22

На следующем Собрании, — едва успели мертвых похоронить и пленных отдать в Ортиджу за выкуп, — Гераклид предложил, чтобы Дион был провозглашен Верховным Главнокомандующим с неограниченной властью. Это был прежний титул Архонтов. Дион не стал ни отказываться, ни соглашаться, а оставил это народу. Дворянство и средние горожане были за; а простолюдины, среди которых болтались друзья Гераклида, стали превозносить его широту души и снова избрали его адмиралом, с тем же статусом.

Я репетировал «Персов»; но услышав эту новость на агоре в Леонтинах тотчас понёс ее Рупилиусу.

— О, Юпитер гремящий!.. — простонал он. — Этот парень даже зерновоз через проливы провести не может… Дион их остановил?

— А как? Он же торжественно простил Гераклида, при всех; а неограниченную власть он вообще не признаёт. Начни он возражать, — выглядел бы подозрительно со всех сторон.

— И Гераклид это знал. Нельзя было оставлять его в живых.

— Дион мне сказал однажды «Государство — это совокупность граждан. Если все они откажутся от собственной добродетели, то как смогут они построить общественное благо?» Конечно, это верно.

— Да? Ну и что?

Он потянулся за палкой; я ее вложил ему в руку.

— Не знаю, — говорю. — Даже Платон вернулся домой, еще раз подумать.

— Платон!.. Ты при мне его имя не называй лучше…

И вежливо отвернулся, чтобы сплюнуть по другую сторону ложа.

А на следующем Собрании Гераклид снова выступил с разделом земли. Напомнил людям, что однажды это предложение уже было принято; что было после, — об этом говорить не стал. Большинство голосов было за. Возражали только землевладельцы; и крупные и мелкие; а на них лежало бремя войны, поскольку именно они имели военную подготовку. Дион, не тратя слов на официальные речи, просто запретил это дело; на правах Командующего сухопутными силами. Народ расходился с ворчанием, — бедняки всегда и везде ворчат, — а люди Гераклида разносили: «Тирания!»

Вскоре после того я поставил «Персов», разделив главные роли с Менекратом. Он сказал, что если не будет работать с ума сойдет. Он до того рвался домой из Италии… По счастью, вернулся так поздно, что уже не увидел тела своих. Я расплатился с человеком, которого собирался занять в пьесе; тот конечно не обрадовался, но понял. Уж такую мелочь для давнего друга хоть кто обязан. Я играл Вестника и Духа; Менекрат царицу Атоссу и Ксеркса. Получилось плохо. Я и не настроен был, и вообще не в форме; хор с бору по сосенке; а Менекрат — хотя, мне кажется, он и рассудок сохранил только потому, что смог выговорить своё отчаяние в той повести о древних бедах, — выступил слабо. Так всегда бывает если актер работает только на эмоциях, забывая о школе. Однако, как всегда в такие времена, зрители решили, что раз уж он чувствует, что показывает, он и должен быть вот таким; и пьесу приняли на ура. К концу он был весь в слезах, — неважно, там и действие к этому подводит, — но после того снова смог и есть, и спать.

Вскоре он уехал в Ионию, в которой никогда прежде не бывал. Забыться хотел, естественно. Дом его спалили дотла; но деньги были по-прежнему зарыты в таком месте, которого никто не знал. Если бы жена знала, это всё её не спасло бы; разве что умерла бы полегче, поскорей. Но он и понятия об этом не имел; и мог хотя бы радоваться, что не разорился. А я остался на Сицилии чуть подольше, обучая Рупилиуса писать по-гречески. Ему предстояло вскоре встать на ноги, но уж слишком он ко мне привык; дочери его были замужем, сыновей живых не было… Но, по правде сказать, это был просто предлог. А я и сам не знал, что меня держит: надежда или страх.

Дионисий обосновался в Локри, в городе матери его, к северу от Региума по побережью. Говорили, что трезвым он бывал очень редко. Но капитаны его бывали; так что флот частенько неприятности приносил. Потому эскадра Гераклита пошла на север очищать проливы, и встала на якорь у Мессины.

Солдаты, воевавшие на кораблях, подчинялись своим офицерам, как обычно. И едва они лагерь разбили, как их командующий послал Диону донесение, что Гераклит склоняет флот к мятежу.

