудшение отношений между Советской властью и крестьянством, которое явно почувствовалось в конце 1920 года – начале 1921 года, серьезно поставило под вопрос, говоря словами Ленина, сохранение легко завоеванной власти. Анализ причин подобного положения, вызывавшего беспокойство в политическом плане, очень прост: не только богатые крестьяне, вследствие сильных ограничений потерявшие бóльшую часть политических и экономических позиций, но также и массы среднего и мелкого крестьянства хотели свободно распоряжаться излишками или по крайней мере значительной частью излишков собственной продукции. Конфискация лишала их этой возможности, а они уже не хотели «предоставлять в кредит» Советской власти и все более явно сопротивлялись этому. Чтобы не подвергать опасности существование Советской власти, не было иного пути, как оставить крестьянам часть излишков в их собственное свободное распоряжение. Однако подобная мера для доминирующей идеологии была еще большим оскорблением, чем уступки в пользу импорта иностранного капитала. В речи по этому вопросу на X съезде Ленин уже не выступал с такой же решительностью, с какой он полемизировал с потенциальными противниками концессий. Он был твердо уверен, что необходимо восстановить рыночные отношения, поскольку без них расшатывается массовая основа Советской власти, однако он ни на минуту не сомневался и в том, что эти отношения вновь возродят капиталистические отношения, и поэтому считал необходимым принять соответствующие контрмеры, с помощью которых Советская власть сможет контролировать рынок. Ленин открыто заявлял, что не знает, как это может произойти, но в интересах сохранения Советской власти нельзя колебаться, ожидать выработки соответствующих мер; необходимо немедленно, еще до весеннего сева, предоставить льготы крестьянам, пусть лаже ценой нового «окулачивания» и даже если эти льготы откроют возможность различного рода спекуляции.

Лучшим средством против спекуляции казалось одно: государственные и кооперативные закупочные органы должны научиться торговать. Сам факт постановки подобного вопроса и призыв Ленина учиться торговать, который так часто и с такой энергией подчеркивался после периода, когда вообще хотели исключить торговлю из экономической жизни и заменить ее распределением, – ярчайший пример глубоких изменений. Но для торговли тем не менее нужны не только возможности, а прежде всего соответствующее количество товаров, поскольку наличия денег самих по себе еще недостаточно – до этого их эмиссия развивалась весьма широко, однако вылилась она лишь во всевозраставшую инфляцию. В целях обеспечения соответствующего количества товаров Советская власть, вместо того чтобы использовать часть ковертируемой валюты для закупки оборудования и необходимого промышленного сырья, решила покупать предметы потребления за границей.

Против введения натурального налога сначала не наблюдалось сколько-нибудь значительной оппозиции. На X съезде партии и еще несколько месяцев спустя дебатировался вопрос о том, кто после сдачи натурального налога будет практически приобретать излишки сельскохозяйственного производства. Здесь, однако, следует заметить, что в то время вопрос этот носил несколько академический характер, потому что сельскохозяйственное производство в 1921 году находилось на грани катастрофы, что, собственно, можно было предвидеть еще весной, и именно подобные прогнозы и повлекли за собой срочное введение реформы. Однако натуральный налог был введен в таком высоком размере, чтобы его реализация была не ниже объема обязательных поставок (продразверстки) предыдущего года.

В полемике, которая представляла в основном критику роли рыночных отношений в новом обществе, выделялись две резко противоположные точки зрения. Сторонники системы государственного управления, которая была введена в эпоху военного коммунизма, хотели полностью запретить продажу сельскохозяйственной продукции на свободном рынке и сделать обязательной поставку излишков государственным и кооперативным снабженческим организациям. В поддержку своих предложений они приводили прежде всего одно теоретическое соображение – взаимосвязь между рыночными взаимоотношениями и формированием класса капиталистов. В случае принятия их предложений частный капитал в рамках законности не нашел бы места в торговле. Им возражали сторонники либерализации экономики, которые, ссылаясь на рациональность и рост эффективности, поддерживали свободную конкуренцию между государственной, кооперативной и частной торговлей. Точка зрения Ленина после X съезда в какой-то мере была довольна близка к соображениям этих последних. Именно в это время он выдвинул лозунг «Учиться торговать». Он даже считал желательным крах некоторых государственных предприятий в качестве одного из довольно практических путей чистки советского аппарата от инертных и обюрократившихся элементов.

