Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск второй

В момент взятия власти в ноябре 1917 года ни у русских, ни у западноевропейских марксистов не было ясного представления о том, как должна функционировать социалистическая экономика. Предполагалось, что между революцией и наступлением последней стадии коммунистического общества должен быть переходный период, совпадающий с «диктатурой пролетариата» и предваряющий исчезновение государства; Маркс указал на некоторые первоначальные шаги, которые следовало сделать в этот период. Оставалось, однако, установить продолжительность переходного периода и характер системы экономического планирования, которая должна была функционировать в его пределах. Хотя Маркс и Энгельс, как известно, были противниками формулирования прожектов будущего общества, тем не менее они оставили указания по различным аспектам строительства коммунизма, как они его понимали: в коммунистической экономике не должно быть товарного производства, общество должно планировать собственные потребности, принимая непосредственно решения о необходимом производстве. Основатели марксизма полагали, что это несложная задана, что потребности общества можно будет четко определить и что все люди, не отвлекаемые более интересами класса или секты, захотят делать то, что необходимо делать в организованном обществе. Разделение труда станет пройденным этапом, каждый будет стремиться работать для общества как можно лучше в меру своих способностей, черпая из богатейшего источника материальных благ в соответствии со своими потребностями. Предполагалось, что в коммунистическом обществе, разрешившем противоречие между производительными силами и производственными отношениями, ресурсы будут практически бесконечными. Естественно, не должны будут существовать неравенство, а также деньги, зарплата, прибыли, цены, государство, законы.

Разумеется, эти «утопические» аспекты марксистского учения не могли применяться к обществу, находящемуся в переходном периоде, когда недостаточен уровень образования и сознательности и низка производительность труда. Однако Маркс и Энгельс, похоже, полагали, что переходный период не затянется надолго и что можно будет немедленно сделать первые шаги в направлении коммунизма. Со взятием власти, «раз общество возьмет во владение средства производства, – утверждал Энгельс, – то будет устранено товарное производство, а вместе с тем и господство продукта над производителями»[158]. Деньги должны были быстро исчезнуть, а стоимость измеряться временем, затраченным на труд. Во время переходного периода компенсация выдавалась бы «по труду», а не по потребностям, даже если Маркс, возможно, имел в виду скорее количество труда (то есть рабочее время), чем дифференцированную оплату на основе способностей, необходимых для выполнения различных видов труда. Оплата, во всяком случае, должна осуществляться бонами, которые не считаются деньгами, так как не имеют обращения.

1. Военный коммунизм

Ленин и его соратники сформировались на подобных идеях. Им почти ничего не удалось отыскать в марксистской литературе по вопросам распределения, эффективности, методов планирования. Нельзя не согласиться с Каценеленбойгеном, который писал, что

Итак, накануне большевистской революции наряду с политическими лозунгами «текущего момента», такими, как национализация банков и передача земли крестьянам, Ленин выдвинул предложения, которые ясно показали его неспособность понять экономические проблемы программирования. Подобно Марксу и Энгельсу, он «представлял себе общество, как фабрику XIX века, которая в их глазах была моделью организации, контрастирующей с анархией рыночного механизма»[160]. Об этом свидетельствуют знаменитые строки о том, что

Еще до 1917 года обсуждались экономические аспекты возможного социализма. Можно привести, например, цитаты из Нейрата[163] и, конечно, Бароне[164]. По крайней мере нет оснований считать, что подобные идеи не могли оказать хотя бы минимальное влияние на русских социалистов независимо от занимаемых ими позиций. Некоторые из них, к примеру, посещали лекции по экономике (как Бухарин в Вене), но это позволило им только еще более изощренно обличать буржуазный порядок. Было бы ошибочно упрекать марксизм в том, что он не разработал проектов и функциональных моделей социалистических экономик – опыт станет для них главным и незаменимым учителем. Во всяком случае, справедливо будет заметить, что традиционно в марксизме существовала прочно укоренившаяся тенденция игнорировать практические экономические проблемы, с которыми неизбежно должно было столкнуться любое социалистическое общество, а вернее, тенденция давать социализму такое определение, из которого следует, что эти проблемы будут решены и преодолены.

На следующий же день после победы революции Ленин и его соратники столкнулись и с другими проблемами, главная из которых заключалась в том, чтобы выжить; а этому в условиях продолжающейся войны угрожали такие могущественные враги, как анархия и социально-экономическая разруха. По сей день историки обсуждают вопрос, в какой мере система, позднее названная военным коммунизмом, обязана войне, а в какой – коммунизму и не кроется ли ее объяснение в идеологическом энтузиазме. Приведем всего два из многочисленных примеров расхождений по этому вопросу в современной Восточной Европе: Гимпельсон выступает за первую интерпретацию[165], Самуэли[166] – за вторую, но никто из них не взялся бы отрицать, что каждое из этих явлений играло свою определенную роль. Военный коммунизм не являлся частью какого-либо определенного плана. Позднее Ленин будет утверждать, что в начале 1918 года он принял в расчет постепенность процесса развития, который начинается с существования смешанной экономики, и что он уже тогда вступил в конфликт с «левым» ортодоксальным крылом своей партии по таким вопросам, как рабочий контроль и прерогативы руководителей промышленности. Иногда вопреки мнению руководства периферийные товарищи настаивали на национализации. И конечно, никто тогда не имел в виду установление в качестве нормальной формы отношений с крестьянством насильственную экспроприацию их продовольственных излишков.

Не вдаваясь в эти противоречия, ограничимся здесь замечанием, что в конце 1919 года, в разгар гражданской войны, разрухи и эпидемий, родились одновременно и система и идеология. Слова «военный коммунизм» стали использоваться как определение только тогда, когда соответствующий период уже завершился. Главными его чертами были: почти полная национализация, включая национализацию большей части промышленности за некоторыми исключениями: запрет частной торговли; централизация планирования и контроля; частичная отмена денег (государственные магазины поочередно бесплатно снабжались товарами, рабочим раздавались бесплатные пайки, позднее была отменена квартирная плата, трамвайные билеты и т.д.). Крестьянам была оставлена в пользование формально национализированная земля, но они были обязаны сдавать государству все излишки продуктов после удовлетворения основных потребностей своих семей; за это им выплачивались бумажные, быстро обесценивавшиеся деньги, на которые они не могли ничего приобрести, потому что действующие заводы давали продукцию прежде всего для нужд фронтов гражданской войны. На практике была сильно развита нелегальная или полулегальная торговля, но занимающийся ею сильно рисковал: зачастую таких арестовывали, товар конфисковывался, случалось, что виновного расстреливали как спекулянта.

Эта практика, которая в определенном смысле была вызвана суровой действительностью, получила отражение и в идеологической области. Существуют три источника, в которых это недвусмысленно подтверждается: вторая Программа Российской Коммунистической партии (большевиков) (1919), «Азбука коммунизма» Бухарина и Преображенского (1919) и, наконец, «Экономика переходного периода» Бухарина (1920). Советские авторы часто отмечали, что последнего не раз критиковал Ленин (его заметки на полях книги Бухарина были опубликованы в 1929 году)[167], однако с большинством основных пунктов, связанных с нашим исследованием, Ленин согласился. Кроме того, мы могли бы процитировать многочисленные высказывания деятелей того времени, из которых следует, что подавляющее большинство партийной интеллигенции полагало, что можно было идти к коммунизму «коротким» путем и что явления типа отмены частной торговли и денег входили в условия перехода к новому обществу. Все – Ленин, Троцкий, Бухарин – признавали, что позволили себя увлечь «иллюзиями», «утопическими надеждами», хотя несомненно, что кое-кто из них был им более подвержен.

Я не собираюсь описывать драматический ход событий этих лет. Скорее я должен остановиться на наиболее значительных элементах марксистской теории. Во-первых, естественно, нельзя не отметить твердую ленинскую веру в овладение властью одной маленькой партией, которая действует от имени незначительного числа пролетариата в преимущественно крестьянской, отсталой стране, чтобы впоследствии создать предпосылки для строительства социализма (выражалась надежда, что эту задачу могла бы облегчить победа пролетариата в наиболее развитых странах). О том, как претворялась в жизнь эта идея, было немало написано, и нет необходимости останавливаться на этом, разве что задавшись целью подтвердить, что известное несоответствие между марксистской социалистической идеологией и реальностью российской отсталости лежит в основе многих теоретических и практических проблем, с которыми столкнулись Ленин и его последователи.

