Мартин-Плейс

12

Вокруг бухты царило тихое спокойствие. Дети играли на узкой полоске пляжа и плескались в лениво набегающих волнах. Родители сидели на песке с книгами и журналами, либо прогуливались по берегу. Большие особняки над обрывами, их широкие лужайки и безупречные сады, их частные пристани и лодки представлялись Риджби надежным оплотом безмятежного существования, зримым воплощением весомого и таинственного богатства.

Для Эдит Саймонсен они были прошлым, а в настоящем воплощали только тихую печаль о покойном муже, человеке, который оказался неудачником, но не в ее глазах. Потеря особняка для нее символизировала не его банкротство, а банкротство окружающего мира.

Эти воспоминания заставили ее снова посмотреть на человека, который сидел с ней рядом. Но, разумеется, подобные сравнения нелепы. С одним она прожила большую часть своей жизни, другого знала всего несколько месяцев: отношения, которые больше всего походили на молодые побеги, пробившиеся из старого пня.

Он был неизменно заботлив и внимателен, а его нежелание касаться своего прошлого скорее говорило о хорошем вкусе, как и его одежда. Однако некоторая его робость порой заставляла ее задумываться, каким, собственно, был его прошлый опыт. Вот как в тот воскресный вечер, когда она впервые пригласила его к себе.

Когда она вернулась из кухни, он рассматривал серебряный подсвечник — один из наиболее ценных обломков былого, как и итальянские часы, японские миниатюры, лиможские эмали удивительно тонкой работы, хотя и чересчур пестрые, и кушетка, которая в момент катастрофы находилась у краснодеревщика.

Он поставил подсвечник на место слишком поспешным движением, и, чтобы рассеять его смущение, она сказала так, словно эта тема интересовала их обоих.

— Английский восемнадцатый век, Джо. Какие роброны и кружевные жабо освещал он в свое время!

— Да, — ответил он и объяснил, будто оправдываясь: — Я хотел найти дату его изготовления. Мне так и показалось, что это большая старина.

Она чувствовала, что его суждения в подобных вопросах были скорее инстинктивными и довольно поверхностными, она заметила это еще во время их первого разговора в картинной галерее; но сам он был настоящим, каким бы ограниченным ни казался его опыт. Любопытство — обычная женская слабость. Что ж, ей придется подавить свое любопытство, поскольку у нее нет ни намерения, ни даже особого желания узнать больше, чем он сам хочет ей рассказать.

К этому времени Риджби уже чувствовал себя в обществе Эдит достаточно уверенно, хотя и теперь его но временам охватывало сомнение и он начинал в мельчайших подробностях вспоминать их последнюю встречу, критически оценивая каждое свое слово и движение, но, к счастью для себя, уже не так строго, как прежде. Создав некий смутный фон финансовой деятельности, чтобы как-то отвечать на ее редкие вопросы, касавшиеся его прошлого, он сумел удовлетворить ее любопытство. Теперь его гораздо больше тревожило настоящее. И на службе и дома в «Апартаментах» он ощущал себя изгнанником, вынужденным скрываться. Только в такие часы, как сегодня, он бывал свободен. Годы изгнания, часы свободы! И эти часы необходимо было превратить в годы. Другой Эдит он не встретит.

Он услышал ее слова:

— У этих особняков над обрывом ужасно самодовольный вид, словно они считают, что надежно отгорожены от всех забот мира, не правда ли?

— Да, они не похожи на многоквартирные дома и коттеджи, — ответил он. — Пожалуй, в каждом из них есть что-то от средневековых замков, какой-то феодальный дух.

Она улыбнулась.

— И все же это может быть только фасад — как мундир на манекене.

— Как и многое в жизни, — ответил он. — Вам не кажется?

— Не знаю, Джо. Я вела жизнь, которую можно назвать пассивной. И собственнический инстинкт у меня был развит мало. Может быть, благодаря счастливому браку.

— Для большинства обладание собственностью — во многом залог общественного положения. Впрочем, как вы сказали, это, возможно, только фасад, — ему показалось, что он начинает говорить о своем собственном крахе. Нужно было переменить тему. Но первой заговорила Эдит, указывая на другой берег бухты:

— Видите вон тот большой дом на мысу? У которого сад подходит к самой воде? Кажется, я его узнаю. Он называется «Пристань», и я месяца два назад провела там воскресенье. Помните, я вам рассказывала?

Риджби поглядел на дом, стоявший в гордом одиночестве, — символ всего, к чему стремился он сам и чего так и не достиг. А Эдит была там в гостях — это особенно резко подчеркнуло разницу их общественного положения, и он лишь с большим усилием заставил себя спросить:

— А чей этот дом, Эдит?

— Некоего Рокуэлла. Управляющего какой-то большой страховой компании. Морганы (те, с кем я туда ездила) наши старые друзья, но с Рокуэллами я раньше знакома не была.

Он смотрел на дом и думал об ушедших годах, о тщете всех усилий, о сухой шелухе своего обмана, о своей беззащитности и страхе.

— Отсюда он кажется настоящим дворцом, — сказал Риджби глухо.

— А вы слышали раньше эту фамилию, Джо? Я говорю про Рокуэлла.

— Нет, — Риджби тешил себя надеждой, что ответил нормальным голосом. — Она мне ничего не говорит. — И поспешно добавил: — Не пора ли нам перекусить, Эдит? В Уэнворт-Хаусе есть кафе.

Она встала, расправляя юбку.

— Как-нибудь в воскресенье я приду напоить вас чаем к вам домой. Хотите?

— Ну конечно. — он боролся с тошнотворным ощущением роковой неизбежности. — Я просто не решался пригласить вас.

Она сказала весело:

— Ну, в таком случае я намерена стать частой гостьей в холостяцкой квартире. Да и уже пора, не правда ли?

Он внутренне отшатнулся, воочию увидев, как символ своей никчемности, пятнистое зеркало в «Апартаментах», мраморную каминную доску, две-три жалкие книги, — и тошнотный страх пронизал его ноги нитью слабости.

Эдит повернулась к нему, удивленная его молчанием.

— Так как же, Джо?..

— Да, конечно, пора, — ответил он торопливо, и собственные слова заставили его принять бесповоротное решение, которое сразу его успокоило: он должен уехать из «Апартаментов». Как глупо, что он не сообразил сделать это раньше! — Собственно говоря, — добавил он, удивляясь тому, как много лет понадобилось, чтобы высвободить даже такую частицу правды, — давно-давно пора, Эдит.