Мартин-Плейс

50

Дэнни шел по Глиб-роуд, засунув руки в карманы; его глаза то оживлялись, то вновь становились сумрачными. Слово лорда Хэвишема действительно оказалось нерушимым, и Пола была теперь в Англии. Он пошел на пароход проводить ее. Толпы на пристани и на палубах, суматоха, взволнованные прощания, атмосфера предвкушения неведомого — все это помогло ему понять, что должна чувствовать Пола сейчас, когда она уезжала, чтобы больше ни разу не оглянуться на прошлое.

Она резко обернулась, когда он вошел в ее каюту.

— Дэнни! А я думала, что ты совсем отряс мой прах со своих ног.

— На празднование я прийти не сумел, — сказал он. — Весь день пытался напиться, но так ничего и не получилось, — он вынудил себя улыбнуться. Это празднование все еще представлялось ему чем-то жутким, словно веселое торжество по поводу смерти друга.

К его удивлению, в каюте были только ее отец и сотрудница из журнала. Пола представила ее как Лолу, и Лола сказала:

— Ха! Я так и знала, милочка, что в твоей жизни все-таки есть мужчина.

— Неизменно верный, — заметила Пола, — единственный на всю свору.

Она чмокнула его в щеку. Она была возбуждена и болтала без умолку. Перед ней открывался широкий мир, и он весь принадлежал ей.

Лола распрощалась задолго до отхода парохода, а вскоре и Касвел под каким-то предлогом вышел из каюты.

Дэнни вынул из кармана коробочку.

— Желаю удачи, Пола.

Она открыла ее и поглядела на кулон.

— Дэнни, я чувствую себя такой мерзавкой!

— Я вовсе этого не хотел.

— Ну конечно.

— Мне будет тебя очень недоставать, Пола (что еще мог он сказать?).

— Я знаю… Я знаю, Дэнни. Пиши мне. Непременно. И пришли свои стихи. Я найду способ их издать, дай мне только разобраться в обстановке.

— Договорились. Беру тебя в литературные агенты. Но без комиссионных.

— Я сделаю все, что смогу, Дэнни, — она порывисто бросилась к нему на шею и крепко его поцеловала.

Дверная ручка предостерегающе повернулась. Затем вошел Касвел.

— Ну что ж, девочка, — сказал он. — Провожающих просят удалиться.

Дэнни сказал, что будет на пристани.

— Всего хорошего, Пола.

Она улыбнулась. Ему показалось, что она вот-вот заплачет.

Он стоял среди колышущихся носовых платков, среди леса поднятых рук. Пола махала, пока пароход не скрылся за мысом. Тогда, разойдясь с Касвелом в толпе, Дэнни ушел с пристани.

И сегодня его угнетало все то же ощущение невозвратимости. Нельзя разлюбить, просто убеждая себя, что все кончено. И нельзя свыкнуться с такой потерей, как нельзя свыкнуться с потерей руки или ноги. И от этого он еще острее чувствовал, что его мир все больше съеживается. Даже самая надежность его работы в такие времена была тоже еще одной формой одиночества. Скрытые течения сомнений, страха, взаимного недоверия на службе были для него постоянным источником терзаний. Обеспеченность только ради обеспеченности представлялась ему бессмысленной. А он все чаще и чаще чувствовал, что является каждый день на службу только ради конверта с еженедельным жалованьем.

«Чем ты еще недоволен? — говорила ему мать. — Ты один из счастливцев». Он не стал спорить. Кто они, эти счастливцы? Слоун? Льюкас? Рокуэлл? Салливен? Дент? Фиск? Он не берется судить. Но, конечно, самая счастливая из всех Пола, подумал он. Ведь счастье в том, чтобы найти себя. И вот это счастье ему никак не дается.

Он брел по Бродвею, на перекрестке, лавируя между машинами, свернул на тихую Сити-роуд и неторопливо зашагал вдоль ограды парка. На противоположной стороне огни «Альберта» затопляли тротуар. Он перешел улицу и остановился у входа, наблюдая за кружением танцоров и слушая ритмичный грохот джаза. Бешеный взрыв музыки — танец окончился, и середина зала опустела. Дэнни увидел, как «Шикарные мальчики» поправляют ноты, выдувают слюну из инструментов, смеются, переговариваются с толпящимися у эстрады поклонниками, и еще до того, как сунул руку в карман за деньгами, понял, что он сейчас войдет. Этот порыв был как неожиданное помилование — спасение от самого себя.

У дверей толпилось много народу, и он пробрался к колонне. Он заметил в зале много девушек — некоторые были с кавалерами, другие стояли по сторонам группами и в одиночку или сидели на стульях у стены. Затем он увидел вкрадчивое, обрамленное бачками лицо Джо Таранто. Таранто стоял, прислонясь к стене, и оглядывал сидящих девушек. Он мог бы предвидеть, что встретит здесь Таранто, — ведь это же один из любимых дансингов Молли, подумал Дэнни, и внутренне сжался при мысли, что тот его узнает.