Во-вторых, необходимо остановиться на вопросе о рабочем контроле, противопоставленном централизации и авторитарности. Часть рабочих-большевиков и интеллигенции находилась под сильным влиянием профсоюзных идей и выступала за управление посредством рабочих комитетов, за отмену привилегий, власти и высокой заработной платы у руководства, инженеров и прочих «буржуазных специалистов». Уже весной 1918 года они выступили против Ленина, и борьба с оппозицией «левых коммунистов» продолжалась вплоть до устранения течений в партии в 1921 году. Ленин находил определенные выгоды в развитии комитетов рабочего контроля, когда речь шла о срыве мероприятий Временного правительства. Точно так же он выступал за распад армии путем подрыва военной дисциплины, призывая солдат установить контроль над офицерами, пока армия была на службе у классового врага. Но как в военной области, так и в области промышленности он ясно высказался в пользу дисциплины и подчинения властям, едва только он и его партия взяли власть в стране. Предыдущие заявления о контроле со стороны вооруженных рабочих трансформировались в контроль со стороны партии (централизованной и дисциплинированной), которая действовала от их имени. Несмотря на то что позиция Ленина в тот период была более чем оправдана самой жизнью, когда приходилось действовать в условиях хаоса и гражданской войны, многие марксисты полагают, что успехи, связанные с отменой рабочего контроля на уровне предприятия, привели к крайне негативным последствиям для дальнейшего развития.

В-третьих, развязалась большая (и довольно путаная) дискуссия о роли профсоюзов на производстве по отношению к партии и по отношению даже к собственным членам. Претензии некоторых «левых», настаивавших на том, чтобы профсоюзы управляли производством, были прежде всего плохо сформулированы: если профсоюз становится администрацией, то он практически перестает быть профсоюзом. Принцип участия профсоюзов в работе производства на местном уровне не оспаривался, хотя, как мы уже отмечали, Ленин настаивал на необходимости проводить курс на ответственность и авторитет, что, по сути, способствовало укреплению власти руководства. Господство партии в профсоюзах становится политическим вопросом большого практического значения в обстановке, когда упорное сопротивление способствовало возобновлению влияния на рабочих со стороны анархистов, меньшевиков и эсеров, которым до 1921 года были предоставлены ограниченные юридические права. И действительно, некоторые профсоюзы (железнодорожников, типографских рабочих и т.д.) находились в руках врагов большевизма и должны были быть «завоеваны» мерами полицейского характера. Ленин полностью отдавал себе отчет в том, в какой мере его партия держала в руках рабочих. Так, например, он заявлял:

Ленинская мысль о профсоюзах как приводном ремне между партией и массами предполагала подчинение профсоюзов партии и ее задачам. Однако Ленин не дошел до крайностей, до которых дошел Троцкий, когда в 1920 году он потребовал военизации профсоюзов и организации трудовых армий с полувоенной дисциплиной.

Тем не менее позиция Троцкого не отличалась от позиции Ленина, как это могло показаться на первый взгляд, и Троцкого поддержал Бухарин, который в 1918 году нападал на Ленина «слева». В конце гражданской войны сложилась отчаянная ситуация, и Ленин тоже вынужден был одобрить мобилизацию рабочей силы для восстановления страны. Троцкий и Бухарин, однако, пошли еще дальше, разработав теорию принудительного труда на весь переходный период. Бухарин недвусмысленно заявил, что основные задачи пролетариата, определенные партией, должны быть навязаны самому пролетариату, а Троцкий утверждал, что к рабочим, которые отказываются идти работать там, где им приказано, следует относиться как к дезертирам с фронта[169]. Трудности были очевидны: до тех пор, пока рабочий класс не достигнет того уровня сознательности, при котором он станет добровольно делать то, что необходимо, следует заставить его делать это с помощью диктатуры пролетариата. Венгерский историк-экономист Самуэли увязал эту идею с отказом от признания важности материального стимулирования: очевидно, что, если невозможно заставить людей делать то, что необходимо, путем материального и морального убеждения, единственная существующая альтернатива – сила.

Хорошо известно, что реальная обстановка в 1920 – 1921 годах являла собой нищету и голод, и задним числом мы можем утверждать, что Троцкий и Бухарин превратили необходимость в доблесть на теоретическом поприще. Согласно их замыслу, профсоюзы включались в аппарат принуждения, а руководители профсоюзов выполняли, так сказать, функции офицеров и сержантов трудовой армии. (Можно только вспомнить, что идея промышленной армии встречается в некоторых заявлениях Маркса[170].)

В принципе Ленин был против этого. Его всегда волновали растущая бюрократизация и искажение целей революции. Следовало защитить от этого рабочих, в чем и состояла задача профсоюзов. Но этот, несомненно, правильный принцип сталкивался с принципом контроля партии над проявляющими свою власть независимыми профсоюзами в момент все большей бюрократизации самой партии.

В-четвертых, особенностью периода, может быть самой главной, был крестьянский вопрос. Распределение земли между крестьянами в 1917 – 1918 годах происходило хаотично и бесконтрольно, более того, оно вообще не поддавалось контролю. Готовность Ленина удовлетворить требования крестьян стала главной причиной успеха большевистской революции: Временное правительство медлило, утверждая – и это было понятно, – что со столь сложным мероприятием, как аграрная реформа, следовало подождать Учредительного собрания. Грубое перераспределение земли по инициативе крестьян вызвало, во всяком случае, серьезные проблемы. Были разделены на полосы в соответствии со средневековой системой трехпольного севооборота не только отдельные рентабельные поместья, но также и многие крестьянские товарные хозяйства, созданные в ходе столыпинской реформы, в ущерб как производительности, так и развитию товарного производства. В 20-е годы это вызвало огромные трудности со снабжением продовольствием и в течение длительного времени, вплоть до конца этого десятилетия, это являлось одной из основных причин кризиса сельского хозяйства. Как мелкобуржуазный элемент, крестьяне представляли собой потенциальную угрозу Советской власти: в стране, населенной в основном мелкими собственниками – пусть земля и была формально национализирована, – это означало, что партия была лишь небольшим островом, окруженным тем, что многократно в речах того времени именовалось мелкобуржуазным болотом. Ситуация имела мало общего с моделью, развернутой в работах Маркса как для социализма, так и для переходного периода.

Некоторые «левые» коммунисты в России, а также в Польше, Литве, Латвии выступали против раздачи земли крестьянам, предлагая создавать коллективные и государственные хозяйства. Придерживаясь этой линии, они теряли симпатии крестьян и способствовали победе контрреволюции. Даже Ленин не был до конца последовательным в этом вопросе. Хотя, с одной стороны, сама суть ленинизма состояла в использовании земельного голода у крестьян как революционизирующей силы, он тоже отдавал себе отчет в том, насколько положительным явлением было бы создание государственных и коллективных хозяйств. Этот его двойственный подход к проблеме удивительно хорошо понял Герберт Уэллс, когда описывал свою беседу с человеком, которого он назвал «кремлевским мечтателем». Говоря о планах Ленина по созданию в широких масштабах государственных хозяйств путем преодоления сопротивления «неграмотных и эгоистичных» крестьян, Уэллс замечал: «Говоря о крестьянах, Ленин наклонился ко мне и перешел на конфиденциальный тон, как будто крестьяне могут его услышать»[171]. (Различные авторы-марксисты, такие, как Баро и Фостер-Картер, останавливались на печальных последствиях того, что в преимущественно крестьянской стране крестьяне считались объектом социальных экспериментов в сложных условиях революции, осуществляемой сверху.)

Реквизиции, производившиеся в период военного коммунизма, оттолкнули от режима крестьянство и вызвали у него сомнения в целесообразности развития производства. Речь шла, конечно, о временных, чрезвычайных мерах. Принятие принципов нэпа связано с тем, что Ленин на горьком опыте 1918 – 1920 годов понял, насколько необходима постепенность. В одной из своих последних работ – «О кооперации» (1923) – он защищал осторожный подход, шаг за шагом, с тем чтобы крестьяне отступились от своего индивидуализма благодаря добровольным формам кооперации. Позднее Сталин претендовал на то, что его рывок к коллективизации соответствовал линии ленинского «кооперативного плана». В действительности же никто, прочитав работу Ленина, не может сомневаться в том, что политика Сталина полностью порывала с политикой, отвечавшей идеям Ленина.

