МАСЕДУАН НА СЕРЕДИНЕ БУЛЕНГРЕНА

1

— Меседуан! Мой дед, он когда-то еще в гимназии учился, сейчас он уже память теряет, плохо ориентируется, слова коверкает, это говорит каждый раз, как что-то в тарелке намешано. Я думал, что он и здесь коверкает, ну, типа, смесь, а оказывается, он имеет в виду слово французское, macédoine, македонский салат, я смотрел случайно в большом словаре и вдруг наткнулся. А еще — буленгрен! Оказывается, это от английского, bowling green, уверен, и сами французы не знают, что это — лужайка, где играют в шары. Боулинг на лужайке. В большом французско-русском словаре говорится, что просто лужайка с выемкой посередине. У нас-то здесь мало кто, что такое боулинг, знает. А еще — jeter l’éponge, буквально, тряпку бросить, будто бы Галуа восемнадцатилетний, математик гениальный, разозлившись, на экзамене в экзаменатора тряпкой бросил. А на самом деле, значит — просто бросить какое-то дело, когда надоело...

— В книге про Галуа по-французски написано «jeté l’éponge sur la figure» — figure здесь лицо, физиономия, так что, наверное, все-таки бросил...

— Да? Я проверю, я не знал.

— К слову, взгляните в окно — тусклый двор, конгрегация ворон на ветках. А скажите, Володя, в чем разница между конклавом и конгрегацией?

— Конклав — это когда кардиналы папу выбирают, а конгрегация...

— Точно не знаете. Вот так во всем. И у меня тоже. Сейчас у нас 1975 год, сердцевина советской эпохи, во Францию мало кто ездит, нам, например, с вами пока не доводилось. А Адриан Франковский, который первый Пруста на русский переводил, в 20–30-е годы, он-то во Франции наверняка еще бывал. И вот попытайтесь представить себе, приехали мы во Францию, сидим в бистро, нам гарсон принес маседуан — видите, я уже поправил произношение вашего дедушки, — заказали paupiettes de saumon — можете представить себе, что это такое?

— Более или менее...

— Ну да, а буду я вам задавать уточняющие вопросы, вы ответить не сможете. Что такое «попьетт де сомон», в большом словаре вы, может быть, и найдете. Хотя каковы эти попьетт на вкус, в нашей стране мало кто знает. Считается, что слово «бистро» происходит от русского «быстро», якобы привезли русские казаки в 1815 году. То есть забегаловка. А сидеть там вообще можно или стоят, как в пирожковой? Носят там еду гарсоны или самообслуживание? И как гарсон вообще выглядит? В большом словаре вы найдете значение официант. Вряд ли это мальчик, гарсон по второму значению...

А представьте себе теперь француза, который кушает попьетт. У нас в этом году будет стопятидесятилетие восстания декабристов, уважаемая дата для интеллигенции. Француз, он разве представить может, что эта дата для нас значит? А мы сами представить можем, что значила для тех, кто жил в 925-м, столетняя годовщина, а что — пятидесятилетие, еще при царе, в 1875? Тогда ведь последние декабристы век свой доживали, а народовольцы уже бомбы бросали. И что будет значить двухсотлетие? Что тогда в СССР будет?

Михаил Алексеевич стряхнул пепел с сигареты, пригубил коньяк.

— Вот поэтому я и перевожу фантастику, там все абстрактно, как всякая выдумка, никто ничего до конца не обязан знать. Даже сами авторы не знают, я думаю.

Володя тоже пригубил коньяк, спросил почтительно:

— Миша, а что вы сейчас переводите?

Ему хотелось сказать «Михаил Алексеевич», но мэтр этому решительно противился, любил, чтобы все было демократично.

— «Девять принцев в Эмбере», слыхали про такую книгу? Nine princes in Amber? Роджера Зилазны.

— «Девять принцев в янтаре» тоже, наверно, можно сказать, эмбер ведь может значить янтарь.

— В другом контексте может, но здесь это особая страна, весь мир состоит из ее отражений. Хотя янтарность присутствует.

Михаил Алексеевич повертел в пальцах янтарный мундштук, затянулся. Фиолетовый халат, желтоватые пальцы.

— У Зилазны там гениальная идея — главные герои могут менять отраженные миры, как хотят. Если там где и попадается в харчевне попьетт, она не обязана выглядеть как в Париже. Ну и переводчику легче...

Шлепанцы, черные волоски на смуглой ноге.

В дверь постучали, или, скорее, осторожно поскреблись.

Михаил Алексеевич поморщился. Дверь приоткрылась. Седая голова с узелком на затылке.

— Мишуня, я чаю принесла.

Михаил Алексеевич яростно затянулся, стряхнул пепел.

— Спасибо, мама. Поставь поднос на столик, пожалуйста. Мы работаем.

Старушка, правда старушкой она представлялась только двадцатитрехлетнему Володе, поставила поднос на журнальный столик и удалилась, тихо прикрыв за собой дверь.

— О чем я? — Михаил Алексеевич снова отпил коньяка. — Да, так вот, у Пруста. Вы читали «Содом и Гоморру»? Не читали, я прав? Готовится новый перевод, Любимова, но единственный существующий вышел давным-давно, в тридцатых. Федорова. Вы иногда заглядывайте к букинистам, полезно.

— Я люблю букинистов.

