Мартин-Плейс

44

Рокуэлл глядел в развернутую утреннюю газету и предавался угрюмым размышлениям. Насколько можно доверять нынешней сенсационной прессе? Ему больше всего хотелось отмахнуться и забыть, но если взглянуть на это как на прелюдию катастрофы, то можно было подметить какой-то оттенок, напоминавший историю убийства эрцгерцога Фердинанда в 1914 году. Но только на этот раз ни злодеев из плоти и крови, ни героической музыки, которая спаяла бы умы и сердца людей, подняла бы их на защиту общего дела, — ничего, кроме ползучего паралича, который лишает политический аппарат страны воли к действию в его же собственных интересах.

Он сложил газету и отбросил ее в сторону. Мир словно оказался в петле всеобъемлющей кампании шепотов и слухов, а общество, подобно пьяному, утратило власть над собственными ногами. Если бы правление могло полгода назад предвидеть такую ситуацию, оно никогда не утвердило бы эти новые ссуды на жилищное строительство. Ход событий давал возможность пророку Льюкасу торжествовать! Рокуэлл забарабанил пальцами по столу. Какое облегчение, что Льюкас больше не сидит в его кабинете и можно спокойно думать, а не стараться скрыть свои затруднения! Теперь Льюкас стал угрозой, которую посылал ему мир, ждущий за порогом.

Заставив себя сосредоточиться, он просмотрел остальную почту, а потом позвонил, вызывая Льюкаса. Когда его помощник вошел, он сказал:

— Вот почта, Мервин. Я пометил для вас просьбы об отсрочке платежей.

— Не проще ли будет выработать стандартный ответ? — предложил Льюкас. — Это сэкономило бы время на повторные диктовки одного и того же.

Сердце Рокуэлла учащенно забилось.

— В настоящее время — ни в коем случае. Я не хочу, чтобы создалось впечатление, будто мы имеем дело с явлением массового характера. Будьте добры показать мне черновик вашего первого ответа.

— Хорошо, мистер Рокуэлл.

Как всегда, почтителен, подумал Рокуэлл, когда Льюкас вышел из кабинета, и, как всегда, не согласен. Он раздраженно переменил позу. Стандартный ответ! Как будто они ведут войну с обществом и требуют безоговорочной капитуляции. Он встал и подошел к окну. Он поглядел вниз, на улицу, чувствуя робость, словно вступал в чужую страну, и тоску, потому что люди там говорили на незнакомом ему языке.

Льюкас сортировал письма у себя на столе, откладывая те, которыми должен был заняться лично. Он увидел, как из своего кабинета со шляпой в руке вышел Рокуэлл, задержался на минуту у стола секретарши, а затем исчез в коридоре. Он улыбнулся письму, которое держал в руке, и содержание этого письма ушло куда-то в небытие. Потом он перестал улыбаться и вновь принялся плести в уме сложные и опасные узоры. Все упирается в Рокуэлла — в Рокуэлла Всемогущего. Будет ли он и дальше разыгрывать из себя Наполеона, или втянет рожки, пока еще не поздно? Однако, судя по некоторым признакам, гордость не позволит ему пойти на попятный, раз уж он открыто выбрал свой путь. Во всяком случае, до тех пор, пока ему не прикажут. А «Национальное страхование» тем временем будет по-прежнему швырять деньги в бездонную бочку. В какой мере Рокуэлл еще сохраняет доверие правления и в какой утратил его? Можно ли сделать ход теперь или безопаснее подождать того момента, когда политика Рокуэлла приведет к неизбежному краху? Нет, старый сэр Бенедикт достаточно проницателен, чтобы понять, насколько опасно позволить управляющему продолжать действовать в том же духе. Он вспомнил письмо, лежащее в письменном столе у него дома, — анализ ситуации с чисто экономической точки зрения. Будет ли сэр Бенедикт благодарен за то, что его ознакомят с фактами? Или письмо просто повторит то, что ему давно известно? Быть может, его симпатия к Рокуэллу окажется сильнее и он сочтет письмо предательством? Этого Льюкас опасался больше всего. Надвигаются времена, когда возможность получить действительно завидную должность будет ничтожной. Если бы только Рокуэлл умер или ушел на покой, разрешив таким образом стоящую перед ним дилемму! Льюкас отогнал от себя эти глупые, расслабляющие мысли. Нужно приготовить черновик ответа. Он должен создать впечатление, будто это явление вовсе не массового характера! Вот где самая суть всей позиции Рокуэлла. Он не может вынести мысли, что ему придется узаконить национальную катастрофу. Это вдребезги разнесет его напыщенные идейки, и из мессии собственной милости он станет упирающейся марионеткой.