Военный коммунизм породил массу оригинальных проектов действенной модели социалистической экономики, которая могла бы обходиться без денег и без рынков. В 1920 году состоялся семинар «по проблемам неденежной экономики», где обсуждались различные проекты. В проекте экономиста-большевички Смит предлагалась система измерения, состоящая из показателей средней стоимости человеческих усилий, механической энергии, тепла, сырья и машин. В другом проекте – проекте Креве, в котором утверждалось, что он основывается непосредственно на теории стоимости и труда, – стоимость выражалась в стандартных единицах общественно необходимого труда, затраченного на разумные цели (целесообразно), с учетом (в часах) на социальные затраты: на управление, здравоохранение, капиталовложения и т.д. Рабочему должны были засчитываться рабочие часы, и на этой основе он мог бы получать в магазинах количество продуктов, соответствующее стоимости затраченного им труда.

Струмилин разработал следующий проект: трудовая единица, именуемая «тред», должна была служить мерой стоимости, но в то же время при ее выведении должен был учитываться спрос потребителя и разработка (без применения денег) механизма, способного уравновесить спрос и предложение. В конечном счете далеко он не ушел и вернулся к тому, что вновь изобрел деньги, или, точнее говоря, придал «треду» почти денежную функцию. Да и могли ли оценки, в основе которых лежала якобы стоимость труда, зависеть от интенсивности спроса?

Во всех этих моделях имелись серьезные пороки. Каким образом, например, можно было бы установить, не зная рыночной стоимости, что работа была целесообразна? Должна ли потребительская стоимость оказывать впоследствии влияние на размеры общественно необходимого труда, содержащегося в «треде»? И что сказать о прошлом труде и капитальных вложениях? Что сказать о имеющем пределы сырье, о сельских и городских землях, о минералах, о лесах? Каким образом стоимость независимо от используемых расчетных критериев сравнивать с меновой стоимостью? Как проверить правильность планов? И если расходы государства и стоимость социального обслуживания следует включать в систему оценки, то на основе каких критериев их следует рассчитывать? Если, как следует из модели Смит, человеческие усилия следует учитывать вместе с другими формами энергии, каков будет удельный вес каждой из них? В некоторых проектах способ потребления должен был определяться правительством, а товары – распределяться, как пайки; в таких случаях по крайней мере не возникал вопрос о потребительском спросе, даже если бы мы и хотели узнать, на какой основе правительство избрало соответствующие пропорции распределения продуктов. Когда же, как в системе Струмилина, отказывались от рационирования и защищали свободный выбор, казалось невозможным избежать возврата к деньгам[172].

Наш лаконичный обзор не дает оценку предложениям и вызванным ими дискуссиям. Учитывая, однако, споры среди марксистов по поводу «рыночного социализма» и по поводу сохранения или упразднения товарного производства, мы считаем важным отметить, что основные проблемы и возможные модели уже обсуждались в 1920 году. Теперь все марксисты признают, что деньги не могут быть «отменены» до тех пор, пока сохраняются объективные условия, делающие их существование необходимым. Ведь не без причины же деньги существуют уже тысячи лет. Функции рынка, как бы несовершенен он ни был, нелегко заменить, а попытки подменить их центральным всеобъемлющим планом выдвигают, как это хорошо известно сегодня, серьезные бюрократические проблемы и необходимость разработки содержательных и действенных критериев. Значение состоявшейся в 1920 году дискуссии заключается в том, что она показала возможность выделения главных проблем уже на самой ранней фазе. Как мы упоминали, нам кажется справедливым упрек в адрес марксистов в том, что они не поняли важности этих проблем еще до революции. Современные критики марксизма, такие, как Баро и М. Вайда, также отмечают, что Маркс ошибался, отказавшись принять в расчет пророческие предупреждения Бакунина по поводу «диктатуры пролетариата», при которой бывшие трудящиеся превратятся в новый господствующий слой.

После окончания военных действий отказ от военного коммунизма стал объективно необходимым: бóльшая часть крестьянства не могла согласиться с реквизициями и запретом частной торговли. Как только исчезла опасность «белой» реставрации, поднялись мятежи, кульминацией которых стало знаменитое восстание моряков Кронштадта. Если принять эту интерпретацию, то интервенция со стороны Польши (1920) и ее последствия отсрочили введение нэпа. Некоторые историки выдвигают, однако, другую гипотезу: когда польская армия вынуждена была отступить, Ленин усмотрел в этом возможность установления связи с немецкой революцией и вразрез с мнением Троцкого приказал Красной Армии наступать на Варшаву. Поражение, которое нанес русским Пилсудский, и нежелание польских рабочих и крестьян рассматривать большевиков как освободителей привели к весьма далеко идущим последствиям. Можно считать[173], что это поражение не только привело к нэпу, но также неотвратимо привело к «социализму в одной стране», замкнув таким образом кольцо изоляции Советской России.

Итак, после заключения мира с поляками и уничтожения последнего оплота белых в Крыму военный коммунизм должен был закончиться.

2. Нэп и функционирование смешанной экономики

Нэп был сознательно разработанной моделью не в большей степени, чем военный коммунизм. Решение, принятое X съездом партии, предусматривало только замену продразверстки продналогом. Отношения с крестьянством должны были основываться на неопределенной форме «продуктообмена» или сделках. Как говорил потом Ленин, оказалось невозможно придерживаться этой линии, и тогда быстро перешли к легализации торговли для частных промышленников и кустарей в ограниченном масштабе. Таким образом, нэп стал моделью смешанной экономики, где ведущие сектора (промышленность в крупных масштабах, большая часть оптовой торговли, внешняя торговля) контролировались государством, но сам государственный сектор должен был действовать в условиях рынка. Путем переговоров с потребителями дирекция устанавливала соответствующий объем производства продукции, расходы должны были покрываться за счет сбыта, а государственный план ограничивался в основном капиталовложениями. Крестьянам была предоставлена свобода производить и продавать продукты на свое усмотрение.

Итак, нэп был вынужденным компромиссом, горьким отступлением? Или он стал возвращением на правильный путь, по сравнению с которым военный коммунизм рассматривался как отклонение? В различных случаях Ленин поддерживал оба эти положения, а после его смерти мнения руководства по этому вопросу разделились: следовало настаивать на нэпе «всерьез и надолго» (слова Ленина) или следовало как можно скорее перейти в наступление на него? А если переходить в наступление, то о каком типе наступления должна идти речь? Бухарин, занявший после 1921 года умеренную позицию, защищал экономическую конкуренцию: эффективный государственный механизм производства и распределения лишил бы почвы пирата-нэпмана, а постепенно и крестьяне осознали бы преимущества кооперации и коллективного производства, основанного на современной технологии. Троцкий и Преображенский, которые возражали Бухарину по вопросам политики капиталовложений и видели необходимость в установлении ограничений для наиболее богатых крестьян (кулаков), прямо не выступали за принуждение в отношении частного сектора. Принуждение, однако, вошло в традицию у партии в период военного коммунизма, и, когда в конце десятилетия Сталин развернул кампанию против частной инициативы в городе и деревне, он получил широкую поддержку также и со стороны части «левой» оппозиции. Здесь мы сталкиваемся с проблемой, имеющей огромное значение для марксистов. Маркс не рассматривал такой ситуации, при которой мелкобуржуазные производственные отношения проявляются спонтанно и когда для их ликвидации необходимо прибегнуть к мерам полицейского характера, поскольку он предполагал, что переход к социализму произойдет в условиях развитой капиталистической экономики, после того как монополистический капитал уже разрушит мелкую и среднюю буржуазию. Но режимы, которые клянутся в верности Марксу, победили в слаборазвитых странах. Итак, что же делать, когда бóльшая часть народа состоит не из пролетариата?

Совершенно очевидно, что эта дилемма имеет политическое звучание. Не случайно, вероятно, в 1921 году одновременно с введением нэпа были окончательно ликвидированы все оппозиционные партии и запрещена фракционная деятельность в самой большевистской партии. Партия стала орудием «революции сверху» на длительный период. В свою очередь это было вызвано отсталостью, «незрелостью» для перехода к социализму. Последствия всего этого, сказавшиеся на отношениях между авангардом партии и ее базой и на демократических социальных учреждениях, рассматриваемых в комплексе, стали предметом многих марксистских и немарксистских исследований. Среди наиболее интересных – попытка Баро применить к СССР Марксову концепцию «азиатского способа производства», в связи с чем он развивал идею индустриального деспотизма. Согласно этой интерпретации, вся стратегия Ленина, с его концепцией элитарности партии и руководства, привела к сталинизму, а из-за психологических эксцессов правления Сталина трудно установить, в каких пределах «еще до Сталина, в первые годы после гражданской войны, можно было распознать все составляющие элементы, характерные для новой социальной структуры»[174].