— Хорошо, что любите. Букинистов надо любить. Пруст в «Содоме и Гоморре» очень много пишет об извращениях. Это у нас их принято называть извращениями. А что это такое на самом деле — откуда нам знать? Мы что, пробовали? То есть попробовать-то можно, но что это даст? Контекст-то не тот. Вы мне говорили, что любите Бродского. Ваш любимый Бродский что пишет? «Дальше локтя не пойдешь или колена». Это метонимия. Даже слизистая оболочка — только поверхность. И Бродский абсолютно прав. Опять же, как он выражается, «валять дурака под кожею» более или менее можно — вы понимаете смысл этого выражения? Внешняя сторона дела нам доступна, даже подкожная, может статься, доступна, но смысл — ни в какую. Что значило для героев Пруста в их мире быть гомосексуалистами? Видите, ученое слово придает всему уже другой оттенок. У нас, здесь и теперь, гомосексуалов называют обыкновенно голубыми, а любительниц лесбийских утех розовыми. Народ называет одних п**сами, а других — можете себе представить — я не знаю. И в любом случае, все трепещут, до смерти боятся, что их накроют и застукают. Так что понять дух французской аристократии времен Пруста мы не можем. Что застукают — она не очень боялась. Скорее, что голову отрубят.

Мэтр разлил остатки коньяка.

— Извините, Володя, я сейчас приду.

Быстро встал, поплотнее запахнул халат и, шаркая шлепанцами, вышел. В одиночку Володя коньяк пить не стал, отпил теплого чаю. Подумал, что не зря учился во французской школе, но, наверное, зря поступал на физфак. Правда, на филологическом факультете блата у него не было, а для поступления на физфак он особо и не требовался. В конце концов, учиться на физика или инженера, а заниматься переводами, читать в подлиннике недоступную так называемому простому советскому человеку литературу — это модно, в духе времени. В университете в качестве иностранного языка он выбрал английский. Авантюра, конечно, можно было испортить оценки, но способности к языкам у него наличествовали. Первоначальные трудности он преодолел, теперь английский шел неплохо. Он даже уговорил преподавательницу, милую, стеснительную старую девушку, и она согласилась переводить с ним вдвоем вместо «тысяч» технического перевода полузапретную «Бесплодную землю» Томаса Стернза Элиота. Старая девушка — это тоже было выражением Михаила Алексеевича. У Володи благодаря мэтру был экземпляр знаменитой поэмы.

And I, Tiresias, have foresuffered all

Enacted on this same divan or bed;

I who have sat by Thebes below the wall

And walked among the lowest of the dead.

А я, Тиресий, то же претерпел,

Все, что творилось на ее кровати,

Я, тот, кто у фиванских стен сидел

И с проклятыми говорил во аде.

По матовым щекам Елены Вениаминовны пробегал быстрый румянец, но она не хотела прерываться, даже когда прогремел звонок на следующую пару. На следующее занятие она принесла русское издание Элиота в переводах Андрея Сергеева. В книжке, как обычно в советских изданиях, отсутствовал английский текст — а сравнивать перевод с оригиналом было безумно интересно. Например, это же четверостишие Сергеев перевел по другому.

А я, Тиресий, знаю наперед

Все, что бывает при таком визите —

Я у фиванских восседал ворот

И брел среди отверженных в Аиде.

Лучше, чем я? — Пожалуй, лучше, подумал Володя, но тоже неточно. Впрочем, у меня еще все впереди.

Михаил Алексеевич вернулся, когда Володя выпил почти весь чай и съел значительную часть печенья. Вернулся — но что-то в нем изменилось.

Глаза его блестели, взглянув на Володю, он весело рассмеялся.

— Вы когда-нибудь березовый сок пили? Настоящий, прямо из березы? Не тот, что продается в магазинах — там один сахар. Вкус — почти как вода, а выпьешь — на сердце радость. Что за вкус — не объяснить.

Володя покачал головой.

— Я каждую весну пью. Даровой источник энергии.

Михаил Алексеевич посмотрел на стол, заваленный бумагами, на пишущую машинку с заправленным в нее листом бумаги. Достал из-за обшлага большой клетчатый платок, высморкался.

— Вот что, Володя. Сейчас у меня куча дел, на неделю минимум, а приезжайте-ка ко мне на дачу на следующие выходные. Сейчас, правда, осень, березового сока не будет, но на даче хорошо, не то что в городе. Сможете? Камин есть.

— Постараюсь. Наверно смогу. А где у вас дача?

Предложение было очень неожиданным, раньше ни о какой даче от Михаила Алексеевича Володя и не слышал.

— Да недалеко, в Сестрорецке. Недалеко там когда-то у Зощенко дача была. Дом просторный, со всеми удобствами. Так приедете?

— Приеду...

Володе очень хотелось поговорить об Элиоте, но он не решался навязываться. Поговорить, наверное, удастся, если он приедет на выходные. Правда, на выходные обычно претендует его гёрлфренд Лена, но, в конце концов, не каждый же выходной отдавать ей. Приглашением мэтра он уже начинал гордиться.

— Вот адрес. Третья улица от вокзала. Хотите, я планчик нарисую? Как у вас с геометрией?

— Честно говоря, не очень. Лучше нарисуйте...

Мэтр быстро набросал план шариковой ручкой.

— За удачу, — отдав клетчатый листок Володе, он поднял рюмку с остатками коньяка. Володя поднял свою.