Моряки всё время служили под Гераклитом; он завоевал из расположение расхлябанной дисциплиной; а Диона они не знали, как солдаты. В Сиракузах, как и везде, моряки победнее чем горожане-солдаты, которым приходится доспехи приобретать. И все моряки демократы; но наши в Афинах привычны к общественным делам и слишком много разных обещаний от демагогов наслушались, чтобы всему верить; а у этих практики было поменьше. И Гераклид стал им рассказывать, что прежний тиран бывал постоянно настолько пьян, что в худшем случае мог только пренебрегать ими; а вот новый всегда трезв, и никогда не даст им свободы.

Солдаты все как один были за Диона; вся экспедиция оказалась на грани войны. Если встречались солдаты с моряками в винной лавке, дело кончалось потасовкой. А офицеры следили за Гераклидом, словно псы у лисьей норы. И поймали-таки подозрительного гонца: оказалось, что связан с Дионисием.

Когда это случилось, они пригрозили, что уведут свои людей и обвинят его, если он немедленно не вернётся. Пришлось ему возвращаться. Но как раз в это время Дионисий послал на Сицилию наёмную армию со спартанскими офицерами. Корабли Гераклида им мешать не стали, и они высадились у Аркаги.

К этому времени Рупилиус уже прыгал по дому, но в сад выйти еще не мог. Когда он услышал о спартанцах, — я думал, убьёт себя, пытаясь дотренироваться до боевой формы; носился вокруг него дурак-дураком, всё уговаривал его отдохнуть; а он в ответ возмущался, что мол я знаю о таких вещах. В конце концов рана его рассердилась, а доктор и того пуще; он-таки себя угробил. Наверно, плакал бы, если бы римляне умели.

Леонины крошечный город; афинянин там себя чувствует взаперти; потому я быстренько нашел себе дело в Сиракузах. Город выглядел ужасно; повсюду крысы на развалинах, а люди в шалашах или за плетенками прячутся. Театральная харчевня, чтобы хоть как концы в концами сводить, продавала вино кому попало; а ни одного актера я там не увидел. И всё-таки, именно в Сиракузах хоть что-то происходило, и там был Дион. На людях он не показывался, только распоряжения рассылал; а фракции из Мессины вернулись туда, плодились и множились. Схватки на улицах случались по несколько раз в день. Солдаты постоянно маршировали по улицам, а моряки частенько забрасывали их камнями или старались задержать.

На улице я повстречал Тимонида из Академии, того самого, что после историю написал; а тогда он держал Платона в курсе дел, регулярно письма ему слал. Хоть мы были едва знакомы, встретились почти как родные; два афинянина в чужом городе. Это был небольшой жилистый человечек с высокой лысой головой; на сей раз даже в шлеме. Он рассказал мне, что силы Дионисия окапываются, а Геракид носится с идеей атаковать спартанцев в поле. Ребенку было ясно, что в тех обстоятельствах это самоубийство. Как и при разделе земли, «Нет» пришлось сказать Диону. А тогда Гераклид обвинил его в том, что он затягивает войну, чтобы продлить свою власть.

— Но послушай, — сказал я, вытаскивая его из галереи, которая могла вот-вот обвалиться. — Почему его не судят? Ведь он не только нарушил торжественную клятву, данную перед всеми; он просто предаёт город!

— Пока граждане не потребуют, никакого суда быть не может. Кто его станет судить?

Тимонид был не только тощ, как оса, и совсем желт от недавнего приступа лихорадки, но и раздражителен. И теперь взорвался:

— Я говорил ему; мы все ему говорили, что он много бед себе наделал, когда простил того типа. Моральная логика, государственная мудрость, да простой здравый смысл сельской домохозяйки — хоть что-нибудь покажи мне том дурацком решении! — покажи хоть что-нибудь одно, сказал я ему. Но нет. Каменеет и стучит пальцами по столу, вот и всё. Он Дион; и на меньшее не согласен; а теперь всё кончается. Закон, согласие граждан, правосудие… После погрома, когда того судили, все были на стороне Диона. А что ему теперь осталось? Только сказать, как Дионисий говаривал: «В Карьеры его, потому что я так хочу»? Ты можешь себе такое представить? Да он скорее шлюху прилюдно поимеет. Он связан по рукам и ногам; и мы все это знаем; и он это знает; и хуже того — Гераклид тоже знает! И что мы можем? Только молиться, чтобы его как-нибудь убили в бою. Дорогой мой Никерат, я каждый день об этом молюсь; каждому богу, кто мог бы услышать.