Войдя в здание банка, Рокуэлл поднялся на лифте до этажа, где находился кабинет Берни Риверса, и секретарь сразу же пригласил его войти.

— Доброе утро, Арнольд! — Риверс пошел к нему навстречу. — Какая приятная неожиданность! — он взглянул на часы. — Скоро должны подать чай. Выпьете чашечку?

— Спасибо, Берни.

Риверс отдал распоряжение по внутреннему телефону и опустился в свое кресло.

— Ну, так в чем же дело? — спросил он с любезной улыбкой.

Скрывая свою неуверенность, Рокуэлл ответил:

— Во всяком случае, я убежден, что это не та карта, на которую захочет ставить банк.

Риверс поморщился.

— Банк никогда ничего не ставит на карту, Арнольд. Это один из тех моральных принципов, соблюдения которых мы требуем неукоснительно. И как доказывает опыт, это весьма выгодно.

Типичный иронический выпад, подумал Рокуэлл и оставил его без внимания, так как ему меньше всего хотелось заниматься словесным фехтованием.

Он пошел напролом:

— Почему крах американской биржи должен повлиять на стабильность экономики нашей страны?

Риверсу эта фраза показалась вымученной и несколько воинственной — порождение ума, способного оценивать факты только сквозь призму личной досады. Он хорошо знал этот ум. И ответил на основную мысль:

— Другими словами, почему мы должны страдать за чужие ошибки?

Рокуэлл молча ждал. Нет, он не даст вовлечь себя в теоретические рассуждения. Сюда он пришел узнать факты, и он их узнает. Догадавшись, о чем он думает, Риверс сказал:

— Только по той причине, что крах американской биржи означает сокращение мирового рынка сбыта. Основа нашей экономики — сельское хозяйство, и она может устоять, только если устоит наша шерсть. Беру на себя смелость предсказать, что по мере сокращения наших ресурсов покупательная способность будет падать и дальше, а с ней уменьшатся и те возможности производства, которые у нас есть. — Он пожал плечами. — Это порочный круг.

— Но это в той же мере и порочное пораженчество, Берни, то есть, конечно, я имею в виду не ваши слова. Ведь должен же быть какой-нибудь выход. Неужели мы настолько разобщены, что не можем объединиться даже в такую минуту?

Банкир закурил и пододвинул папиросницу к Рокуэллу. Слава богу, он вовсе не чувствует себя обязанным взваливать на себя подобную ношу.

— Я не способен, как вы, превращать это в личную проблему, — сказал он. — Я вижу только конкретную сегодняшнюю реальность. Она помогает мне смотреть фактам в лицо. И один из этих фактов таков: мы вынуждены будем проводить политику, которая потребует, чтобы мы сохраняли то, что имеем. Ни с чем не считаясь.

— То есть, Берни?

— Ни с чьими интересами, кроме наших собственных, — невозмутимо ответил Риверс. Он наблюдал, как лицо Рокуэлла становится все более хмурым. Скоро, подумал он, гора содрогнется и выплюнет камешек.

— Мне известны экономические теории, касающиеся современной ситуации, — сказал Рокуэлл, наклоняясь вперед. — Кроме того, я знаю, что мы отвечаем за благополучие и процветание нашей страны. И мне хочется спросить: неужели мы настолько трусливы, что поставим собственную безопасность выше национальных интересов? — При последних словах он повысил голос и хлопнул рукой по столу.

Ответ был настолько очевиден, что Риверс лишь с трудом скрыл раздражение.

— Дело в том, что национальные интересы — это мы. Во всяком случае, нас ими считают. Мы держимся на поверхности — и вся страна тоже; мы тонем — и страна тонет.

— Но мне кажется, что мы-то держимся на поверхности, а страна тем временем тонет! — резко перебил его Рокуэлл.

— Такая точка зрения абсолютно недопустима!

Этот неожиданный догматизм, столь не вяжущийся с характером его друга, еще больше рассердил Рокуэлла.

— Что бы вы ни думали, Берни, на нас возложена миссия руководить страной, и мы обязаны знать, куда идем. Страховое учреждение, возможно, не производит столь внушительного впечатления, как банк, но я заявляю, что влияние его не менее велико. Вы же говорите так, будто мы — крепости с запертыми воротами, ничем между собой не связанные.