3. «Эволюционистский социализм»

После воцарения нэпа исчезли всякие иллюзии по поводу скачка прямо к социализму. Каким же тогда, по мнению русских марксистов, должен был стать следующий шаг в экономической политике? Каким образом марксистская теория могла помочь им в их поисках стратегии развития?

Очевидно, что было необходимо вернуться к индустриализации, прерванной войной и революцией. С введением нэпа реконструкция шла быстрее, но происходило не что иное, как реставрация предшествующей структуры. С какой скоростью следовало идти вперед? По каким критериям следовало определять капиталовложения? В каких пределах доверять торговле с капиталистическими странами? Какой тип планов разрабатывать и как их выполнять? Какова должна быть функция частного сектора и рынка? Основным политико-экономическим вопросом были отношения с крестьянством, которое не только составляло большинство населения, но и держало в своих руках ключи к экономическому росту благодаря товарной продукции, имевшей важнейшее значение как для снабжения города продовольствием, так и для создания путем экспорта необходимых запасов иностранной валюты. К деталям крестьянского вопроса мы еще вернемся ниже, когда будем давать анализ причин коллективизации. Стабильность западного капитализма и роли внешней торговли в развитии советской экономики объясняли также другими причинами[175].

«Великая дискуссия» выявила целый ряд теоретических и политических проблем огромной важности. Учение Маркса нужно было приспособить к условиям отсталости и индустриализации. Выбор экономической стратегии зависел от политической стратегии и в свою очередь оказывал на нее влияние. Компромисс нэпа, в основе которого лежали товарные отношения с крестьянством, состоял в том, что он не только ограничивал возможности быстрого накопления капитала, но, по существу, требовал приоритетных быстро окупаемых капиталовложений, направленных на удовлетворение спроса крестьянства, а это поощряло деревню больше производить и продавать. В период 1923 – 1925 годов накопление капитала, по мнению Преображенского и других, было слишком незначительным, следовало больше выжимать из частного сектора, иными словами, из крестьян, путем проведения соответствующей политики цен. Против этой теории «первоначального социалистического накопления» практически нечего было возразить, и нападки, которым она подверглась со стороны Бухарина, попахивали политической демагогией. Следует, однако, напомнить, что в этот период малоэффективная и слабая государственная промышленность продавала товары по высоким ценам, так что 1923 год стал годом так называемого «острого кризиса», возникшего именно потому, что торговые отношения складывались слишком неблагоприятно для крестьян[176] и государственная промышленность подверглась давлению в целях снижения цен. Вне всякого сомнения, все разрешилось бы наилучшим образом, если бы появилась возможность резко сократить стоимость производства, но как это было сделать? По мнению Дея, Троцкий надеялся добиться этого, импортируя западное оборудование и технологию. Однако для этого необходимо было увеличить экспорт и, следовательно, продажу сельскохозяйственных продуктов, если, конечно, не удалось бы получить большие займы или предоставить концессии. В этих условиях Сталин и Бухарин могли возразить, что политика Преображенского ставила под угрозу стабильность всего корабля, что инвестиционная программа Троцкого была неубедительной и авантюрной и что принципиальной ошибкой было говорить о необходимости «эксплуатации» крестьянства.

Несмотря на это, исследователи марксистской мысли, вне всякого сомнения, оценят глубину и оригинальность исследований Преображенского. Положения, изложенные в его «Новой экономике», нашли свое подтверждение в оригинальном использовании в СССР марксистской модели расширенного воспроизводства, которая предполагала «торговлю» не только между группой А (средства производства) и группой Б (предметы потребления), но и с находящимся между ними мелким потребительским производством (крестьяне и кустари). Преображенский развил свою модель в статье, опубликованной в «Вестнике Коммунистической Академии»[177]. Статья кончалась словами: «Продолжение следует». К сожалению, второй статьи не последовало: Преображенского заставили замолчать, а потом, в свое время, расстреляли.

Большое влияние, хотя его и недооценивали, в этот период оказывали профессиональные экономисты и специалисты в этой области. Можно сказать, что эти люди, которые в большинстве своем не были большевиками, но тяготели к марксизму и хорошо его знали, были пионерами современной экономической теории развития. Это были, например, Базаров, уже цитировавшийся здесь Юровский, Маслов, Громан, Бернштейн-Коган, Кондратьев, Фельдман, Чаянов. Здесь невозможно дать подробный анализ их учений, но следует учитывать, что вместе с другими видными квалифицированными и самобытными теоретиками они рассматривали на высочайшем профессиональном уровне такие вопросы, как сроки индустриализации, критерии капиталовложений в условиях избытка рабочей силы, стоимость и выгоду, сравниваемые в рамках одной стратегии развития, противопоставление сельского хозяйства промышленности, а тяжелой промышленности – легкой, способность мелких крестьянских хозяев к развитию, «балансы национальной экономики» (предшественник современной методики «затраты – выпуск»), математические модели роста. И все это в тот период, когда западные экономисты не проявляли никакого интереса к проблемам роста и развития[178]. Споры о том, какой тип планирования – «генетический» или «телеологический» – следует применять, до сих пор сотрясают развивающиеся страны: какими должны быть функции существующих моделей спроса и предложения по отношению к задаче преобразования существующей структуры? Базаров, которого часто считают наиболее авторитетным «генетистом», по существу, предлагал мудрый компромисс: целью действительно является преобразование, и, следовательно, необходимо отдать предпочтение отдельным ключевым секторам, которые будут освобождены от применения к ним «обычных критериев» учета нормы прибыли. Однако планы, в которых не учитывалась существующая ситуация, едва ли могли быть приемлемы или исполнимы. Вспоминается статья Бухарина «Заметки экономиста» («Правда», 30 сентября 1928 года); в ней говорилось об опасности начинать строить фабрики, когда нет кирпичей. Уже тогда подобные мнения рассматривались как правый уклон – обвинение, которое чуть позднее каралось смертью. Может быть, именно потому, что положения отдельных специалистов были близки теории Бухарина, их не только заставляли замолчать (за редким исключением), но и сажали в тюрьму и расстреливали. Других талантливых экономистов-марксистов ожидала та же судьба – достаточно вспомнить умнейшего И.И. Рубина, чьи исследования по вопросу марксистской теории стоимости до сих пор пользуются большим уважением. Бесплодие советского марксизма последующих лет было результатом того, что много самобытных талантов было уничтожено, а прочим заткнули рот.

Проект первого пятилетнего плана (1927 – 1928) был составлен в период, когда умеренных подавляли и на политическом, и на технико-профессиональном уровнях. Сущность периода обобщал лозунг «Нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять». Это была психология большого скачка вперед. Нужно было построить мощную промышленность в возможно более короткие сроки, а опасность войны служила убедительным аргументом в пользу приоритета тяжелой индустрии и развития высшей степени автаркии. Приоритет тяжелой промышленности, или, точнее говоря, группы А – производства средств производства – над группой Б – производством потребительских товаров, – всегда считался неотъемлемым элементом ортодоксального марксизма. Если, вне всякого сомнения, правильно, что быстрый рост экономики требует более быстрой экспансии группы А, то большее значение, которое придавалось именно этой группе, было результатом политических решений, принятых Сталиным и руководством в специфических условиях России того периода.

Подлинный пятилетний план, который был принят из двух предложенных вариантов в наиболее расширенном виде, в свою очередь обогнал еще более честолюбивые планы, вызвавшие резкие диспропорции и трудности, преодоление которых стало затем предметом кампаний, организованных на политическом уровне. Относительная гибкость нэпа и ориентация на рынок постепенно уступили место более централизованной структуре, при которой руководство предприятий ограничивалось производством по заказам для заранее известных заказчиков, получая сырье от уже постоянных поставщиков по ценам, установленным сверху. В 1931 году займы можно было получить только в Госбанке (то есть предприятиям было запрещено предоставлять друг другу займы). Несмотря на жесткий финансовый контроль, чрезмерный спрос – результат отсутствия реализма в намеченных планах – и вместе с тем рост рабочей силы быстрее, чем было предусмотрено, вызвали бурный рост инфляции и острую нужду. Не хватало не только продуктов питания (люди умирали от голода), но и промышленных товаров, горючего, транспортных средств и квалифицированной рабочей силы. Попытка достичь невозможного вызвала излишнюю напряженность и столкновения, достигшие апогея в 1933 году, когда дали о себе знать худшие последствия коллективизации.