Его оживление угасло, и он остался стоять, когда начался следующий танец. Он наблюдал, как группы у стен растворялись в общем ритмичном движении, а потом посмотрел на почти опустевший ряд стульев. Она сидела в одиночестве, но нетерпеливый взгляд противоречил нарочито небрежной позе. Едва она заметила, что он на нее смотрит, как сразу отвела глаза. Но когда он подошел к ней, она была готова и встала, не дожидаясь приглашения. Они начали танцевать, и она пожаловалась:

— Долго же ты раздумывал.

— Прошу прощения. Но я не импульсивный человек.

— А что это значит?

— В данном случае, скажем, развязный.

— Ну, а вообще ты какой?

— Трудно сказать. Может быть, робкий.

— А вот это зря. Сам же себе портишь всякое удовольствие.

Она танцевала хорошо, и он извинился за свою неуклюжесть.

— Нет, ты ничего, — сказала она снисходительно, — только не будь таким деревянным. Как тебя зовут?

— Дэнни… Дэнни О’Рурк. А тебя?

— Морин Томас. Я тебя тут что-то раньше не видела.

— Я тут впервые.

— Значит, новичок?

— Да.

— Я так и думала.

Она замолчала, и Дэнни попытался найти какую-нибудь тему, которая могла бы ее заинтересовать. Издали она показалась ему привлекательной, но вблизи ее накрашенное лицо было глупеньким, как у куклы, и Дэнни все не удавалось найти подходящий предмет для разговора. Ничего не придумав, он почувствовал напряженность и неуверенность в себе.

— Ты опять стал деревянным, — заметила она.

Он поглядел на ее лицо. Она улыбалась какой-то своей мысли.

— Еще раз прошу прощения, — сказал он. — Я давно не танцевал.

— Ты скоро втянешься. Нужно только немножко попрактиковаться.

Он ощущал прикосновение ее груди, ее бедер, двигавшихся в унисон с ним, и чувствовал в ее податливости ту соломинку, за которую можно было уцепиться взамен горизонтов — либо сужающихся, либо совсем утраченных. Когда танец окончился, он сказал:

— Могу я пригласить тебя на следующий, Морин?

— Только тебе придется быть поживее, чем в прошлый раз.

— Я постою с тобой.

— Если хочешь.

Они стояли и разговаривали, и Морин скоро принялась откровенничать. Он успел многое узнать про нее. Она живет на Бридж-роуд, работает на трикотажной фабрике, любит кино и танцы, но купаться ходит редко, потому что «совсем сгорает». Но вообще-то она купаться любит, сообщила она ему, как бы заверяя, что ссориться из-за этого не станет.

И она многое узнала о нем. Он живет на Токстет-роуд, работает в страховой компании «Национальное страхование», любит танцевать, но танцует редко, любит купаться, машины у него нет, и он учится на бухгалтера.

Они продолжали танцевать вместе. Теперь Морин без умолку болтала о себе и о том, что видела вокруг. Она знала многих посетителей дансинга, и час спустя Дэнни обнаружил, что у него завязалось шапочное знакомство по крайней мере с двадцатью людьми.

— Мне повезло, что я встретился с тобой, — сказал он. — Я уже не чувствую себя здесь чужим.

Позже они пошли в бар.

Морин поставила свой бокал.

— М-м-м-м… Вот вкусно-то было.

— Хочешь еще?

— Спасибо, не откажусь.

Они пили не торопясь. Морин то и дело поглядывала на Дэнни, словно пытаясь уловить в нем что-то, что ускользало от нее.

— А знаешь, ты же сегодня ни с кем не танцевал, кроме меня. Разве тебе не хочется и с другими танцевать?

— Нет. А ты хочешь вернуться в зал?

— Мне все равно. Мне тут тоже нравится. Ну конечно, долго засиживаться незачем.

— Так вернемся в зал или пойдем погуляем?

— Вернемся еще на один танец, — она быстро улыбнулась. — А потом пойдем погуляем.

Она танцевала, так тесно прижавшись к нему, что все их движения слились в одно долгое объятие. Это было словно ритуальная подготовка, которой ее молчание придавало еще большую напряженность.

Когда танец окончился, Морин сказала:

— Подожди меня тут.

Она вернулась с сумочкой, подкрасив губы и напудрившись, и они ушли из дансинга. Перейдя через Сити-роуд, они вошли в парк. Оба они знали, зачем идут сюда, но для нее этап садовой скамейки был уже прошлым, и, предупреждая намерение Дэнни, она сказала:

— Идем вон туда.

Это был укромный уголок, заслоненный от фонарей парка живой изгородью, а с другой стороны — деревом, ветви которого свешивались через решетку, отделявшую университетский сад. Морин осторожно вгляделась в темноту, а затем с облегчением сказала:

— Пусто. Дай-ка пиджак, Дэнни. Я не люблю, когда трава щекочется.