Риверс поглаживал щеку, словно опасаясь нащупать прыщик на гладкой коже.

— Связь между нами должна быть доходной, Арнольд, или ее следует порвать. Разумеется, подобное условие не может не создавать аномалий в сфере принципов и идеалов.

Цинизм этих слов вызвал у Рокуэлла дрожь раздражения. Сама беспочвенность подобного цинизма уже оправдывала его собственную точку зрения. Как может человек, занимающий такое положение, как Берни, стоять в стороне от основного течения, высматривать выгодные возможности и пользоваться ими, нисколько не заботясь о том, что на нем лежит огромная ответственность?

А банкир думал: «Его трагедия в том, что он отказывается признать себя всего лишь орудием сил, более значительных, чем он сам. Это комплекс государственного деятеля, похмелье, оставшееся с тех дней, когда перед ним открывались более широкие перспективы».

— Я знаю, вы считаете, что это просто заговор, — сказал он, — и ждете, чтобы я его разоблачил. А может быть, и покончил с ним. — Он покачал головой. — Такая задача не по силам моему воображению. Я не ответствен за противоречие интересов, присущее нашему обществу. Я же всего только орудие одного из этих интересов. — И добавил сухо: — Как и вы.

Внезапно стол сотрясся под тяжелым кулаком Рокуэлла.

— Я это отрицаю! Я не желаю быть причастным к этой… к этой национальной шизофрении!

Риверс досадливо поежился. Ему всегда нравилось фехтование с Рокуэллом, и до этого дня их отношения строились на основе компромисса. Но сегодня упрямство его собеседника граничило с прямым невежеством. Рокуэлл выдвигал предрассудок в качестве неопровержимого аргумента в пользу безнадежного дела. И ему отчаянно захотелось сокрушить этот беспочвенный идеализм, эту мощную стену, которой управляющий «Национального страхования» огородил свое «я».

— Интересное определение, — сказал он. — Национальная шизофрения. Но могу вас заверить, что ничего подобного не будет. Всем секторам общества придется пойти на жертвы. И мы позаботимся, чтобы нация была поставлена в известность о тех жертвах, которые принесем общему делу мы.

Рокуэлл с яростью поглядел на него.

— Подобное лицемерие превосходит все пределы, и вы это понимаете.

— Разумеется, иначе я был бы идиотом. Но нашей стране придется обойтись подобием истины, а не самой истиной. Несомненно, это временный этап, но, пока он длится, общество будет вынуждено согласиться на наши условия — иначе оно не сможет выжить. Мы объявим нищету добродетелью, ложь — честностью, бессмысленные жертвы — героизмом. И я склонен думать, что вам придется смириться с этим, хотите вы того или нет.

Рокуэлл молчал, закрыв лицо руками. Берни знает. Как и Льюкас. Что ему остается делать? Он пришел сюда, чтобы задать вопрос, и уже получил на него ответ. Ста двадцати тысяч нет. Как он сумеет объяснить, зачем были израсходованы эти деньги? Это был жест веры? Но веры во что? В возвращение к здравому смыслу после припадка безумия? Но тогда будет уже слишком поздно возмещать то, что он потерял. Так что же все это означает? Конец его карьеры? Он опустил руки и посмотрел на своего друга по ту сторону стола.

— Я не могу согласиться с тем, что вы говорите, Берни. Я не могу представить себе, что мы будем сеять страх. Наш девиз «Fide et Fiducia» — «Верность и Доверие»; это не реклама, это самая суть нашего договора с обществом. И неужели я могу спокойно от этого отречься?

«Нет, — подумал Риверс, — как раз наоборот! Но разве можно объяснить этому человеку, что эта его компания лишь конечный продукт того же самого страха? И что он бессилен остановить его волну?» В конце концов Риверс сказал:

— Я не сомневаюсь в честности ни ваших побуждений, Арнольд, ни ваших деловых методов. Я говорю только, что нынешняя ситуация сильнее и того и другого. — Он безнадежно пожал плечами. — Для меня это означает введение новой формулы. Не сомневаюсь, что вам она покажется хладнокровной, жестокой и бескрылой. Но если я не приспособлюсь к ней и не применю ее, я недолго просижу в этом кресле. Вот почему я ничего не могу предложить вам, кроме моего хладнокровного, жестокого мнения. И разумеется, вот этой чашки чаю.

Рокуэлл встал и взял шляпу.

— Нет, Берни, спасибо. Мой помощник составляет черновик письма. Мне придется, возможно, внести некоторые изменения, которых я надеялся избежать.