Троцкий из изгнания справедливо метал громы и молнии против беспорядочной индустриализации, которой он противопоставлял быстрый, но сбалансированный индустриальный подъем, предложенный им ранее (в тот период, когда Сталин и Бухарин проводили осторожную политику, обвиняя Троцкого в авантюризме). Не легко отнести сталинскую стратегию индустриализации к какой-либо одной теории, будь она марксистской или нет. И уж конечно, невозможно отыскать ее истоки, если следовать анализу Троцкого, настаивавшего на опасности «термидорианства» и бюрократизма. Сталинская, потрясающая основы «революция сверху», конечно, не была проявлением бюрократизма. Здесь точнее подход Баро: «индустриализирующий деспотизм», возможно, отвечает идее Маркса об азиатском способе производства, но отнюдь не марксистскому ассоциированию азиатского способа производства с традиционным застоем.

В попытке скорейшей трансформации экономики центральный контроль над ресурсами был преобразован в то, что можно определить как приказную экономику и что в наше время Косыгин определил как «императивное планирование». В рамках такой системы автономия руководства предприятием заключается в основном в разработке лучшего способа подчинения указаниям сверху, а профсоюзная деятельность направлена к мобилизации рабочих на выполнение планов. В сталинской индустриальной модели участию рабочего класса в управлении отводится минимальное место: с высшей ступеньки иерархической лестницы государство-партия отдает приказы, и подчинение этим приказам есть основное условие достижения успеха. Суть советского опыта была такова, что многие отнюдь не наивные специалисты стали рассматривать этот способ организации экономической жизни как воплощение на практике марксистской или марксистско-ленинской теории. Действительно, у Маркса можно найти немало ссылок, подтверждающих идею централизованного планирования. И хотя, как известно, он указывал и на необходимость контроля со стороны «объединенных производителей», он, однако, всегда противился, как, впрочем, и Ленин, осуществлению контроля со стороны трудящихся, поскольку они преследовали бы корпоративные интересы. Фактическое устранение рыночного механизма, кажущийся закат «товарного производства» действительно создавали впечатление быстрого продвижения к социализму. В период энтузиазма, в 1929 – 1932 годы, раздавались голоса, призывающие к отмене политэкономии (как науки о стихийных меновых отношениях) и статистики, так как существовало планирование. Центральное статистическое управление было торжественно переименовано в Центральное управление народнохозяйственного учета (ЦУНХУ); сразу стали избегать употребления слова «экономический», поскольку русское слово «хозяйство» выражает скорее понятие «дело», чем «экономика». Этот теоретический экстремизм получил в ту пору аналогичное развитие и в других областях науки[179].

От некоторых из этих экстремистских уклонов впоследствии отказались, а вместе с ними были оставлены и самые безудержные фантазии специалистов по планированию, вероятно, в результате кризиса (этот термин не является преувеличением) 1933 года. Опубликованные отчеты показывают, что первый вариант второго пятилетнего плана, на 1933 – 1937 годы, был все еще чересчур фантастическим: например, в плане по добыче угля на 1937 год стояла абсурдная цифра 250 миллионов тонн. Однако, когда его наконец представили на утверждение XVII съезду партии в 1934 году, то плановые задания были существенно снижены (так, план добычи угля предусматривал 152 миллиона тонн); это свидетельствовало о большем реализме и вместе с тем о более чутком отношении к серьезнейшим нуждам потребителя. Были приняты, более того, стимулировались критерии эффективности и понимание издержек производства. Только в конце десятилетия началась работа над установочным учебником политической экономии, который по целому ряду причин был опубликован только в 1954 году. Сталин к тому времени умер, и экономисты уже в первые два года после этого принялись ставить коренные вопросы (например, о законе стоимости и его роли при социализме), которые выходили за рамки неадекватных и уязвимых формулировок, выдвинутых или одобренных Сталиным.

4. Коллективизация

Отношение Маркса к крестьянам было если не враждебным, то, уж вне всякого сомнения, презрительным. Он говорил об «идиотизме деревенской жизни», и в самом деле это определение хорошо отражало окружавшую его действительность. Основная масса крестьян была неграмотна, пассивна, суеверна. У мелких землевладельцев, казалось, не было никакого будущего. Они должны были стать жертвами капиталистического хозяйствования, подобно тому как мелкие лавочники и мелкие промышленники были обречены на вымирание в условиях монополистического капитализма. Важно отметить, что Маркс, давая определение производительного труда в условиях капитализма, не брал в расчет крестьянина, ведущего самостоятельное хозяйство, поскольку в «чистой» модели капитализма для него не находилось места. Труд крестьянина-единоличника должно было заменить более эффективное товарное сельское производство, которое извлекало бы прибыль из крупных хозяйств. Более того, у Маркса встречаются заметки о том, что после революции следует прибегнуть в деревне к «трудовым армиям».

Первые «ревизионисты» поставили все это под сомнение. Бернштейн, например, утверждал, что в сельском хозяйстве мало масштабных хозяйств, что крестьянин выживет и что с политической точки зрения просто глупо искать у крестьян поддержки программы, которая считала прогрессивным моментом их исчезновение. Поэтому не вызывает удивления то обстоятельство, что немецкие социал-демократы обрели очень мало сторонников в сельской местности. Никто, однако, ни Маркс, ни Энгельс, ни Каутский, не выдвигал положения о том, что следует прибегнуть к насилию для экспроприации собственности крестьянства. Превращение крестьянина в безземельного батрака считалось капиталистической тенденцией, и такие люди, как Каутский, ограничивались утверждением, что в дальнейшем эта тенденция станет прогрессировать и в задачу социалистов не входит тормозить или изменять этот процесс, идя навстречу пожеланиям крестьян.

Россия, однако, была населена в основном крестьянами. Что могли сказать русские марксисты о крестьянах в условиях социалистической революции, которая не могла победить без их поддержки? Тот же Маркс высказывал некоторые сомнения в отношении возможности применения его доктрины в полуазиатской стране, где сохранились традиционные крестьянские общинные институты. Эти сомнения отражены в различных набросках его ответа на письмо Веры Засулич, причем даже окончательный вариант не был в этом отношении достаточно ясным. Вероятно, бóльшая часть русских марксистов не были знакомы с письмом Маркса – оно было опубликовано только в 1924 году, – во всяком случае, они не принимали его в расчет. Если общинные институты «мир» и «община» начали распадаться, то сознание большинства русских крестьян находилось еще на докапиталистическом, доиндустриальном уровне. Попытки царского премьер-министра Столыпина создать сословие крестьян-собственников встретили сопротивление со стороны большей части того же крестьянства, о чем свидетельствует тот факт, что в хаосе революции они разрушили многое из того, что было сделано во время столыпинской реформы, вернувшись к общинному землепользованию, с периодическими переделами, запретом на куплю-продажу земли и т.д. Земельный голод крестьян, то есть их желание поделить поместья, являлся революционной силой, но, как только земля была бы поделена, частнособственнические, «эмбриональные» пока еще, инстинкты крестьянства, вне всякого сомнения, усилились бы и исчез бы всякий интерес к социалистической революции. В своей теории перманентной революции Троцкий предвидел, что в отсталой России пролетарская революция потерпит поражение «в момент, когда крестьяне повернутся к ней спиной». Нельзя было также считать общинные институты первым шагом к коллективизации. Несмотря на то что революция, как это ни парадоксально, влила в них новые силы, они не стали кооперативами производителей. Каждый двор возделывал свою полоску земли и держал собственный скот.

Большевики выступали за национализацию, меньшевики – за «муниципализацию» земли, но ни те ни другие не видели другой альтернативы, как передать крестьянам полный контроль над землей и ее продуктами. На практике крестьяне впоследствии сами осуществили аграрную реформу. В деревне большевики имели мало членов своей партии, еще меньше – власти. В 1917 году они вынуждены были разрешить крестьянам взять землю и разделить ее по своему усмотрению. Это происходило в разных местах по-разному, в зависимости от расстановки сил на местах, но, как правило, происходило перераспределение не только земель крупных помещиков, но и наиболее зажиточных крестьян. Общим результатом явилось сокращение неравенства между крестьянами.