На практике, однако, ни одна из этих точек зрения не была принята. Снабженческие организации получили для рыночной деятельности плановые показатели, и необходимость выполнять эти задания любой ценой вновь вызвала применение (в более или менее широкой степени) административных мер, что, естественно, не вело к конкуренции. В то же время частная торговля получила легальное поле деятельности, которое и попыталась использовать.

Введение натурального налога, несмотря на ограничения, о которых мы уже говорили, значительно увеличило уверенность при ведении сельскохозяйственного производства. Этому способствовало также и то, что Всероссийский земельный съезд, состоявшийся в декабре того же года, пересмотрел право землевладения, определив пять различных его форм: артель, коммуна, мир, отруб, хутор (первые три относились к коллективному землевладению, а последние – к частному). Крестьяне получили право и возможность свободно выбирать между этими формами.

Усиление частнокрестьянской собственности вызвало оживленную критику уже на партийной конференции в Москве, состоявшейся в декабре 1921 года. С этой точки зрения заслуживает особого внимания выступление Преображенского, который говорил о быстро ширящемся росте сельскохозяйственных кулацко-фермерских хозяйств и предложил вместо поощрения коммерческих отношений организовать на базе промышленных предприятий государственные хозяйства, рассматривая их как основную форму социалистического преобразования сельского хозяйства. Рабочая оппозиция также морально поддержала эту точку зрения. Она считала, что новая аграрная политика – это поддержка крестьянства в ущерб рабочему классу. Ее позиции были значительно расшатаны благодаря X съезду, но в определенных сферах и в определенных группах она еще пользовалась значительным влиянием. XI съезд партии защитил новую аграрную политику от этих нападок, считая ее единственной гарантией, которая позволяет выбраться из тисков экономического и финансового кризиса.

6. Новая экономическая политика

Вслед за введением натурального налога, который, как мы уже знаем, был вызван прежде всего политическими, а не экономическими соображениями, началось такое развитие экономики, какого создатели этой меры не могли предвидеть во всех деталях. Конечно, уже на X съезде партии кое-кто поднимал вопрос о необходимости реформ более широкого плана, связанных с системой натурального налога, но тогда эта идея в основном не была ни признана, ни принята. На практике же, прежде чем было сформулировано теоретическое обоснование, последовали меры и реформы одна важнее другой, так что руководители Советской власти уже осенью того года с полным правом могли говорить (сначала в кавычках, а потом и без них) о новой экономической политике – нэпе.

Существенные изменения появились прежде всего в самой структуре управления экономикой. Одним из самых значительных была замена коллегий главных управлений госцентристского типа (главки), отражавших и осуществлявших почти всеобщую централизацию, на тресты, которые располагали относительно большой автономией и независимым управлением (то есть были наделены функциями не только управления, но и контроля). Формально их образование относилось к эпохе военного коммунизма, но они обрели более широкое поле деятельности только летом 1921 года, когда угроза засухи и голода вынудила центральное управление признать, что будет трудно наладить централизованное снабжение рабочих масс самыми необходимыми продуктами питания и другими потребительскими товарами. Удовлетворить элементарные потребности было возможно лишь в том случае, если бы отдельные предприятия получили право продавать собственную продукцию или обменивать ее на продукты питания или же на другие необходимые потребительские товары. Однако для этого необходимо было сделать так, чтобы эти предприятия действительно стали автономными единицами, и отойти от принципа, согласно которому «все национальное хозяйство» должно представлять «единое предприятие». И в этом случае, аналогично предыдущему, реальная необходимость вынудила изменить идеологическую предпосылку.