— Да в каком бою, раз вы не выступаете из-за него?

— О, выступим… Дион не потерпит обвинений в трусости и тирании.

— Чего-чего? В трусости?

— Да-да, ведь люди забывают… Ты в своей профессии не видал разве, что толпа забывчива?

— Холодный мир ты показал мне, Тимонид, — сказал я.

— Ну, это не ново. Надо делать, что можем… «Познай себя», «Ничего сверх меры»… В этих старых афоризмах есть своя истина. — Он уже попрощался со мной, а потом вдруг вернулся и добавил: — Он очень хороший человек. Один из лучших в наше время. Если бы он мог еще и сомневаться в этом, как Сократ, был бы по-настоящему велик.

В результате, экспедиция выступила таки против сил Дионисия; флот пошел вдоль берега, а армия по суше. Несколько недель их не было, но ничто так и не решилось. Рупилиус снова начал ходить; и говорил всем, что скоро снова будет в строю; хотя ясно было, что останется хромым на всю жизнь. А потом пришла весть, что Дион со всей кавалерией прискакал в город на полузагнанных конях, запер ворота и выставил людей на стены. Человеку, который нам это рассказал, пришлось провести ночь в запертом городе. Дион вовремя узнал, что Гераклид возвращался с флотом, чтобы захватить Сиракузы. Увидев, что его опередили, он вошел в город спокойно; под предлогом того, что услышал о флоте Дионисия на подходе. Правду знали все; но пойди докажи!

Слухи об этой сваре расходились теперь по всей Греции. Спартанцы, со своим древним высокомерием, словно и сейчас были хозяевами всей Эллады, послали в Сиракузы своего генерала; чтобы разобрался там, раз вожди не могут помириться сами. Гераклид встретил его первым, с полными руками лжи; но тот, хоть и спартанец, понял что к чему. И объявил, что Дион прав. А Гераклид так был в нём уверен, что заранее и публично признал его арбитраж. Так что теперь, по требованию спартанца, ему пришлось идти в храм и клясться, что исправится. Это спартанца удовлетворило, и он уехал домой. Они простые, спартанцы; и благочестивые.

А вскоре после того пришло письмо от Феттала. Он спрашивал, уж не сошел ли я с ума, что торчу в таком дохлом месте как Сицилия, да еще и без работы. Или нового любовника нашел, как он начинает подозревать? В письме было полно театральных новостей; и изложены они были так, чтобы мне захотелось вернуться. На самом деле, чем я здесь занимаюсь? Ставлю пьесы на местных фестивалях (на самом деле, только что поставил в Катане «Ниобею») и смотрю, как вянут все наши великие надежды? Я написал в ответ, что вернусь при первой же возможности, и в сердце своем не изменился. На самом деле. Был, правда, в Леонтини кудрявый греко-римский парнишка, но это не всерьез.

Я так давно не был в Афинах, что теперь знал: надо появиться на приличном корабле, чтобы не выглядеть кем попало. Поэтому я пропустил самый первый, на который мог сесть: тот шкуры вёз. Это меня кто-то из богов предостерег, не иначе. Возле Локри он затонул, и половина людей погибла. И как раз после моего предполагавшегося отъезда сдалась Ортиджа.

После торжественной клятвы в храме Гераклид не мог пренебрегать своими обязанностями; и блокаду держали по-настоящему. Стража у ворот больше не пела. А дезертир, переплывший ночью, рассказал, что съели слона, хотя ему было больше сорока лет. Но даже тогда никто не решался говорить вслух о своих надеждах, пока от Аполлократа не явился посол. Он соглашался сдать Ортиджу вместе в гарнизоном, флотом, военными машинами и всем, что было в крепости, взамен на охранную грамоту и пять триер, на которых увезёт мать и сестер с их имуществом. Похоже, Дионисий просто бросил этих дам, когда удирал. Но надо отдать ему справедливость: он мог бояться нападения в море.

Все в Сиракузах, у кого были друзья в пределах досягаемости, позвали их присутствовать при великом дне. Мы с Рупилиусом узнали одни из первых; и за ночь добрались туда, чтобы занять места получше, возле моря. Полуразрушенный город вдруг воспрянул к жизни. Кое-как висевшие, подпертые брёвнами портики теперь были украшены гирляндами; исхудавшие ребятишки носили цветы в волосах и плясали на улицах. Все гетеры понадевали тончайшие шелковые платья, — это даже красивее наготы, — и в расписных колясках поехали к морю, распевая под лиру. Мальчишки висели на пальмах, словно гроздья фиников. А у каждого алтаря жрецы совершали возлияния и украшали венками статуи богов.