Однако неравенство продолжало существовать, особенно после гражданской войны, в связи с нехваткой орудий труда и лошадей. У одних они были, у других нет. По этим и другим причинам (количество здоровых мужчин в данной семье, тенденция к пьянству и т.д.) расслоение среди крестьянства усилилось, став основным вопросом политической жизни 20-х годов. Еще до революции Ленин надеялся на поддержку пролетарской революции безземельными батраками и «беднейшим крестьянством», тогда как середнякам отводилась роль колеблющихся, а наиболее зажиточным, так называемым кулакам, – роль классовых врагов. В 20-е годы широко обсуждалась угроза, исходящая от кулака: не слишком ли опасно возрастет власть кулаков и не будут ли они шантажировать Советское государство, пользуясь контролем над излишками товарной продукции, или же, напротив, кулаков следует рассматривать как полезных производителей, которых надо поощрять и которые, как утверждал Бухарин, постепенно «врастут» в социализм, благодаря их связи с городскими и финансовыми секторами социалистического общества.

Говорили (особенно Теодор Шейнин[180]), что сам подход к проблеме был ошибочным, поскольку недооценивалась межгенерационная мобильность между бедными, средними и богатыми крестьянами, которые зачастую находились между собой в родственных или брачных отношениях. Вследствие этого среди крестьян существовала большая солидарность, нежели это признавалось в доминирующих теориях. Поскольку основные проблемы, с которыми столкнулись власти после революции, широко известны, ограничимся их обобщением. Аграрная «реформа», осуществленная революцией, раздробила крупные помещичьи хозяйства, а также большую часть наделов наиболее богатого крестьянства. В соответствии с традициями мелких крестьянских хозяйств их собственники производили главным образом то, что было необходимо для их существования; проблема обострялась также непомерно высокими ценами. В результате резко уменьшилась продажа сельскохозяйственных продуктов по сравнению с довоенным периодом, тогда как промышленное развитие требовало достаточно высокой степени товарного производства, чтобы снабжать развивающиеся города и экспортировать сельскохозяйственную продукцию.

Именно это Преображенский и другие называли проблемой «первоначального социалистического накопления». Следовало переместить ресурсы из частного сектора (в основном крестьянского) в растущий городской социалистический сектор при помощи какой-то формы эквивалентного обмена. Хотя в принципе все были с этим согласны, ссылка Преображенского на необходимость «эксплуатации» крестьянства вызвала многочисленные протесты Бухарина и его сторонников. Можно было добиться немедленного роста товарной продукции, поощряя наиболее богатые и производительные крестьянские хозяйства подняться выше уровня соседей, но это означало бы во всех отношениях проведение политики в пользу кулака. Эту мысль максимально ясно выразил Бухарин, который в 1925 году выдвинул свой пресловутый лозунг «Обогащайтесь». Это было слишком даже для Сталина, в то время его союзника. И хотя Троцкий разоблачил эту политику как проводимую в пользу кулака в ущерб большинству крестьян, сам он в 1923 году выдвигал аналогичное предложение: крестьянин должен «богатеть»[181]. В самом деле, каким другим способом крестьянское частное сельское хозяйство могло производить необходимые излишки, сверх своих деревенских нужд? Сделать выбор в пользу поддержки середняка, объявив войну кулакам, не имело никакого смысла с точки зрения сельского хозяйства – середняк, наладивший хозяйство, почти автоматически сам становился кулаком. Нельзя было добиться увеличения товарной продукции, если каждого крестьянина, добившегося успеха, рассматривать как классового врага, с которым надо бороться.

Постепенный рост промышленных капиталовложений, начавшийся в 1926 году и ускорившийся с 1928 года, обострил проблему. Недостаток товаров широкого потребления, высокие цены на продовольственные товары на свободном рынке и низкие закупочные цены на зерно привели в 1927 – 1928 годах к кризису зернового хозяйства. Тогда-то и пришли к решению навязать тотальную коллективизацию и покончить с кулаком как классом путем арестов и высылки. Последствия – массовое сокращение поголовья скота, голод, серьезные трудности, резкое сопротивление крестьян – слишком хорошо известны, чтобы останавливаться на них. Поскольку настоящая статья не ставит целью изложение истории экономического развития этого периода, нам предстоит перейти теперь к следующему вопросу: что общего все это имело с марксизмом или, точнее, на базе какой марксистской или марксистско-ленинской концепции развертывались все эти события или проводилась такая политическая линия? Второй вопрос: какие уроки предстояло из этого извлечь и в какой степени коллективизация достигла своей цели?

Мне кажется достаточно ясным, что принудительная коллективизация полностью расходилась с доктриной и традициями марксизма. В работах Маркса нет абсолютно никаких указаний на возможность применения по отношению к крестьянству полицейских мер (хотя их интересы и образ мышления мелкобуржуазны), тем более если оно составляет большинство населения. Маркс предвидел его устранение силами монополистического капитализма, а не ОГПУ! Более того, Энгельс выступал против применения силы к крестьянам. Позиция Ленина была более сложной, но нет никакого сомнения в том, что в 1921 году и позднее он был горячим сторонником союза с крестьянством, основанного на рыночных отношениях. Как мы уже говорили, в одной из своих последних работ – «О кооперации» – он ратовал за крайне осторожный и постепенный подход: крестьяне должны были прийти к коллективному хозяйствованию в результате проведения гибкой политики добровольного кооперирования, осознавая преимущества, которые дает им механизация в широких масштабах. (Ленин очень верил в пропагандистскую силу тракторов и электрификации.) Троцкий не разделял отношения Бухарина к кулакам, но никогда не предлагал насильственной коллективизации, весьма отличающейся от «ограничения эксплуататорских тенденций кулачества». Преображенский считал, что режим столкнулся с противоречиями, разрешимыми только с помощью революции на развитом Западе, и, хотя он вместе со всей партией отдавал предпочтение коллективному ведению сельского хозяйства перед частным, он никогда не видел решения проблемы в принятии полицейских мер.

Сталин все это хорошо знал, и когда он развернул свою кампанию, то сделал это, так сказать, нечестно. Поскольку принуждение (когда речь шла не о классовом враге – кулачестве) явно противоречило официальной доктрине, он заявил, что большинство крестьян добровольно вступило в коллективные хозяйства, за исключением случаев, когда из-за излишних усердий чиновников была искажена линия партии. Без сомнения, в отдельных районах наиболее бедные крестьяне приняли участие в ликвидации (и ограблении) кулаков, а некоторые из них, возможно, добровольно вошли в колхозы. Но ныне общепризнано, что большинство крестьян сделало это по принуждению. Необходимость во лжи свидетельствует о том, что все происходившее не соответствовало доктрине и идеологии. Более того, Сталин заявил, что он якобы хотел осуществить ленинский «кооперативный план», то есть следовал указаниям, данным в 1923 году умирающим Лениным. Это тоже было ложью, как это может установить всякий, кто перечитает статью Ленина.

Коллективизация совпала с первым пятилетним планом. Основным фактором, заставившим принять решение об ускорении коллективизации как ответе на проблему снабжения продовольствием, была необходимость капиталовложений в промышленность. К тому же она не позволяла прибегнуть к поощрениям, что могло бы позолотить пилюлю. Крестьяне не только были обязаны вступить в так называемые колхозы, но и несли при этом материальные потери. На практике колхозы были псевдокооперативами, «выборное» руководство назначалось партией, и все было подчинено «первой заповеди» – сдавать государству продукты по низким ценам.

К результатам такой политики следует отнести не только серьезное уменьшение поголовья скота и спад производства, но и дискредитацию идеи коллективного сельского хозяйства, которая ассоциировалась с насилием, обязательными поставками и обнищанием. Отрицательные последствия этого сказались более чем на одном поколении. Тридцать лет спустя один советский публицист с сожалением отметит: «Чтобы убить в крестьянине любовь к частной собственности, надо было убить у него любовь к земле», а в 1979 году в статье в газете «Правда» с горечью говорилось о безразличии, проявленном крестьянами к сбору урожая и заготовке кормов для колхозного скота. Следовательно, речь идет не только об исторической проблеме.