Трест может считаться первой формой, в которой проявился тот тип предпринимательской организации (в настоящее время повсеместно распространенный в Западной Европе), черты которой существенно отличаются от организации промышленности эпохи военного коммунизма, прежде всего потому, что в этом типе реализуются особые интересы, отличные от интересов органов государственного управления. Во времена нэпа тресты имели почти неограниченное право купли-продажи даже на свободном рынке. В принципе они должны были выполнять заказы государственных организаций лишь в том случае, если предложенная цена соответствовала ценам свободного рынка. Хотя и в зачаточной и довольно ограниченной форме, но уже появилась система распределения дохода: значительная часть дохода (22 процента) шла в фонд содержания трестов и более низкая (3 процента) могла распределяться между руководителями, служащими и рабочими.

В отношении новой системы управления экономикой, а стало быть, трестов, ставших независимыми от центрального управления экономикой, вскоре появилась масса критических замечаний, осуждавших новое неравенство, которое принес с собой нэп. Самым значительным было то, что сельское хозяйство оказалось в более выгодном положении, чем промышленность, а в промышленности легкая промышленность оказалась в более выгодном положении, чем тяжелая. (То же самое явление впоследствии будет характерно для реформ в Восточной Европе и станет одной из основных причин тупика, в который они зайдут.) Все вышесказанное можно весьма наглядно проиллюстрировать образованием так называемых «ножниц» между промышленностью и сельским хозяйством: в период между 1 января и 1 мая 1922 года индекс цен на 12 основных видов сельскохозяйственной продукции возрос со 104 до 113 процентов, тогда как на 12 видов основных промышленных товаров уменьшился с 92 до 65 процентов (1913 год = 100 процентам).

Отмена централизованной поддержки государственных предприятий прежде всего ударила по предприятиям тяжелой промышленности, поскольку они по большей части не могли обменивать свою продукцию на продукты питания и на другие товары потребления или же продавать ее за деньги на свободном рынке. В большинстве случаев они не могли забазариваться, как позднее иронически стали называть это явление. И наоборот, на предприятиях легкой промышленности, хотя у них было больше возможностей использовать забазаривание в собственных целях, отражались губительные результаты падения цен на промышленные товары. Чтобы воспрепятствовать этому последнему явлению, была придумана новая государственная институциональная форма систем синдикатов (картелей) с задачей создать монополию на продажу промышленных товаров. Это были связанные с трестами, но не подчиненные им предприятия, задача которых заключалась прежде всего в сбыте продукции, с трудом реализуемой трестами.

Деятельность синдикатов быстро расширилась и к концу 1922 года уже охватывала более половины трестов; в значительной части отдельных отраслей они занимались но не только продажей трудносбываемой продукции, но вообще стали заниматься монопольной продажей всей продукции. Благодаря их деятельности «ножницы» между сельским хозяйством и промышленностью быстро перестали быть невыгодными для промышленности и начиная с 1923 года стали уже в высшей степени невыгодными для сельского хозяйства. Впоследствии эта разница останется почти что постоянной величиной и будет играть исключительно важную роль не только в период реконструкции, но и позднее, в период первоначального накопления капитала, необходимого для быстрой и широкой индустриализации.

