Мартин-Плейс

53

Беда всегда несет с собой одиночество, думал Рокуэлл. И сегодня мир, несомненно, полон одиночества.

До сих пор с бедами можно было бороться, они в какой-то мере были естественным следствием всякого действия и становления, формировали инициативу, характер и волю к свершениям. Он не мог найти лучшего примера, чем война. Как ни была она разрушительна, в ней родилось то сознательное желание бороться во имя общей цели, то единство стремлений и поступков, которого так не хватает теперь. Митинги, героически марширующие колонны, проводы, исполненные сурового мужества, овеянное славой возвращение домой, гордая уверенность свободных людей в том, что мир теперь всегда будет свободным, а Австралия станет страной, достойной героев. И его голос звучал в громовом голосе этой победы, ныне мертвой, погребенной на кладбище бедняков, потому что теперь объявлена новая война, в которой у него нет голоса. Да эта война и не породила голоса, который стоило бы слушать, цели, к которой стоило бы стремиться, величественной идеи или лозунга, который не затерялся бы в хаосе разброда, коррупции и пораженчества. Ибо это было внезапное и предательское нападение на человеческие права и идеалы. И чудовищность парадокса заключалась в том, что он оказался генералом вражеского стана. Немым генералом. Фигуркой на радиаторе. Резиновым штампом.

Сэр Бенедикт любезно уверял его, что они хотят только облегчить бремя, которое несет он один («Правление по-прежнему питает к вам полнейшее доверие, Арнольд»), — вот почему они создали новую должность заместителя управляющего. А кроме того, новый кабинет, новый ковер, новый письменный стол, пишущую машинку и секретаршу. И новые принципы управления компанией.

Он поглядел на портрет сэра Бенедикта Аска в пожилом возрасте и снова ощутил гнетущую уверенность, что его предали. Но, может быть, он все-таки ошибается? Нет, вряд ли. За последние месяцы его сознание превратилось в цирк с тремя аренами — непрерывная вереница номеров, которые следуют друг за другом с парализующей монотонностью. Он встал из-за стола и направился к окну.

Он глядел на улицу, и ему казалось, что все там внизу либо беспорядочно мечутся в поисках убежища, либо ведут жизнь изгоев — вот как он, замкнувшись в своих раковинах, — либо изрекают политические и экономические банальности. Берни Риверс был прав. Чудовищно прав! Страна все замедляет и замедляет ход, приближаясь к полной остановке, и компанию, служению которой он отдал почти всю свою жизнь, отдал искренне, почти фанатично, черт побери! — эту компанию, с его помощью ставшую прогрессивной национальной силой, теперь на его глазах связывают по рукам и ногам, засовывают ей кляп в рот.

Рокуэлл сжал кулаки, вернулся к столу и позвонил, вызывая Льюкаса. И стал ждать. Ладно, думал он угрюмо, он подождет. Управляющему торопиться некуда! Ведь теперь это звание значит не больше, чем почетная степень или фальшивый паспорт.

Вошел Льюкас и извинился, что должен был задержаться.

— Садитесь, Мервин.

Глядя в невозмутимое, самоуверенное лицо, он подумал: «Новый человек, для новых времен. Мой палач».

— Ну, — сказал он, тяжело откидываясь на спинку кресла, — правление решило за нас вопрос о взысканиях по закладным. Решило безоговорочно. В утренних газетах я уже заметил два-три письма по этому поводу, а вчера эта проблема обсуждалась в парламенте. Как вам известно, я сделал все от меня зависящее, чтобы убедить правление не вступать на этот путь, не превращать «Национальное страхование» в своего рода форт Нокс[4]. Я рассчитывал, что наша компания вопреки современной тенденции выйдет из всего этого с незапятнанной репутацией. Боюсь, теперь это невозможно. Сегодня утром я получил от председателя правления подробный меморандум, намечающий курс действий, который с этих пор должен лечь в основу нашей политики — политики широчайших инвестиций. И начать нам предстоит с «Юнайтед стил». Есть ли у вас какие-нибудь соображения по этому вопросу?

Льюкас внимательно рассматривал свои руки — красивые руки, которые никогда не дрожали. Он обсуждал этот проект с сэром Бенедиктом до того, как был написан меморандум. Его охватило пьянящее ощущение власти, но он справился с ним и сказал сдержанно:

— Решение правления кажется мне вполне разумным, мистер Рокуэлл. Нас, как и всех остальных, движение экономического маятника сейчас увлекает вниз. Но мне кажется, правление отдает себе отчет, что мы сможем использовать эту ситуацию в наших интересах. Хотя акции многих предприятий сильно упали или даже совершенно обесценились, сами эти предприятия нередко обладают здоровым потенциалом, и, значит, сейчас время покупать.

— И заложить доброе имя фирмы, с тем чтобы никогда не выкупать закладной?

Управляющий не спускал глаз с лица Льюкаса, силясь уловить хотя бы мимолетное выражение неприязни. Он искал подтверждения своей догадке, что Льюкас черпает свои сведения из первоисточника. Излишняя уверенность в тоне уже будет доказательством.

Уклоняясь от обсуждения вопроса о закладных, Льюкас сказал:

— Я не возьму на себя смелость касаться этических моментов, мистер Рокуэлл, но, по-видимому, правление считает, что доброе имя компании в настоящее время стоит не очень дорого.

— Это относится и к будущему, — сказал Рокуэлл. — Во всяком случае, в области страхования.

— Пожалуй. Но, может быть, они хотят отказаться от страхования как основы нашей деятельности?

