Мартин-Плейс

22

— Скоро Н-н-новый год! — взревел Деннис в прихожей. — Счастливого Н-н-нового года!

Этот неожиданный взлет пьяной иронии донесся до комнаты Дэнни.

Дэнни слушал, как хмельное самоутверждение сменилось у отца сентиментальной слезливостью:

Но слышал он не пьяный припев, а тоску, жгучую и неизбывную. Последние томительные ноты замерли, а Дэнни все еще стоял неподвижно, завороженный смятением песни. Потом он поправил галстук и оглядел себя в зеркале. Пиджак стал ему тесноват, чего он прежде не замечал. Он вырос за последнее время. И с носа исчезли веснушки. Он обдернул пиджак в тщетной надежде немного его растянуть и вытащил из карманов все деньги, которые у него были. Тридцать два шиллинга. Хватит ли? С Изер о деньгах можно было не думать. Порция мороженого и поездка в трамвае превращали его в состоятельного человека, но цена Полы, в которой он чувствовал иной опыт, приобретенный, возможно, в обществе взрослых мужчин, была неизмеримо выше. Он сунул деньги обратно в карман и спустился вниз.

В гостиной его отец то начинал распевать «Типперери», то умолкал, а на кухне его мать склонилась над кастрюлей.

Она повернулась, когда он вошел, и уловила в нем признаки возмужания. Каких удовольствий будет он искать сегодня, чтобы они ослабили его целеустремленность и еще дальше увели от нее? Его слабость пряталась под личиной силы, под личиной взбунтовавшейся волн. Все это было уписано на его лице. Мечтатель, отыскивающий мир, который окажется совсем не тем, какой он ищет, — это она знала твердо. Она сказала:

— Ты что-то рано собрался, тебе не кажется?

— Лучше выйти заблаговременно. Не хочется опаздывать.

— А я думала, ты все-таки не пойдешь.

Дэнни с удивлением посмотрел на мать.

— Не понимаю. Почему ты так подумала?

— А с кем сегодня буду я?

Этот вопрос воскрешал то, что она неустанно внушала ему с детства: он обязан разделять ее судьбу. Однако ее жестокая праведность в нем претворилась в идеализм, а ее воля и властность научили его твердо идти к цели.

— Почему тебе нужно, чтобы я остался? — спросил Дэнни.

— Я просто не хочу, чтобы ты уходил.

Опустив руки, мать впилась в него глазами.

Дэнни различил уродливую тень навязчивой идеи, которая требовала от него безоговорочной верности, готовая сковать его и в то же время служить ему, — ведь мать стремилась щедро отдать ему все, что могла бы отдать. Он сказал:

— Но почему? Ты мне не доверяешь?

— Я не доверяю не тебе, а миру, и ты лучше тоже ему не доверяй.

— Но мне нужны друзья. Я же не могу без конца оставаться в стороне, одиноким, ведь так?

— Да!

Это гранитное подтверждение поразило Дэнни, а мать продолжала:

— Я вовсе не хочу, чтобы ты оставался в стороне, но я не хочу, чтобы ты связался с неподходящей компанией. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю.

— Да, я понимаю.

Он понимал, что мать говорит о том лежащем вне досягаемости Токстет-роуд обществе избранных, к которому, по ее убеждению, он должен был стремиться. Они зашли в тупик, и Дэнни не знал, что ответить, но тут Деннис вдруг снова запел. Сердце Дэнни сжалось.

— Почему ты не поможешь ему? — сказал он умоляюще. — Он нуждается в помощи больше, чем я.

Мать поглядела на него так, словно проникла в самый потаенный уголок его души, где крылось предательство, и, оскорбленная его упреком, сказала:

— Уходи! Уходи и ищи то, что тебе нужно.

Она повернулась к кастрюле. Дэнни помедлил в нерешительности, но ее спина была как запертая дверь с заржавевшими петлями: он не мог ее открыть и знал, что, стучи он хоть до скончания века, ему ее не откроют.

Он стоял перед отелем «Мэншенс» и ждал, внимательно вглядываясь в каждый возникавший над гребнем холма автомобиль, пытаясь поскорее определить его цвет в ослепительном свете уличных фонарей. Автомобили проносились мимо, синие, черные, серые, бежевые, белые — всех цветов, кроме красного. И вдруг — красный. Он замахал рукой, но автомобиль не остановился. Да успокойся же ты, сказал он себе. Они подъедут, остановятся у тротуара. Пола распахнет дверцу и крикнет: «Садись, Дэнни! Извини, что опоздали», — а потом представит его остальной компании — веселой компании, единственной компании, с какой стоит встречать Новый год.