Удалось ли благодаря коллективизации использовать излишки сельхозпродуктов для нужд промышленности? Вопрос еще более спорный. По мнению Майкла Эллмана[182] и Джеймса Миллара[183], которые обращаются к недавно опубликованным советским данным, коллективизация не привела к увеличению продажи избытков сельскохозяйственных продуктов, поскольку производство большего количества зерна и картофеля было сведено на нет снижением количества продуктов животноводства. Одновременно необходимость заменить забитых лошадей тракторами способствовала росту поставок промышленной продукции в деревне. В то время как государство пыталось производить продукцию по минимальным ценам, некоторые крестьяне наживались, продавая товары на свободном рынке по завышенным ценам. Однако Эллман и Миллар не приходят к единому выводу. По мнению Миллара, это доказывает, что коллективизация явилась вредной мерой. Эллман же, напротив, полагает, что она достигла, пусть очень дорогой ценой, цели – снабдить основными сельскохозяйственными продуктами развивающиеся города. Оба сходятся в том, что задачей коллективизации была мобилизация ресурсов для капиталовложений в промышленность. Отсюда как будто следует, что, поскольку в целом излишки сельскохозяйственных продуктов не возросли, огромный рост капиталовложений был «финансирован» городским сектором, и основной вклад внес рабочий класс.

Моя гипотеза несколько иная. Нельзя, естественно, не согласиться с тем, что государство получило меньше, чем хотело, учитывая снижение сельскохозяйственного производства. Если к этому подходить как к свершившемуся факту, коллективизация и насилие, с ней связанное, обеспечили производство необходимого количества продовольственных товаров, даже тогда, когда это было достигнуто ценой голодной смерти крестьян. Действительно, в 30-е годы миллионы неквалифицированных рабочих еще совсем недавно были крестьянами и покинули деревню (добровольно или вынужденно) в период коллективизации. В этот период, то есть в 1930 – 1934 годах, относительные цены значили не слишком много, поскольку цены вообще не отражали экономической реальности, и многих товаров не существовало или они строго рационировались. В 1933 году крестьянин, который продавал на свободном рынке капусту, скажем, за 100 рублей и хотел купить пару штанов, не мог их найти в продаже, но, если бы он их нашел, они обошлись бы ему в 50 рублей. Другими словами, в этот период эксплуатация крестьянства осуществлялась не с помощью цен, а через отсутствие предложения. Советские статистические данные, претендующие на демонстрацию роста производства и распределения потребительских товаров, крайне искажают действительное положение дел. В них не учитывается фактическое исчезновение кустарей (и бродячих торговцев), которые ранее удовлетворяли значительную часть спроса деревни.

Говоря об этом, не хотим отрицать тот факт, что и рабочий класс в городе пережил тяжелейшую пору и познал много страданий. Однако от голода умирали только в деревне. Коллективизация имела жестокие последствия. Вспоминаю, что однажды в открытой дискуссии я услышал от одного советского ученого, что коллективизация, далекая от того, чтобы быть моделью социализма, была трагедией и что всякая социалистическая страна по возможности должна ее избегать. Имелось в виду, что для СССР эта трагедия была неизбежна. Так ли это? И если да, то почему? Пусть индустриализация была необходима, пусть существовало военное положение (изоляция, внешняя угроза, необходимость создать базу для военной промышленности), разве эта грубая и плохо подготовленная политика коллективизации была единственно возможной линией? Разве не было «бухаринской» альтернативы? Не была ли бы более эффективной политика повышения налогов, может быть, в форме натурального налога? Разве нельзя было использовать более гибкие формы кооперации, с учетом привычек и склонностей крестьян? Речь идет о проблемах, которые по меньшей мере заслуживают рассмотрения.

В заключение вернемся еще к одному вопросу: разве есть оправдание политике, в основе которой лежит отношение к большей части населения – самодеятельному крестьянству – как к объекту для принятия решений, причем правительство, претендующее на роль «рабоче-крестьянского» (пусть пролетариату формально и отводится роль гегемона), практически не принимает в расчет его интересы и желания? Подумайте об осложнениях, которые создала эта политика для демократии и для руководства, взявшего на себя функцию органов принуждения. Подъем и укрепление сталинизма теснейшим образом связаны с коллективизацией.

5. Модель централизованного руководства

В период первой пятилетки, как мы видели, система советского планирования в своем стремлении осуществить крайне честолюбивые планы приобретала все более централизованный характер. В планах выпуска продукции устанавливались обязательные цели: чтó было необходимо произвести и для кого, тогда как материалы, машины и т.д. входили в систему административного распределения. Крайняя напряженность и неразбериха 30-х годов уже принадлежат прошлому, но, по сути, система императивного планирования еще существовала. Итак, если ее появление можно объяснить неразберихой и трудностями периода сверхбыстрой индустриализации (и приоритетом, отданным тяжелой промышленности) в бедной и отсталой стране, ее живучесть должна заставить нас более внимательно рассмотреть эту модель планирования в ее взаимосвязи с социалистической марксистской теорией.

В начале 30-х годов отмечалось возвращение (ненадолго) к идеям военного коммунизма. Экономические расчеты были отвергнуты; дух времени довольно хорошо отражал лозунг «Нет таких крепостей, которых большевики не смогли бы взять». Постоянно прибегали к военной терминологии («фронт», «штурм», «плацдарм» и т.д.). Профессиональные экономисты, выступавшие в 20-е и 30-е годы, в большинстве своем оказались в тюрьмах или погибли. Экономической науке как таковой был нанесен тяжелый удар, и ее почти запретили. Между 1929 и 1954 годами не было напечатано ни одной работы на эту тему. Можно сказать, что экономические расчеты были временно отложены в сторону.

Понятно, что все это было частично вызвано общей атмосферой, созданной сталинизмом. Репрессии нанесли удары и по другим областям научной практической деятельности марксистов и немарксистов: истории, философии, литературе, праву и т.д., но особенно уязвимой в эпоху, когда политические органы производили крупные структурные перестройки, была экономическая наука. Это объясняется двумя причинами. Во-первых, политические органы (и в особенности сам Сталин) не хотели допустить появления объективных критериев, по которым можно было судить об официальной политике. Во-вторых, экономике действительно недоставало адекватных объективных критериев, на основе которых можно было принимать решения в периоды быстрых структурных изменений, и, следовательно, экономисты склонны были проявлять осторожность в период, когда эта осторожность навлекла на себя подозрения в «правом уклоне».

Н. Шпульбер[184], например, говорил, что марксистская идеология сама по себе несовместима с каким-либо объективным и рациональным критерием в экономике и, более того, что она ему противостоит. Это обвинение кажется мне слишком суровым. Тогда получается, что огромная литература по использованию ресурсов и теории организации, существующая сейчас в СССР и странах Восточной Европы, является не только не марксистской, но даже антимарксистской. Однако в своей книге Шпульбер справедливо ставит главный вопрос: четко ли Маркс и Ленин представляли себе экономические трудности социализма, который должен был прийти на смену капитализму? Не были ли взаимно несовместимы принципы, которые они хотели применить? Можно ли было утверждать, что советская система централизованного планирования – наилучшее из возможных приближений к модели, исключающей полностью «товарное производство» и рынок? Возможно ли вообще создание централизованной плановой нерыночной экономики без бюрократии (и отчуждения), которая является неизбежным ее следствием?

Существует и другой тип противоречий. Маркс предвидел общественный контроль, то есть контроль, осуществляемый прямыми производителями над ресурсами и распределением работ; главное, чтобы эти решения принимались с учетом человеческих потребностей. Стоимость должна была исчисляться в рабочих часах, а обществу предстояло принимать решения на основе прямого сопоставления потребительной стоимости альтернативных производственных программ, не прибегая к денежным и стоимостным расчетам. Кроме того, он предвидел образование ассоциаций свободных производителей, с позиций реализма осуществляющих эффективный контроль над средствами производства и продукцией. Однако не вполне ясно, каким образом в большой и сложной промышленной экономике «свободные производители» смогут свободно принимать решения, когда не существует обмена продукции. Как справедливо отмечали различные ученые-марксисты, «товарное производство» есть следствие автономности производственных единиц. Если эту автономность отменить и позволить всеобъемлющему плану, принятому «обществом» и «для общества», поглотить эти единицы и их продукцию, то каким образом избежать бюрократии, которая устанавливает определенную дистанцию между собой и теми, кого она контролирует, и отчуждения, которое в этом случае не может не отождествляться с централизованной системой? Невозможно для принятия решений собирать 200 млн. человек. Их выборные представители («непосредственные производители» – непрофессионалы, совмещающие эту работу с основной и подвергающиеся ротации) вряд ли смогут сделать больше, чем проголосовать за наиболее общие решения. Идея о том, что руководящие решения и даже микроэкономические решения могут приниматься путем голосования в национальной ассамблее[185], в которую избираются дилетанты, вне всякого сомнения, является абсолютной фантазией («принимается 315 голосами против 180, что Омский завод по производству бульдозеров должен получить со сталеплавильных заводов Магнитогорска 8.300 тонн стального проката?..»). Если уж нужно дать право «свободным ассоциациям» (или местным Советам) принимать решения по вопросам производства, то для того, чтобы их решения носили реалистический характер, им следует обеспечить необходимое снабжение, а для этого они должны вести переговоры с поставщиками, которые в свою очередь должны иметь возможность свободно производить данное количество товара для данного клиента и получать товар от своих поставщиков и т.д. Это, как часто отмечают советские авторы, явилось бы отрицанием централизованного планирования. Начиная примерно с 1930 года в СССР эти промежуточные сделки и миллион им подобных входят в обязательный действующий центральный план, разработанный в центре не методом голосования на собраниях выборных представителей, а чиновниками-специалистами.

