Маска Аполлона

18

Дион готовился год. Разговоры в Олимпии вскоре заглохли; но не слухи, которые ползли, как побеги алоэ под землей, обязательно выскакивая наверх. Греция была полна изгнанниками из Сиракуз. Тирания тянулась уже полвека; многие сыновья родились в изгнании. Этих людей надо было прощупать; сейчас уж столько времени прошло, что могу признаться — часть этой работы делал и я. Иногда отвозил письмо кому-нибудь; иногда просто прислушивался к настроениям изгнанников. Диона я видел редко; обычно мои донесения принимал Спевсипп. Академия очень глубоко в это влезла.

Платона я никогда не встречал, разве что случайно. Он со мной здоровался, но никогда не о чем не спрашивал. Свою позицию он объяснил всем. С Дионом поступили подло; Дион имеет право на удовлетворение, и друзья имеют право его поддержать. Платон не обвинял и не хвалил. Но сам он запомнил о гражданском насилии то, чему научила его молодость. А кроме того, он был другом-гостеприимцем Дионисия, со всеми вытекающими религиозными последствиями. Когда ему напоминали о днях, проведенных во внешней Ортидже, он отвечал, что Дионисий ничего плохого ему не сделал, хотя вполне мог лишить его жизни, да и сердит был на него; так что святость их союза осталась нерушима. Он был стар; оружие он носить не мог, даже если бы имел право… А воевать языком или пером (на что, я уверен, его часто подбивали) он считал компромиссом труса. Если надо было помирить родственников, его долгом было посредничать.

В Коринфе, в прежней метрополии, сиракузцев было больше, чем в любом другом городе. Жить там дорого; такое, в основном, могли себе позволить изгнанные аристократы, осевшие там за много лет. С ними я дела не имел; там разбирался брат Диона Мегакл, будучи одним из своих. Он был очень похож на Диона, только разбавленный какой-то: и красив, и достоен, и мужественен, и высок — но не то. Не думаю, что сиракузские обиды так уж сильно его трогали, ему самому их и вовсе не досталось; но он был гордый и храбрый сицилийский нобль — и рвался мстить. Я особо в их дела не лез; но по тому, что слышал об изгнанниках, чьи дети выросли коринфянами, не представлял себе, чтобы они так уж кинулись прочь из этого славного города, чтобы поднять оружие против мощнейшей державы в Элладе.

Феттал соглашался; но его это касалось еще меньше. Он появлялся и исчезал, хватаясь за всё, что помогало ему расти; теперь ведущие актеры искали его вторым для себя, и амплуа его росло с каждой ролью. Мы друг друга понимали. К этому времени я уже знал, что я за актер и что могу; ему еще предстояло познать себя (пожалуй, там надо было узнать гораздо больше); натыкаясь на серьезный выбор, он становился беспокоен, настроение скакало от взлетов до падений. Ни один из нас не мог выдержать долгой совместной работы; честно в этом признавшись, — и принимая любую погоду, — мы избежали крушения и открывали новый берега. Теперь он вернулся с Делоса, с громадным успехом; но с клятвенной руганью, что всё было не так, и с просьбой поставить с ним хотя бы одну пьесу:

— Нико, ты учил меня, как; а теперь я хочу тебя спросить, почему. Возможно из-за того, что ты никак с этими философами не развяжешься.

Как раз в это время, я уже говорил, в Академии можно было узнать много чего и помимо философии. Например, что Дион нанимает солдат. При всех своих потерях на Сицилии, он оказался гораздо богаче, чем я мог себе представить. Большинство изгнанников его подвели: твёрдо себя пообещали не больше тридцати человек. Остальные либо слишком много выстрадали в Сиракузах, либо боялись за свою родню, либо слишком любили свой комфорт, либо просто не верили, что там есть хоть какой-то шанс на успех. Так что безземельный изгнанник Дион нанимал копейщиков, словно царь. Их набирали на Пелопоннесе, посылали на запад и переправляли на Закинт, где их готовил Мегакл. Что им предстоит, знал только он и офицеры. Закинт — тихий остров, очень деревенский, там кажется даже театра нет. Оттуда много не просачивалось.