Нэп внес существенные изменения не только в управление государственным сектором, но и в жизнь кооперации, в особенности сбытовых и потребительских кооперативов. Выбор пути быстрого перехода к социализму, характерного для военного коммунизма, повлек за собой национализацию или муниципализацию кооперативов. Этому способствовала и привычная марксистская критика утопий, связанных с кооперативным социализмом. В период нэпа она стала считаться применимой лишь по отношению к капиталистическому обществу, а роль кооперативов в советском обществе подверглась переоценке. Эти изменения в идеологии нашли яркое отражение в ленинском плане кооперации, который был разработан именно в этот период. Основной его тезис был следующим: в пролетарском государстве кооперативы теряют свой капиталистический характер и приобретают важнейшую роль в качестве социалистических институтов, ведущих к социализму тех, кто живет на скромные доходы, в особенности крестьян, поскольку для них такая институционная форма наиболее доступна, понятна и приемлема. Однако в этой концепции наряду с положительной оценкой роли кооперативов фигурирует и идеологическая предпосылка, согласно которой эти организации с точки зрения достижения социалистических ценностей по уровню ниже государственных хозяйств. Эта же самая предпосылка до сих пор присутствует в официальной идеологии стран Восточной Европы.

Переоценка роли кооперативов объясняется опять-таки определяющим влиянием экономической необходимости. Система централизованного распределения, опирающаяся исключительно на государственные организации, оказалась неспособной до конца разрешить свои же собственные задачи, и теперь, когда рыночные отношения получили право гражданства, необходимо было искать новые институционные формы, обладающие большей самостоятельностью. С этой точки зрения особо многообещающими представлялись профсоюзы. Оживлению их роли способствовало также и то, что с их помощью руководители Советской власти надеялись использовать часть денег, находящихся в частном пользовании.

Легализация рыночных отношений не только ускорила темпы развития сельского хозяйства, мелкой и кустарной промышленности, но и вызвала к жизни, особенно в торговле, целый слой мелких частных предпринимателей. Такие попытки предпринимались и в промышленности, но пролетарское государство по политико-идеологическим соображениям не допустило в этой области развития частной инициативы в широком масштабе. В декабре 1921 года в Москве едва ли не в качестве предупредительной меры состоялся крупный процесс. На скамье подсудимых оказались 35 частных предпринимателей. Они обвинялись в том, что нарушали рабочее законодательство, эксплуатировали труд несовершеннолетних, детей и женщин, а также в том, что увеличивали продолжительность рабочего дня, и в прочих нарушениях советских законов.

Между тем мелкие предприниматели получили в то же время большую свободу действий в торговле. Ленин и другие политические руководители не настаивали на административном ограничении частного сектора, а высказывались скорее в пользу конкуренции. Все это, в особенности поначалу, создавало определенную защиту для частной инициативы в торговле. В этих обстоятельствах частный капитал, формировавшийся из разных источников и находившийся в руках отдельных лиц, стал выступать прежде всего как капитал торговый, не только потому, что он расширял рыночные отношения между мелкими производителями и потребителями, но и потому, что государственные предприятия, а зачастую и кооперативы, действовали слишком медленно, и частники нередко просто выступали как их посредники. Подобному посредничеству способствовало почти что хроническое отсутствие денег в социалистическом секторе, что часто вынуждало предприятия как можно скорее освобождаться от продукции, для того чтобы выплатить заработную плату рабочим и служащим.

Появление мелкого предпринимателя после суровых форм распределения времен военного коммунизма было слишком заметным явлением, чтобы не привлечь интереса тех, кто извне наблюдал за Советской властью. Часть современников на Западе увидела в этом слое (правда, не подозревая, что его существование продлится весьма недолго) воплощение новой социальной структуры. Но этот слой мелких предпринимателей в масштабах всего советского общества был весьма незначителен. Тем не менее он дал повод нападкам разного рода не только на частное предпринимательство, но и на нэп, который предоставил ему возможность развернуться. Очень хорошо отражает это состояние дел весьма распространенное словечко «нэпман», с явно уничижительной окраской. Однако официальная идеология какое-то время защищала нэп от подобных нападок следующим образом: она по-новому истолковала понятие государственного капитализма, столь широко распространенное раньше, во II Интернационале. В новых условиях под государственным капитализмом понимался капитализм внутри пролетарского государства; под этим подразумевалось не только развитие обменных и денежных отношений, но и развитие и деятельность слоя мелких предпринимателей капиталистического типа, которых, однако, государство полностью контролирует. По мнению Ленина создание государственного капитализма – это необходимое отступление, к которому вынудила Советскую власть отсталость страны, и поэтому партии, которые возьмут власть в более развитых странах, без этого переходного периода могут обойтись.