Он устроился рядом с ней, и она засмеялась.

— Если услышишь, что кто-нибудь идет, свистни или заговори громким голосом.

Она прижалась к нему, и он обнял ее и поцеловал. Она уже успела расстегнуть платье, и его рука коснулась ее груди, нажала сильнее, подчиняясь умелым движениям ее пальцев, жгучей радости ее прикосновения.

— Если хочешь, Дэнни, — она часто задышала, но, заметив его нерешительность, спросила: — Чего ты?

— Это же риск, Морин. (Ловушка, которую устроила Молли! Но он не Джо Таранто, а она не Пола.)

— Да неужто? — она усмехнулась. — Какой ты не запасливый! Пошарь в сумочке.

Непослушные пальцы, какофония нервов в темноте. Она лежала на спине и жадно к нему потянулась. Его страсть взметнулась до высот полного забвения, и почти так же быстро он был сброшен в душную чащу обанкротившейся энергии и желания.

Морин сидела рядом, застегивая платье. Ух, и нервный же мальчик! Но почему-то она не сердилась. Она даже тревожилась и жалела его. В нем было что-то не похожее на других, и это ей нравилось. И она не хотела, чтобы он думал, что сплоховал или что она со всеми такая.

— Ты чего-то нервничал, — сказала она, прижимаясь к нему и беря его за руку. — В первый раз?

Он кивнул.

— Жалко, что это случилось со мной. Ты, наверно, думаешь, что я дешевка.

— Почему? Ты же обо мне этого не думаешь.

— Ну, так я не такая. Понимаешь? И не думай, я не всякому позволю. Ты мне веришь?

— Да.

— Это ты только так говоришь.

Он пожал плечами.

— Даже уж не знаю, верить тебе или нет, — она встала и одернула юбку. — Ну, пошли, — она взяла его под руку.

И его и ее сюда привела одна и та же щемящая пустота, и из этого ничего не вышло. Но так ли уж обязательна была неудача? — подумал он. На каком-то углу Морин сказала, махнув рукой в темноту:

— Вот там я работаю, — и после короткого молчания добавила: — Сейчас говорят, что тем, кто работает, еще повезло. Да только что за удовольствие работать? Вот и приходится наверстывать в свободное время. Эх, была бы я одной из этих светских богачек, которые ездят в Англию, торчат на скачках и выходят замуж за миллионеров! А погляди их фотографии в газетах — так, образина на образине. Даже и непонятно, чего это миллионеры на них женятся. Ну, да ведь они все одна компания, — добавила она убежденно. — У обоих есть деньги, вот и хотят, чтобы они больше никому не доставались.

— Возможно. Для посторонних тут шансы невелики.

— Уж, во всяком случае, не для меня, — сказала она. — А работать в конторе интересно, Дэнни?

— Ничего.

— А на фабрике паршиво. Не хотела бы я там работать всю жизнь. Наверно, кончится тем, что я выйду замуж — пусть муж там работает.

Напрашивающийся вывод захлопнулся над Дэнни, точно капкан, и он ничего не ответил. Он получил эту девушку с легкостью, которая казалась нелепой после той борьбы, которую ему пришлось выдержать с Полой. В его теперешнем настроении она была словно вызов ему. Он мог бы подчинить ее своему влиянию, руководить ею так, чтобы она по-новому открыла и себя и его. В каждом человеке есть потенциальные возможности, которые могут развиться при благоприятных обстоятельствах.

Морин остановилась у калитки.

— Я живу здесь, — сказала она тупым, равнодушным голосом и замолчала — ее молчание просило его о решении.

— Ты часто ходишь в этот дансинг, Морин?

— Почти каждый день.

— Ну, так встретимся там.

— Ладно, — она нерешительно толкнула калитку. — А вообще-то, если не захочешь идти на танцы, приходи прямо сюда.

— Ладно, Морин. Спасибо.

Он вернулся домой и, лежа в постели, разыгрывал в темноте пьесу голосов — своего собственного «Пигмалиона». Но сентиментальность и жалость к себе просачивались в этот спектакль и безнадежно портили его. Он вскочил. Нет, он дурак, если воображает, будто может сотворить из нее вторую Полу. Полы больше нет. Эта часть жизни миновала. Но покончить с ней он не мог. Она оставалась в нем, не желая умирать.

Он открыл книгу, читал страницу за страницей и не помнил ни строчки. Черт, что с ним такое? Почему он не может быть, как другие? Он же один из «счастливцев». Считается, что он должен испытывать самодовольную радость оттого, что у него перспективная работа, даже просто оттого, что у него вообще есть работа. А Льюкас сказал: «В «Национальном страховании», О’Рурк, вы можете рассчитывать на хорошее будущее». Он умудренно кивнул. О да, он будет переходить от одного письменного стола к другому (вот посмеялась бы Пола!). Все выше и выше.