Тем не менее, к следующей весне в Сиракузах что-то прослышали. Конечно же, изгнанники побалтывали; а вся Греция была как всегда полна шпионами Дионисия, точнее Филиста. Последние беглецы, друзья Гераклита, говорили, что старик практически правит в Сиракузах. Добавляли, что мог бы и Архонтом стать, если бы захотел; но, по крайней мере, верность в нем была. С тех пор как уехал Платон, Дионисий предался распутству и очень редко бывал достаточно трезв для чего-либо серьезного. Напившись, он становился настолько груб в развлечениях, что — как рассказал мне Филемон, он недавно побывал там в театре, — даже гетеры тянули жребий, когда он приглашал их на ужин: ни одна не хотела идти. Его сын Аполлократ, подрастающий юноша, открыто его презирал и предпочитал проводить время с наемниками-офицерами. А юный Гиппарин по-прежнему появлялся на всех пирах и чувствовал себя, как дома, будучи любимцем дядюшки.

Спевсипп поддерживал войну от всей души. Маленькая флейтистка, с запомнившимся мне сонным личиком, не зря его разбудила. Впоследствии он встретился с ее друзьями; а в конце концов люди стали и говорить с ним. Раньше он просто стеснялся их, оттого что его когда-то принимал Архонт. Чем больше он узнавал, тем больше разъярялся; но и надежд прибавлялось. Изгнание Диона превратило его в легенду; он вернется, как древний царь-герой, чтобы повести их к свободе; и если никто не пойдет вместе с ним, — пусть идет один: стоит ему ступить на землю Сицилии, и армия у него будет.

В Академии, некоторые из молодых приводили в порядок свои дела, подготовиться к призыву… Аксиотея не могла; и поверяла мне свою печаль:

— Ты знаешь, наверно я как-то согрешила в прошлой земной жизни; и это наказание принимаю с открытыми глазами. Буду терпеть — и надеяться, что получится в следующий раз. Но тяжко.

Спевсипп оставался. Платон старался наверстать пропавший год работы и обойтись без него не мог; кроме того, он тоже был гостем Архонта, хоть и по нечаянности; а в Академии он был вторым после Платона, так что если бы он пошел — всё равно что Платон. Но некоторые из их самых выдающихся людей откладывали в сторону книги и начинали оружие готовить. Один из них, Мильт-Фессалийский, происходил из древнего рода порицателей на службе Аполлона; это он выбрал день отплытия Диона с Закинта, сразу после праздника бога. А Дион там появился так, что еще успел жертву посвящения принести.

Накануне он устроил смотр войскам и сказал им, что за война. Солдаты были в шоке: профессионалы прекрасно знали, насколько сильны Сиракузы. Начали было шуметь, но Дион не зря командовал всю жизнь: успокоил, без лишних слов показал шансы на успех, и в конце концов добился всеобщего ликования.

В день Аполлона он устроил потрясающую церемонию; все сосуды из золота. А потом угостил своих восемьсот солдат за столами, расставленными на беговой дорожке. Оказался достаточно богат и для этого; даже после того как нанял их и содержал всё время. Это сработало: все уверились, что он не стал бы так тратиться, если бы не был убежден в поддержке на Сицилии.

Мы узнавали об этом в Афинах, когда кто-нибудь из академиков новости присылал. Однако, рассказывать — так всё… А в последнюю ночь перед самым отплытием, когда все были веселы и счастливы и распевали в лунном свете у костров, полная луна вдруг начала кукожиться и цвет поменяла, а потом и вовсе погасла. Затмение. Люди перепугались. Мол, нет знамения хуже для армии, чем это: тот же знак был афинянам в Сиракузах во время Великой Войны. А тогда вся армия пропала, и это было только началом всех прочих бед.

Здесь Дион, который мог бы объяснить всё естественными причинами, показал свою проницательность. Не стал ничего объяснять, а призвал Мильта-Прорицателя. Тот объявил, что луна означает самую яркую и большую державу на земле, как и на небе. И вот империя Дионисия гаснет перед ними, чтобы наполнить их уверенностью в победе; лучшего знамения и вообразить нельзя.

Люди взбодрились. Одного только не сказали им Дион с братом: Гераклит, обещавший собрать и вооружить флот, на Закинт не пришел.