Кому это и знать, как не тебе, подумал Рокуэлл. И свой следующий вопрос он сформулировал, исходя из предпосылки, что Льюкас действительно посвящен во все.

— А вы обдумали последствия подобной перемены во всей их совокупности, Мервин? — сказал он и заметил, что Льюкас заколебался, прежде чем ответить.

— Я впервые услышал об этом только сейчас. Но в любом случае я стал бы рассматривать эту перемену только с точки зрения последствий, которые она может иметь для «Национального страхования».

— Если считать «Национальное страхование» — чем? — Это был прямой вызов.

— Деловым предприятием, — спокойно ответил Льюкас, словно и не подозревая, что возможен какой-нибудь другой ответ.

— Так, так… Деловым предприятием. — Рокуэлл почувствовал, что его желудок сжался, а сердце бешено застучало. «Ты проклятый Иуда, — думал он. — Ты! Но кто еще?!»

— Будем же откровенны, — добавил он холодно, — и скажем — ростовщическим предприятием. Не спорю, наш товар — деньги, но я никогда не считал, что наши функции, сводятся к функциям ломбарда, иначе я заменил бы девиз над нашим входом на три шара.

Льюкас улыбнулся, мысленно представив себе эту картину. Он не раз задумывался над тем, какой, собственно, глубокий смысл кроется в этой надписи. Вот удобный случай уточнить. Он сказал:

— Но в таком случае возможно даже, что наша компания станет держателем контрольных пакетов очень многих предприятий!

— Точнее было бы сказать «вероятно». Как по-вашему, Мервин?

В голосе управляющего была такая смертоносная уверенность, что Льюкас внутренне поежился. Если Рокуэлл вдруг решит шагать в ногу, его так просто не свергнешь. Ведь сэр Бенедикт питает к нему слабость. Вдруг Рокуэлл взглянет на свое положение трезво и подыщет какой-нибудь новенький идеал, чтобы уйти от морального поражения? Такая опасность была вполне реальной. Эта мысль смутила Льюкаса и заставила его более открыто поддержать позицию правления.

— Мне кажется, мистер Рокуэлл, что для «Национального страхования» это наиболее логичный путь. По-моему, мы неминуемо окажемся в тупике, если будем сохранять доверие, которое ничего не стоит, или брать на себя ответственность, которую при существующей ситуации, от нас не зависящей, мы брать на себя не обязаны. На мой взгляд, мы в первую очередь обязаны думать о себе, и никакие благие пожелания не изменят этого положения. Как не изменят они и нас самих. Мы — самостоятельная единица в экономической жизни страны, и если мы решим сохранить страхование, то должны сделать это на удобных для нас условиях. Другими словами, мы вынуждены выбирать тот путь, который будет наиболее подходящим и выгодным для наших интересов.

Мысли Рокуэлла заплясали. «Ты — жадная тупица, попугай, ничтожество!» Он сдержал рвавшиеся с языка слова. Жгут его гордости стал еще туже, противясь яду, который ему предстояло глотать во все увеличивающихся дозах, если он попробует побить Льюкаса его же собственным оружием. Он понимал, что не сумеет заставить себя сделать такой шаг. Воздвигнутое им величественное здание уже превратилось в жалкие развалины, и ему остались только его честность, его глубокая личная связь с прошлым компании, его верность своим идеалам. Принять новую точку зрения, подыграть сэру Бенедикту — значило бы услужливо содействовать собственной духовной гибели. Прерывая тяжелое молчание, он сказал:

— Великолепное резюме, Мервин. Неужели оно принадлежит только вам? Сомневаюсь. Мы собираемся под прикрытием законности торговать человеческим горем во имя погони за властью. И поскольку уже очевидно, что прошлое надо будет похоронить, остается только выбрать подходящего могильщика. Ну, меня эта профессия никогда не прельщала. К тому же сэр Бенедикт, конечно, понимает, что я вряд ли соглашусь стать собственным палачом. Быть может, эта роль поручена вам?

Льюкас багрово покраснел. Он не был готов к такой откровенности, хотя теперь уже можно было не сомневаться в намерениях управляющего.

— Мне трудно представить себе что-нибудь более неприятное, — сказал он. — Я не обладаю вашим авторитетом, мистер Рокуэлл, и способен только выполнять то, что мне скажут, насколько это в моих силах.

Рокуэлл кивнул.

— Ну конечно, Мервин. Я позволю себе прибавить, что, на мой взгляд, это вы выполните безупречно.

Он взял меморандум, подписанный сэром Бенедиктом Аском, и передал его Льюкасу.

— Вот ваше первое поручение. — Прикосновение к этой бумаге вызвало у него дрожь гадливости, словно он платил доносчику. Размеренно и спокойно он произнес: — Во всяком случае, я могу не сомневаться, что у меня есть человек, который выполнит его безукоризненно.

Когда Льюкас ушел из кабинета, Рокуэлл продолжал сидеть за столом, изумляясь своему одиночеству. Прошедшие годы дали ему так много, и он взамен отдал так много того, что было им самим. Но он об этом не жалеет и не пожалеет о занятой теперь позиции, даже если его попросят подать в отставку. Нет, ужас ему внушала мысль, что он отдал свою жизнь чему-то прогнившему изнутри и что им воспользовались как орудием для создания картонного идеала, который должен был теперь принести дивиденды некоему старику и купленному этим стариком молодому помощнику.

Встав из-за стола, он пошел к окну. Времена еще изменятся, но нависшая над ним угроза никуда не исчезнет.

И для него рубцы, оставленные этой эпохой, никогда не заживут. Он подумал: «Где нет цели, там нет жизни. Теперь я как Джо Риджби».