Был яркий день с хорошим свежим ветром; свет блестел на развернутых парусах и вспыхивал на мокрых веслах. Дион поднялся на борт судна, провожавшего эскадру уходящего тирана. Со стен зазвучали фанфары, и ликующие крики покатились вдоль берега, словно прибой. Старики плакали, молодежь плясала и бросала друг друга в воздух… А ворота Ортиджи стояли настежь и без охраны, впервые за пятьдесят лет.

Тимонид, которого я видел перед самым отъездом, рассказал мне, как Дион входил во Дворец, и как его встречала мать, ведя его сына за руку. Позади них шла жена его; седеющая женщина, в слезах; смотрелась как чужая. С тех пор как ее последний муж бежал перед Дионом, она так и жила в Ортидже; женой обоих — и никого. Его мать, благородная старая дама с тонкой фамильной костью, — кроме кости в ней почти ничего и не оставалось, — вывела эту беднягу за руку и спросила, хочет ли Дион принять ее как родственницу, на что она имела право по рождению, или как жену, которой она всегда была в душе своей. Дион повел себя прекрасно. Если бы кто-нибудь стал писать пьесу о нём, — чтобы показать его наилучшим образом, надо было бы разработать вот эту сцену. Он нежно обнял ее и поцеловал, вверил мальчика ее попечению, и с честью ввел в свой дом. Даже вспоминая об этом, Тимонид нос вытирал. А тогда, сказал, ни у кого сухих глаз не видно было.

— А как это воспринял сам Гиппарин?

— Знаешь, выглядел испуганно; и нерадостно, пожалуй. Но, может, просто чересчур ошеломлен был? Событие-то!.. Ему всего шестнадцать или около того; масса времени исправить прежнее воспитание.

— Конечно, — согласился я.

Потому что здесь пьеса должна кончаться.

Победная процессия, жена возвращается, герой на вершине славы, хор поет хвалу, а счастливые зрители расходятся по домам.

И я могу возвращаться в Афины, самым первым с отличными новостями. Долгий период моей жизни, нередко и душу мне терзавший, заканчивается радостным пеаном.

На другой день, или через, я пошел свидетельствовать своё почтение Диону, как делали все более или менее с положением. Он принимал по двенадцать человек за раз; иного я и не ожидал при таком наплыве; и единственно чего хотел — пожелать ему радости. Он встретил нас в белом плаще, простом даже для него. За время фракционной борьбы он еще похудел; но это только выявило прекрасную кость его лица, сейчас освещенного триумфом. Он спас свой народ; он отомстил за изгнание своё и унижение жены своей; он победил низкого врага, ни разу не унизившись до низости. Это был Дион, и никогда меньше чем Дион.

Здороваясь, он выделил меня; сказал, что слишком коротко поблагодарил в тот раз на дороге в Леонтины. Доброта его меня тронула: он ведь и профессию мою простил от полноты сердечной. Простое помещение было до краёв полно счастьем и победой, как красивый кратер может быть полон вином.

Вокруг него стояли близкие друзья, которые оставались, когда другие уходили: Тимонид, мечтавший наверно убраться оттуда, чтобы писать свою историю, и Каллипп ненавистник тиранов, правая рука Диона с давних пор. Я подумал, а как он почувствовал себя, когда Ортиджа опустела? Его бледные глаза блуждали, словно искали что-то потерянное.

Пора было уходить. Я последний раз глянул на Диона, улыбавшегося друзьям; и тут мне вспомнилась история одного давнего Олимпийского победителя, у которого оба сына тоже оказались увенчаны, на одних и тех же Играх. «Умри сейчас!» — кричали ему, имея в виду, что такое никогда больше не повторится, и большей радости не будет. Я задержался в дверях, хоть уже ушел со сцены, и смотрел на его сильное, счастливое лицо; а голос в душе моей, которого я не мог заглушить, кричал: «Умри сейчас, Дион! Умри!»

Я кое-как выкинул это из головы, — не надо плохих примет! — и пошел собираться на корабль.

Загрузка...