За год подготовки, между ним и Дионом кошка пробежала. Вынужденные работать вместе, они больше времени друг с другом проводили, чем дома. Гераклит был шумный, бесцеремонный, — и по характеру, и умышленно, — и полагал, что все его условия должны приниматься. Дион на это не шел; сначала потому, что оно против его характера было, а потом и доверять перестал. Теперь Гераклит слал какие-то оправдания, — хорошие или нет, не знаю; да и Дион, наверно, тоже не знал. Так или иначе, он доверился богам и поднял паруса, с чем был.

Флотилия состояла из трех вместительных грузовозов и двух боевых триер сопровождения. Кроме оружия на бойцах, в трюмах были еще щиты и всё снаряжение на две тысячи человек. А у каблука Италии ждал сиракузский флот, под командой Филиста.

Он вовремя узнал об том; и теперь на самом деле всё бросил в руки Аполлону. Вместо того, чтобы задержаться, — в надежде, что Филист уйдет, — он свернул с каботажной дороги, за которую цепляются все нормальные моряки, и двинулся в открытое море. Меня при одной мысли тошнит.

Аполлон благословил его. За двенадцать дней попутного ветра они дошли до Сицилии и оказались у Южного Мыса в тридцати милях от Сиракуз. Показалось, что это слишком искушает богов; они задержались. И тогда, чтобы наказать за неверие, налетел свирепый шторм и угнал их чуть ли ни в Африку, едва на берег не выбросил. Они кое-как вышли на веслах из-под берега; но еще возле Африки шторм затих; они вознесли молитвы. А ветер простившего бога принес их обратно к Сицилии, и они высадились у Минои, в карфагенской провинции.

Тамошние солдаты решили, что это война, и кинулись защищаться. К этому Дион был готов. Он сказал своим, что их спасение в выдержке. Имея подавляющее преимущество в числе, они должны сомкнуть щиты и потеснить карфагенцев, не пролив ни капли крови; тогда у него будет возможность поговорить с командиром. Так они и сделали; и взяли укрепление, не убив ни единого человека. Дион вызвал парламентера. Появился офицер, которого он знал. В какой-то давней кампании Дион брал его в плен, и обращался с ним со всеми почестями. Как только тот убедился, что с Карфагеном они воевать не собираются, всё стало просто. Дион вернул укрепление; Синал расквартировал его солдат и обеспечил их. Слово Диона по всей Силилии ценили. Если он скинет Филиста с хозяином, ни один карфагенянин жалеть не станет; а если он — как слух идет — еще и Ортиджу разоружит и наемников распустит, тем меньше станут возражать.

Отряд Диона еще был в Миное, когда пришла весть об еще большей милости бога; о подарке невероятном. Не только Филист по-прежнему висел в море, сторожа ворота пустой конюшни; сам Дионисий вышел из Сиракуз с флотом в восемьдесят оставшихся кораблей, загруженных войсками, чтобы к нему присоединиться.

Почему он это сделал, меня не спрашивайте. Возможно, полагал, что Дион в Тарентуме, и хотел одним камнем двух птиц убить; вряд ли он простил Архиту, что тот Платона вытребовал. А может, просто хотел присутствовать при смерти… Что бы оно ни было, в одном не сомневаюсь: он это сделал под импульсом, без советчика остался. Филист его наверно убил бы.

Люди Диона были так потрясены этой удачей, что отказались от отдыха, который он им предлагал после моря, и попросились в наступление тотчас, пока звезды благоприятствуют. Не знаю, что бы они сказали, если бы услышали весь рассказ о том, как заботился Аполлон о Дионе. Это было на самом деле чудо.

Дионисий, отплывая, оставил регентом своего любимца Тимократа, мужа Дионовой жены. Тот, узнав о высадке, послал в Италию срочного курьера, с письмами к Дионисию и Филисту. Человек высадился в Региуме и помчался сушей в Каулонию, где Архонт стоял с флотом. По дороге он встретил знакомого, который возвращался с жертвоприношения и вез с собой большой кусок мяса. Останавливаться курьер не мог, так приятель дал ему ломоть с собой, чтобы съел, когда время будет. Зная, что дело срочное, курьер не останавливался и затемно; а когда уже больше не мог, вокруг не было никакого укрытия, кроме леса возле дороги. Мясо готовить сил не было; он съел кусок хлеба и рухнул спать, положив сумку с письмами под голову. А тот мясной ломоть был к сумке привязан. Когда он проснулся, сумки не было. В панике кинулся искать — человеческих следов не нашел: только волчьи лапы, а между ними след от сумки протащенной. Всё утро он обшаривал окрестности, надеясь, что мясо волк съел, а сумку бросил; но он ее наверно в логово утащил, щенкам погрызть. Похоже, никто ему не сказал, что было в письмах; послали передать, и всё тут. Теперь он мог только покаяться в потере; сами понимаете, с каким результатом. Так что он сделал то же самое, что я бы сделал на его месте: удрал в Италию и имя поменял. А потом, много лет спустя, рассказал. Все знают, что волк — Аполлонов зверь.