Проведение в жизнь принципов новой экономической политики в первый год нэпа было затруднено тем, что урожай 1921 года был катастрофически низок; поэтому надо было спасать от голода население городов и некоторых областей, взимая с помощью строжайших мер натуральный налог и в еще более широких масштабах выполняя первоначальные планы по снабжению. Вследствие всего этого административные меры во многом подменили экономические, то есть коммерческие. Кроме того, на Генуэзской конференции первоначальный провал попыток укрепить внешнюю политику выявил опасность новой иностранной интервенции, что в какой-то степени отвлекло внимание от экономических вопросов; первостепенной стала задача увеличения численности личного состава Красной Армии.

Несколько месяцев спустя после того, как различные реформы, следовавшие одна за другой, превратились в неотъемлемую часть единого понятия новой экономической политики, Ленин выдвинул лозунг «Отступление кончено, мы не отступим больше ни на шаг». Но несмотря на это, новая экономическая политика начала развиваться именно с этого момента, чему в большой степени способствовало то, что два уже отмечавшихся обстоятельства (урожай и отношения с Западом), которые в 1921 году препятствовали ее развитию, в 1922 году работали на Советскую власть. И действительно, в 1922 году был собран отличный урожай, а блок капиталистических государств пошатнулся. Благодаря этому появилась возможность ускорить темпы реконструкции и расширить рыночные отношения, которые сохранились и в будущем.

Сегодня следует спросить себя, была ли новая экономическая политика неизбежной мерой, то есть политической уступкой крестьянству, или же возможной рациональной альтернативой социалистической системе управления экономикой, которая обогатила новыми элементами социалистическую перспективу. Опираясь на более чем полувековой опыт, мы можем решительно высказаться в пользу положительной оценки этой новой фазы. Впрочем, подобной оценки единодушно придерживались все те, кто в 1921 году встал на сторону новой экономической политики.

7. Рабоче-крестьянская инспекция и бюрократия

Новая экономическая политика уменьшила прямую руководящую роль государства в управлении экономикой, но новые институционные формы, государственные тресты и синдикаты, имели тенденцию к образованию руководящего специализированного аппарата, столь же стабильного, как и главки с их типичными чертами госцентризма. Наблюдался отход и от коллективного руководства. Более того, в качестве политического требования времени и на практике все большее значение придавалось методу личной ответственности. В подобной ситуации даже профсоюзы не могли играть значительной роли; к тому же на их положение определенно повлияли и результаты дискуссии о профсоюзах, о которой мы уже вкратце упоминали. В этот период различные отраслевые управленческие аппараты пока еще не могут рассматриваться как носители бюрократических отношений в том смысле, который придавал им Маркс, вернее сказать, эти отношения еще не стали их основной чертой, но можно уже довольно четко различить те тенденции, которые рано или поздно могут привести к обюрокрачиванию аппарата специализированного руководства.

Усилению этих тенденций способствовали различные факторы. С переходом на рыночную экономику учет и контроль за продукцией и расходами, которые ранее велись довольно примитивно, в натуральных показателях, необходимо было строить на итоговых показателях в денежном выражении (хозрасчет). Эта новая система уже сама по себе требовала более опытного аппарата, тем более что финансовая система все более усложнялась. Научная организация труда – прежде всего тейлоризм – приобретала у советских руководителей огромную популярность, и это вновь вызвало необходимость в технизации и расширении специализированного аппарата руководства. Наконец, при новой экономической политике стали применять систему материального участия, другими словами, средства, имевшиеся в распоряжении властей, расширились, и в их арсенале появилось понятие материального стимулирования. Все это не только сделало более насущной необходимость расширения специализированных аппаратов руководства, без которых в экономике уже нельзя обойтись и по другим причинам, но и привело к неравному распределению богатств по вертикали, при котором бóльшая власть вела и к большему богатству.