Давая оценку соотношению между сталинской экономико-политической системой и марксизмом, не следует забывать о специфических условиях, в которых находилась Советская Россия. Отсталость, напряжение, создаваемое крайне ускоренной индустриализацией и высокими темпами накопления, изоляция, военная опасность, сила «сталинской бюрократии» и отсутствие демократических политических институтов – все это должно отчасти объяснить то, что произошло. Но лишь отчасти. Не следует предполагать, что в условиях более развитой экономики, при более низких темпах роста, более образованном народе и более демократическом строе проблемы, связанные с централизованным планированием, было бы проще решить. Напротив, бóльшая сложность структуры более высокоиндустриализированного общества создает еще более острые трудности, требующие быстрого устранения, чем те, с которыми столкнулся СССР в начале 30-х годов. Когда существуют буквально миллионы типов продукции, производимой десятками тысяч промышленных предприятий, гарантировать координацию и сбалансированные взаимосвязи становится трудным, а вернее, невозможным, делом.

Необходимо, чтобы марксисты пересмотрели в свете имеющегося опыта функциональную логику нерыночной экономики: это логика централизации. Ведь только из-за масштабов и сложности централизации приходится создавать огромный аппарат планирования и управления. Его слабость, как уже говорилось, – это результат отчуждения трудящихся (и наиболее молодых руководителей) от внутренних конфликтов в иерархической структуре и т.п. Нет сомнения, что конфликты и отчуждение действительно существуют; верно также и то, что они ведут к искажению потоков информации и другим негативным явлениям, присущим системе советского планирования. Отчуждение и конфликты являются тем не менее неизбежным следствием самого планирования, и властью, которую получают центральные политические органы при централизованном планировании, объясняются власть и привилегии «бюрократии», как и помехи на пути демократизации общества. (Заметьте, что демократизация, даже если ее удается достигнуть, ни в коей мере не облегчит установления сбалансированности между десятками миллионов решений по вопросам производства и распределения, теснейшим образом связанных между собой.)

Когда-то утверждали (это говорили и Плеханов и Бухарин), что при социализме политэкономия отомрет. Не только потому (как считали раньше), что при социализме не будут существовать категории обмена или товарно-денежные отношения, но также и потому, что экономические проблемы, которые потрясали все реально существовавшие общества, будут полностью разрешены. Предполагалось, что изобилие принесет всем удовлетворение потребностей, устранив, таким образом, необходимость обмена. Станет ненужным накопление. Отпадет нужда в заработной плате, так как у всех личные интересы совпадут с интересами всего общества, и все смогут увидеть, в чем эти интересы, и будут работать с удовольствием. Потребности и наилучший способ их удовлетворения будут известны заранее. Речь идет об одной из социалистических форм теории всеобщего равновесия, которая предполагает совершенное знание и способность предвидения, и, да позволено мне будет заметить, так же бесполезна, как и те теории, которые излагаются в плохих учебниках «буржуазными» экономистами. Превышение власти со стороны того, кто ею обладает, не считалось проблемой, поскольку предполагалось, что в условиях реального социализма не будет того, кто командует, и, следовательно, даже не думали о возможных формах контроля вообще и контроля над злоупотреблениями властью со стороны тех, кто занимал руководящие посты.

Оставим для абстрактных споров вопрос о том, возможен ли, по Марксу, социализм (или подлинный коммунизм) в будущем, несмотря на конечность ресурсов и другие ограничения. Кто в него верит, должен навесить ярлык «переходное» на каждое общество, которое после победы революции пытается «построить» социализм в условиях нужды, используя имеющийся под рукой наличный человеческий материал (который четко отличается от воображаемого «нового человека»). Марксистской политэкономии, надо полагать, нечего сказать по поводу общества этого типа. Ее доктрины не имеют ничего общего с экономическими проблемами, которые не могут здесь не возникнуть. Если «закон стоимости» действует только в условиях рыночной экономики, то проблемы оценки, сравнения издержек и результатов, способа эффективного использования ресурсов остаются без ответа, ибо для их решения не существует «работающей» методологии.

Естественно, практические вопросы планирования требуют какой-то методологии. И в верхах стремились сократить непроизводительные расходы, увеличить эффективность и производительность труда, обеспечить технический прогресс. Сталин был еще жив, когда были сделаны первые робкие попытки сформулировать критерии капиталовложений в качестве рекомендации для органов планирования при выборе различных средств для достижения поставленных целей. После смерти Сталина началось постепенное возрождение теории, которая содержала резкую критику уклончивых и расплывчатых формулировок текста учебника политической экономии (вышедшего в 1954 году, но написанного еще при жизни Сталина). Возможность применения к экономике советского типа «закона стоимости», который был перечеркнут Сталиным на всех этапах внутренней деятельности государственного сектора, стала вновь изучаться в деталях. Методика «затраты – выпуск», линейное программирование и кибернетика больше не игнорировались и не отрицались, напротив, стали обсуждаться возможности их использования. Стали выдвигаться различные, даже радикальные, предложения, авторы которых требовали больше доверять рыночному механизму, сократить размеры административного распределения затрат. Изучались методы планирования, и делались попытки использовать организационные и системные теории. Стали признавать, что при процессе планирования существуют элементы случайности и вероятности. Целая школа способнейших экономистов с математическим уклоном занялась вопросом определения оптимума национальной экономики. На очень высоком интеллектуальном уровне оценивались возможности и пределы математических вариантов. Все более ширилось участие профессиональных экономистов в процессе планирования. Сегодня, например, они участвуют в работе официальных комиссий, дают консультации по вопросам развития Сибири и т.д.

Множество предложений, выдвинутых наиболее «радикальными» экономистами, было отклонено, а многие реформы кастрированы в зародыше. Система располагает мощным внутренним механизмом, противостоящим переменам. И все же необходимость повышения эффективности в период низкого демографического роста, когда при ограниченности ресурсов нужно удовлетворять многим требованиям, стимулирует постоянный поиск варианта эффективной реформы, лишь бы она не разрушила структуру власти и гарантировала сохранность существующей системы приоритетов. Серьезные экономические трудности последних лет, вероятно, вынудят наследников Брежнева взять на себя осуществление значительных перемен. Здесь не самое подходящее место для обсуждения вопроса о том, какими могут быть эти перемены. Как бы то ни было, они, без сомнения, не будут связаны с марксистской политической экономией не потому, что руководители решат не принимать ее во внимание, а потому, что в ней нет ответов на вопросы, которые им предстоит решить. (Да позволят мне добавить, что это относится и к «традиционным» западным теориям.) Можно предположить, что любая сколько-нибудь значительная реформа, которая не ограничивается перераспределением функций между различными центральными ведомствами, должна привести к большей децентрализации, что на практике повлечет за собой расширение роли договоров и отношений между потребителем и поставщиком, то есть товарно-денежных и рыночных отношений. Это – простое следствие чисто физической невозможности осуществлять «традиционными методами» централизованное планирование, необходимую координацию решений, принимаемых по вопросам производства и распределения, когда речь идет о миллионах и миллионах микроэкономик. План и рынок не являются, как многие считают, альтернативами, одна из которых должна уничтожить другую. Они должны сосуществовать. Конечно, это будет нелегкое сосуществование, оно вызовет конфликты и противоречия. Но именно марксисты должны первыми признать, что в реальном мире вряд ли возможна жизнь без конфликтов и противоречий (во всяком случае, это была бы невыносимо нудная жизнь).