Так что жди, жди и смотри; смотри на толпу, на сумасшедший водоворот автомобилей, автомобилей, автомобилей, которые, возникая вдали, будят надежду, на миг заслоняют все остальное и проносятся мимо. Жди и смотри безжизненными глазами на пляшущие огни они вспыхивают, вспыхивают и дразнят ночь коварными улыбками. И уйди. Только дурак ждет и надеется, только дурак может поверить. Это же была шутка, новогодняя шутка. «А я ему говорю: «Поехали со мной!» Она будет где-то смеяться, развлекая своих приятелей.

Он шел в ярком свете, среди веселого шума, доносящегося отовсюду: бренчанья рояля, дроби барабанов, обрывков песен и смеха. Он не может вернуться домой, обратив эту ночь в назидательный пример. «Я же говорила тебе, что людям нельзя доверять. Если бы ты меня слушал…»

Он купил пачку сигарет и направился к парку. Он сидел на скамье и без всякого удовольствия курил, изобретая оправдания для Полы (автомобиль сломался, его владелец заболел), убеждая себя, что все к лучшему. Он ведь, в сущности, не был готов к этому вечеру, и денег почти нет, и танцевать он не умеет. Спальня, в которой Молли дала ему несколько уроков, была слишком тесна. Он будет ходить в школу на Сити-роуд и научится танцевать по-настоящему. Пола, конечно, танцует хорошо. Он представил себе, как он нелепо стоял бы где-то в стороне, за спинами ее друзей, и продолжал строить планы… Он купит выходной костюм, новые башмаки. Нельзя же выглядеть совсем юнцом! Слава богу, что теперь он уже не младший клерк! И пышная процессия надежд и зароков продолжала разворачиваться до тех пор, пока мерное падение капель с росистой листвы и ощущение табачного перегара во рту не заставили его поглядеть на часы. Выпить чашку кофе, и время будет достаточно позднее, чтобы идти домой.

Уличное движение вновь оживилось: расходилась театральная публика, трамваи выплескивали свой человеческий груз на ярко освещенные тротуары, и ночь словно опять превратилась в ранний вечер.

«Марокко» — бежали по фасаду красные и зеленые буквы. Он уже направился ко входу, как вдруг ему показалось, что навстречу идет Риджби. Поспешно укрывшись в подъезде, он подождал, чтобы пара прошла, а потом поглядел ей вслед. Да, это был Риджби, но словно переодетый, словно талантливо и уверенно играющий какую-то роль, — кто угодно, только не старый клерк за столом у высокого окна, с пером в руке, с сеткой усталых морщин вокруг глаз! А женщина с ним? Его жена? Вот «очень счастливый новый год», на который он намекал сегодня днем: и вот, подумал Дэнни, совсем другой человек.

Размышляя над этой тайной, он вошел в «Марокко» и отыскал свободный столик под пестрым мозаичным панно с мечетями, минаретами и узеньким полумесяцем, один рог которого был отбит. Он заказал кофе. Поигрывая ложечкой, он думал: кто из сослуживцев знает Риджби? Кто вообще кого знает? Дент, Салливен, Льюкас, Джадж, Слоун — они один за другим проходили перед его умственным взором, ряд незаконченных портретов, и самым незаконченным из них был его собственный. Когда же и где будет дано тебе почувствовать, что тебя знают и ты перестал быть чужим среди чужих? Риджби спрашивать бесполезно. И не только Риджби, но и всех, кто не работает с инструментами, создающими узор мыслей и стремлений, в точности подобный его собственному. Из них всех это может знать только Рокуэлл. Он ведь доказал все, что необходимо было доказать. Ответ на вопрос скрыт в кабинете на верхнем этаже. И надо найти способ добыть его оттуда.

Когда Дэнни вспомнил про кофе, остывшую жидкость уже затянула пленка. Отодвинув чашку, он встал и пошарил в кармане, нащупывая деньги. На улицу он вышел под аккомпанемент гудков, свистков и рявканья автомобильных сигналов. Кругом властвовало заразительное веселье — намек на то, чего он лишился, и Дэнни стиснул зубы, борясь с разочарованием, которое превратило в пыль все утешительные выдумки. Эта ночь оказалась пустышкой. Как, наверное, и Пола. Пусть убирается к черту! Во всяком случае, усмехнулся он, ад станет еще привлекательнее.