Все эти тенденции, хотя и в меньшей степени, отразились и на кооперации. На эту институционную форму особо возлагали свои иллюзорные надежды русские анархисты антибюрократического типа. «В кооперативах, – писал Туган-Барановский, – нет угнетающей власти, нет господства большинства над меньшинством, как при социализме. Корпоративистский идеал совпадает с идеалом современного анархизма»[70]. Понятие, согласно которому кооперативы якобы смогут обойтись и без специализированного управления, перешло в идеологию Советской власти и стало неотъемлемой частью социалистической теории кооперации. На самом деле, однако, уже в тот период начиналось проникновение в кооперацию руководящего специализированного аппарата, развивалась тенденция, полное осуществление которой могло бы и в этой области укрепить – в отношении к собственности, и в особенности к владению, – институционный характер, аналогичный тому, какой имел место на государственных предприятиях.

Расширение специализированных руководящих аппаратов в годы нэпа шло своим неизбежным путем, охватывая все более широкие сферы экономики. Естественно, что пока невозможно было точно предвидеть, в какой степени отличительные черты бюрократизма станут впоследствии общими и насколько они укоренятся (назначение вместо выборности, исчезновение принципа отзыва, рост особых групповых интересов и т.д.). Поскольку официальная идеология не отрицала необходимости антибюрократических мер, о которых говорилось в «Государстве и революции», можно было бы предположить, что после преодоления начальных экономических и политических трудностей разовьется мощное антибюрократическое движение, которое пойдет в направлении новых ценностей. Однако развитие идеологии уже в то время шло не в этом направлении.

Что касается бюрократии, то не произошло той «реабилитации», которую мы наблюдали ранее по отношению к кооперативам, а затем рыночным и денежным отношениям. Официальная идеология не могла допустить развития бюрократии, рассматривая ее как институционную форму, вызванную к жизни переходным периодом, но такую, которую в интересах строительства социализма необходимо было каким-то образом «преодолеть», «разбить». В этом отношении идеология находилась перед лицом серьезнейшей дилеммы: с одной стороны, отталкиваясь от практических соображений, она все более подчеркивала роль государства в экономической жизни как гарантию осуществления реконструкции. То тут то там возникала проблема индустриализации, которая развивалась благодаря первоначальному накоплению и по завершении реконструкции сохраняла, а иногда даже усиливала функции государства. С другой стороны, напротив, государственные функции все в большей степени осуществлялись с помощью бюрократического аппарата, который все менее можно было назвать «наростом» или «язвой» на теле пролетарского государства. Похоже, Ленин, несмотря на обострение своей болезни, начинал отдавать себе отчет в серьезности этой дилеммы. На XI съезде он проводит поразительную аналогию, вспоминая, что в истории нередко бывало так, что народ, обладающий меньшей культурой, побеждал народ с высшим уровнем культурного развития, и побежденные навязывали свою культуру победителям. «Не вышло ли нечто подобное в столице РСФСР и не получилось ли тут так, что 4700 коммунистов (почти целая дивизия, и все самые лучшие) оказались подчиненными чужой культуре?»[71].

Официальная идеология, однако, не заходила в мыслях так далеко и не отдавала себе отчета в опасности роста власти бюрократии, хотя и признавала возможность бюрократических извращений. В то же время все более конкретизировался и становился вне всякой внутренней критики тезис, согласно которому государство даже и без широкого антибюрократического движения воплощает интересы всего общества и даже без применения внешних социальных сил само в состоянии преодолеть бюрократические извращения.

