Маска Аполлона

13

На моем пути в Сиракузы, Архит пообещал вознаградить меня, если привезу ему хорошие новости. Со всеми своими заботами, я напрочь об этом забыл; но он-то был не из тех, кто забывает, и порадовал меня таким подарком, на какой я и не рассчитывал. Сказал при этом, что благому вестнику причитается; а никто и никогда не приносил ему вести лучше, чем я. С этими деньгами, да еще с моим заработком от гастролей, я правда не стал богаче, чем был бы с гонораром Филиста, но был вполне обеспечен.

Всю ту зиму Платон провел в Сиракузах.

Иногда я сам удивлялся, почему меня так волновало, что с ним там происходит. Когда-то я искал новости о нем ради Диона, потом ради Аксиотеи. Даже сейчас я временами возмущался им, вполне естественно; но почему-то оказалось, что ощущаю при этом, насколько я ниже его. Глядя, как он сидит с молодым Дионисием, видя того насквозь, но оставаясь терпеливым и спокойным, словно пастух с больным ягненком, не боящийся волков вокруг, я понял, что этот человек благороден. И еще я помнил тот день, когда принес ему письмо Диона, убеждавшего его ехать. Актеры тщеславны; это касается даже самых лучших; но как бы мы ни восхищались собственным талантом — никто не станет относиться к нему как к бремени, которое приходится нести ради других. Но его в Сиракузы не гордость погнала, а чувство долга; и я часто думал об этом.

Мегакл, брат Диона, жил в Коринфе, где сиракузцы чувствуют себя как дома. Но сам Дион купил дом в Афинах, возле Академии, за оливковой рощей. По размеру дом как раз подходил человеку с положением Диона; его сиракузский показался бы в Афинах слишком кичливым. Но дом обставили вещами, присланными с Сицилии, и внутри он выглядел так же, как тот. Пару раз Дион приглашал меня на ужин, когда принимал поэтов с друзьями; на философские вечера, разумеется, не приглашал.

Поскольку Спевсипп оставался с Платоном, Академией руководил Ксенократ. А я знал, как он относится к актерам, и потому туда не совался. Когда появлялись новости о Платоне, Аксиотея посылала мне записку, чтобы встретил ее в оливковой роще или на могиле какого-нибудь героя на Священной Дороге. Даже если информации было чуть — уместилась бы и в записке, — мы этого не замечали. Уж слишком нам было хорошо вдвоем; хотя она любила размеренную скромную жизнь Академии, но не чуралась и внешнего мира; ей интересно было разговаривать с человеком, который этот мир не осуждал. А еще — Аксиотея расцветала холодной архаичной красотой; я видел такие лица в старых храмах, Артемида в Эгине очень похожа на нее.

Мессинский пролив настолько узок, что корабли ходят через него всю зиму, кроме как в самую скверную погоду; поэтому сиракузские пифагорейцы могли регулярно переписываться со своими братьями. Они были в контакте со Спевсиппом, которому каким-то образом удавалось выбираться из Ортиджи; я уверен, что Дионисий, всегда ревновавший к нему, был только рад, когда он исчезал. Могу себе представить, с какими унижениями был вынужден мириться Спевсипп, чтобы быть возле Платона и связывать его с друзьями.

Сначала вести были хорошие. Дионисий заваливал Платона почестями, устраивал приемы в его честь, следовал его советам. Платону удалось реализовать самую заветную мечту Архита: он рекомендовал Дионисию заключить договор о мире с Тарентумом, и этот договор был уже подписан.

Письма Архита были полны радости по этому поводу; Спевсипп был гораздо сдержаннее. Его письма были зашифрованы условными именами, а для большей надежности он адресовал их людям вне Академии, иногда и мне. Когда он вернулся, он изо всех старался собрать их и сжечь, чтобы Платон не увидел ненароком; но это я сохранил. Написано оно как обычно: якобы, сплетни о гетерах.

Поведение юного Дамиска всех просто поражает. Когда он начинал ухаживать за Гелиодорой, он клялся, что готов на любую цену. (Цена означала наставления Платона.) Теперь, когда он от нее отошел, можно было бы ожидать, что он проявит больше гордости и не станет болтаться у ее дверей и без конца посылать ей цветы. Недавно она его спросила, почему он, если ему еще нужна ее дружба, отказывается платить, как подобает мужчине, раз это ему вполне по средствам. И что же он ответил? Мол, друзья подсказали, что ее цена расстроит его дела; он хотел бы цену пониже. Какая нелепость для человека с его репутацией! Она себя не жалеет, общаясь с юношей, чьи манеры стали приличнее; но когда он позволяет себе ревновать — это и омерзительно, и смешно.