Полемика вокруг «рабоче-крестьянской инспекции», то есть вокруг изменения ее институционной функции, помогает нам лучше понять, в каком направлении развивалась идеология: она шла к образованию апологетической теории государства. Идея «рабоче-крестьянской инспекции», непосредственно связанной с решительным антибюрократизмом коммунистического движения, еще не завоевавшего власти, вплоть до 1920 года оставалась скорее благим пожеланием. Она не могла стать реальностью, поскольку рабочие и крестьяне, стремившиеся включиться в общественную жизнь, сражались на фронтах гражданской войны. Однако победа в войне дала возможность попытаться осуществить на практике решения, принятые еще в 1919 году, и преобразовать «государственный контроль» в «рабоче-крестьянскую инспекцию». Поле деятельности нового института было весьма широко и вовсе не ограничивалось одной лишь экономикой. Цель его деятельности – утверждало постановление Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета – заключалась в том, чтобы осуществлять при участии рабочих и крестьянских масс контроль «над государственным управлением, над каждым центром экономических и общественных организаций»[72].

Согласно первоначальному замыслу, члены инспекции избирались рабочими крупных организаций и сельскохозяйственных обществ и должны были систематически отчитываться перед своими избирателями о проведенной работе. В случае недовольства работой своих избранников избиратели имели также право их отзывать. Сразу же возникли сомнения в отношении общественного контроля над бюрократическими организациями. Например, «Экономическая жизнь» в двух статьях выступила против «принципа предварительной инспекции», требуя более глубокого технического расследования, основанного на точных данных. Официальная газета органов контроля ответила на эти статьи, то и дело подчеркивая в соответствии с ленинской концепцией, что каждый рабочий, каждый крестьянин должен постепенно принимать участие в инспекции, должен «пройти через инспекцию», с тем чтобы на практике освоить проблемы руководства обществом.

В этой концепции вырисовывается перспектива общества, согласно которой в течение жизни многих поколений еще будут оставаться аппараты специализированного руководства, носители бюрократических отношений, которые не могут, однако, ни стать гегемоном, ни превратиться из «слуг» общества в его «господ», поскольку будут находиться под властью «рабоче-крестьянской инспекции», независимой от них, носящей постоянный характер и обладающей реальной социальной силой. Концепция прочной дихотомии между специализированным бюрократическим руководством и социальной инспекцией нетехнического порядка отходит от идеи – поскольку она неосуществима, – согласно которой временно все должны стать бюрократами, с тем чтобы никто не смог превратиться в них окончательно. Эта концепция в то же время считает общими, имеющими законную силу на весь исторический период массовые антибюрократические движения. «Рабоче-крестьянская инспекция» может рассматриваться более или менее институционализированной формой подобных движений.

Из этой полемики только в косвенной форме возникает основной вопрос следующей альтернативы: какой практики должна придерживаться коммунистическая партия, которая, отделившись от других организационных систем, приняла вполне определенную институционную форму? Должна ли она оказывать поддержку бюрократическим аппаратам даже в случае, если «рабоче-крестьянская инспекция» атрофировалась и стала формальной, или же должна стать вождем, организатором антибюрократических движений даже ценой снижения – по крайней мере на время – эффективности аппаратов специализированного управления?

С этой точки зрения заслуживает внимания предложение, которое сформулировано в одной из последних работ Ленина (тогда он уже в значительной степени отошел от общественной жизни) и которое он намеревался высказать на XII съезде партии. Согласно этому предложению, необходимо слить «рабоче-крестьянскую инспекцию» с Центральной контрольной комиссией партии (ЦКК), потому что только таким образом «рабоче-крестьянская инспекция» смогла бы завоевать необходимый авторитет и осуществлять свои функции, невзирая на лица.

Но «рабоче-крестьянская инспекция» не стала развиваться в этом направлении; после целого ряда реорганизаций она также превратилась в аппарат специализированного руководства.