На днях произошла абсурдная и тягостная сцена. Она сидела у себя и музицировала, когда он вдруг ворвался и предложил ей управлять всей его собственностью. Это подарок скорее себе, чем ей, поскольку ее управление пошло бы на пользу ему же. Однако теперь она его знает достаточно; потому не ухватилась восторженно за его предложение, а решила подождать, чтобы он сказал еще что-нибудь. Угадай, что он сказал? Потребовал, чтобы она отвадила Дикея, с которым дружна больше двадцати лет, а его самого — этого хлыща самодовольного — объявила своим фаворитом. Как она себя повела, ты можешь себе представить, поскольку знаешь ее. Похоже, что даже ему стало стыдно. Но вся эта идиотская суматоха настолько ее расстроила, что больше в тот день она к своей музыке не притронулась. Она и вообще-то не слишком хорошо себя чувствует, а эта история ей здоровья не прибавила.

Через несколько дней все страхи, порожденные этим письмом, оправдались. Архит написал, что Платон очень болен, может быть и смертельно; иначе Дионисий не разволновался бы настолько, чтобы послать свою жену за ним ухаживать.

Шифрованные письма Спевсиппа прекратились; теперь ничто ничего не значило, кроме жизни Платона, и он писал Ксенократу открыто. И как раз в самый напряженный момент связь прекратилась почти на полмесяца, из-за штормов, отрезавших Тарентум от Коркиры.

У Диона появилось много друзей в Афинах. Они часто захаживали выразить сочувствие и узнать что нового; а я не любил тревожить его, когда у него гости. Поначалу казалось, что он рад меня видеть: я был единственным здесь, кто бывал в Сиракузах и мог себе представить, что там происходит, почти так же хорошо, как и он сам. Он был слишком горд, чтобы проявлять свои чувства среди новых знакомых, как это было со мной в Тарентуме. Но через какое-то время он и со мной стал сдержан, и я оставил его в покое; а новости спрашивал у Аксиотеи.

Наконец какой-то корабль прорвался, и Архит переслал письма Спевсиппа. Платон поправлялся. Жена Архонта заботилась о нем, как о собственной дочери. Быть может, ее послали последить, чтобы никто его не отравил или не придушил подушкой. Во всяком случае, даже сам Дионисий не удостоился бы лучшего ухода.

Так что, когда я начал репетиции к Ленеям, на душе у меня было уже полегче. На жеребьевке меня выбрали из самых первых, и предложили главную роль в новой пьесе Афарея «Аталанта в Калидоне».

Пьеса мне понравилась; там было что играть и Аталанте, и Мелеагру. Его роль была чрезвычайно соблазнительна; с прелестной сценой, где он лежит, умирая, а его суровая мать Алтея сжигает волшебную связку хвороста, в которой заключена его жизнь. Я мог бы использовать в этой роли все те приёмы, что так прекрасно сработали в «Орфее». Честно говоря, Аталанта мне нравилась еще больше; более тонкая, более реалистичная; но ее брать я не хотел. В ведущей женской роли меня обязательно стали бы сравнивать с Теодором.

Его сразу же выбрал спонсор, доставший первый жребий; и Теодор согласился с такой готовностью, как будто знал, что его ждёт какая-то замечательная роль. Что за роль — это было неизвестно: новые пьесы держатся в строгой тайне. Несмотря на молодость, он был уже в самом расцвете своего дарования; если бы — да сохранят нас боги! — женщинам было дозволено играть в трагедии, я уверен, что даже наилучшие из них не смогли бы сказать за себя ярче и трогательнее, чем он. Я решил, что лучше взять Мелеагра и выжать из роли всё что можно.

Дело было дома; я сидел с пьесой в руках и размышлял, как лучше подать сцену смерти, и тут почувствовал взгляд, спиной. Я неохотно обернулся, уже наперед зная, что увижу. Солнце садилось; маска смотрела навстречу свету и сама сияла, сурово, безжалостно.

Я подошел к богу и посмотрел на него укоризненно, но он только рассмеялся надо мной в темноте за глазами. Так что я выбрал Аталанту, совместив ее с царицей Алтеей, а Мелеагра предложил Анаксию. И очень рад был такой возможности, потому что незадолго до того ему крупно не повезло: половину своих сбережений он вложил в торговую экспедицию на Эвксин, а корабль затонул. Земля дорожала, эта рисковая затея была его последним шансом выкупить отцовское поместье. А теперь ему предстояло начинать почти с самого начала. (С тех пор многое изменилось. Он не только выкупил своё поместье; когда занялся политикой, он еще и соседскую ферму прикупил.)

Репетировал я с удовольствием. Когда вошел в роль, перестал гадать, что бы здесь сделал Теодор; думал только о том, что надо делать мне. Роль была очень выпуклая, многогранная, яркая, резко трагичная, благородная…

На Презентации труппа Теодора появилась в золотых венцах, демонстрируя богатство своего хорега. Там же объявили название их пьесы: «Покинутая Ариадна».

Ну, подумал я, тут дело решенное. С таким материалом он просто не может не выиграть. Ему придется свой венок от судейских слез сушить, прежде чем он сможет его надеть.

Пару часов я чувствовал себя неважно, но это прошло. Ведь ни на что другое я и не рассчитывал, а Теодору проиграть не стыдно. Он модных фокусов использовать не станет.

В день представления погода была так себе. Мы вытащили вторую очередь, а Теодор играл последним. Ветер весь день не стихал; то дождь собирался, то прояснялось; погода никого из нас не выделяла.

Заранее зная судьбу венка, я просто выбросил его из головы и играл ради удовольствия; своего и зрителей, таких как Аксиотея, мнением которой я дорожил. В конце мы были очень довольны тем, как нас приняли. Ну, сделано, думал я, переодеваясь. Теперь пойду смотреть Теодора — и не позволю себе завидовать. Зависть мешает учиться, а такого актера увидишь не каждый день.

Как всегда, смотреть на него было удовольствием даже когда он просто ходил по сцене. Но пьеса явно была написана для него. Если бы его забрал другой спонсор, то кого бы они не взяли — ему пришлось бы играть Теодора. Но поэт получил настоящего; и не дал ему делать ничего, кроме как играть самого себя. Все его приёмы, какими он прежде потрясал театр, были вписаны в роль бедной Ариадны. Можно было подумать, что ему для выступления нужны пять мячиков и табуретка, как жонглеру, а не стимул, как артисту. Он старался изо всех сил привнести в роль хоть какую-то свежесть, но с тем же успехом можно тухлую рыбу специями спасать. И всё-таки, слушать его было таким наслаждением, что я был уверен в его победе; пока глашатай не объявил, что выиграл я.

Пришлось снова надевать костюм, подставлять голову под венок, раскланиваться; потом обратно в уборную, а там толпа… Я начал причесываться, когда услышал голос за спиной:

— Дорогой мой! Потрясающе! Так обидно было пропустить конец, я едва не опоздал одеваться… — Это был Теодор. Я с ним пару раз встречался на банкетах, но вокруг него всегда толпился народ, и мы были почти не знакомы. Он взял меня за плечи и расцеловал в обе щеки. О Теодоре никто и никогда не говорил плохо, теперь я понял почему. — Ты знаешь, я сидел там — и прямо ненавидел тебя, за то что у тебя такая чудесная роль, с которой я знал бы что делать. Но в конце концов пришлось мне сдаться, как и всем остальным.

Я знал достаточно, чтобы понять, какую честь он мне оказывает дурачеством своим. Его достоинство бывало леденящим; он не позволял с собой шутить не только богатейшим спонсорам, но и царям наверно… А вот такое берег для равных.

— Можно мне прийти к тебе на вечеринку? Я замужняя женщина, дорогой, хоть и покинутая. Деревенской девушке нужна компаньонка среди всех этих мерзких, ужасных мужчин.

Так началась наша дружба; и длилась до самой его смерти. Одна только тень омрачила тот день; нелепая, глупая случайность. Дион, будучи в Афинах, считал своим долгом чтить обычаи своих хозяев и присутствовать на всех священных праздниках. Был он и на том празднике Диониса; но мне и в голову не приходило, что он может зайти за сцену. А он зашел. Та пьеса не оскорбляла ни его благочестия, ни моральных устоев; и похоже, его тронуло мое исполнение старой Алтеи, когда она, только что убив собственного сына, вновь начинает мстить. Так или иначе, он решил меня поздравить. Но к тому времени, когда он собрался, все порядочные люди уже разошлись; у меня остались только актеры, гетеры, старые друзья; а Теодор, возненавидевший свою роль, взялся пародировать ее: забрался на стол — вместо берега Наксоса — и завывал слова собственного сочинения. Когда Дион появился в дверях, все затихли, словно класс при входе директора школы. Из вопящей шлюхи в высокопоставленного дипломата Теодор превратился моментально, — но всё равно опоздал. Как бы ни был шокирован Дион, учтивость ему не изменила ни на миг; он сказал, что мне причиталось. Но глаза наши встретились; и его говорили: «Как ты можешь так жить?», а мои: «Постарайся понять». Однако, вероятно эта сцена вполне вписывалась в его представления, которые не мешали ему хорошо ко мне относиться. Скоро он меня простил и стал вести себя как прежде.

От Леней до Дионисий время пролетает быстро. На Дионисиях у меня была хорошая роль, но и у Теодора тоже; он вполне заслуженно победил; а кроме того, если бы его не было, я мог бы проиграть и Филемону. Но принимали меня хорошо; я стал уже таким протагонистом, за которым спонсоры гонялись, — и был вполне доволен жизнью. А вскоре мне домой принесли письмо от Диона. В нем были разные хорошие слова по поводу моего выступления, а потом вот что: «Я знаю, что ты разделишь нашу радость, когда узнаешь о возвращении Платона. Он уже в Тарентуме и собирается в Афины при первом попутном ветре.»