Дион тем временем пошел на Сиракузы со своими восемью сотнями, а лишнее оружие оставил Синилу, который пообещал его прислать.

Скоро оно понадобилось. Едва они перешли через Галис в греческие земли, как начал подходить народ. Кавалеристы из Аркагы, гоплиты из Гелы (которую старый Дионисий отдал на разорение карфагенянам, когда она сослужила своё) и из Камарины… А как только подошли ближе к Сиракузам, с окрестных холмов стали спускаться крестьяне. И малорослые смуглые сикели, жившие здесь еще до эллинов; и невольники крупных землевладельцев; и бедные греки, мелкие арендаторы, разоренные налогами, ушедшими на катапульты старого Дионисия и на женщин молодого. Оружие раздавали пачками. Казалось, бог с небес спустился вести их.

Все, кто там был, согласны, что Дион ни разу за всё это время не опустился ниже роли своей. Так смотрелось, словно он всю жизнь её репетировал. Он был сейчас в таком возрасте, что скорее подошел бы позировать для Зевса, а не для Аполлона. За годы в Академии бороду отрастил; а теперь она была коротко, по-солдатски подстрижена. Мускулистый, благородный Зевс, вполне способный перуны метать; Зевс для Фидия; седина лишь придавала ему достоинства. Он был спасителем, героем, отцом; и если держал некоторую дистанцию, это вполне подходило.

Тимократ, не получивший никакой помощи, несмотря на свои донесения, постарался защитить Сиракузы теми людьми, что были; ему пришлось призвать резервистов. В основном, это были ветераны старого Дионисия, посаженные на землю возле Леонтин. Этих людей Тимократ поставил на городские стены, а Ортиджу держали регулярные наемники. Дион, чьи последние новобранцы пришли из самих Сиракуз, всё знал; и изобразил нападение на Леонтины, в которых военной силы вообще не оставалось. Мальчишки прискакали к сиракузским стенам предупредить отцов; те тотчас открыли ворота и форсированным маршем двинулись к дому, полагая, что младшему Дионисию ничего не должны. А Дион пошел на Сиракузы; рассвет застал его на реке Анап, в миле от города.

Прежде чем выступить, он принес жертвы Аполлону Гелиосу; а за ним стояло уже пять тысяч человек. Он выглядел настолько богоподобно, — в венке из лавра, с руками, поднятыми к солнцу, — что все стали ломать веточки с деревьев, чтобы нарядиться к победе. И это самомнение наказанным не оказалось; назовем его пророческим.

Когда леонтинцы ушли, Тимократ распорядился закрыть все ворота в Ортиджу, но сам туда не успел: навстречу валом валили сиракузцы встречать Диона. Если бы он показался, его бы растерзали на месте; а снаружи ждал человек, которому он нанес такую обиду, хуже которой не бывает; поэтому он схватил первого попавшегося коня, замотал лицо плащом и ускакал. А потом, чтобы оправдаться, стал разъезжать и рассказывать, сколько сил у Диона; так что тот выглядел вообще непобедимым. В результате, те кто еще колебался из осторожности, теперь пошли толпами. И ветераны-леонтинцы, увидев, что дома их и женщины в целости и сохранности, присоединились тоже.

Сиракузы были свободны. Тирания рухнула еще до того, как Дион успел войти в город. Каждый мог говорить свободно, и делать что хочет. И первое, чего захотели, — выловить банду доносчиков Филиста. И по всему городу, их самих, или людей на них похожих, — или их родичей, или кого-нибудь, на кого другие из мести показали, — толпа преследовала на улицах, захватывала в домах, вытаскивала из храмов, где они прятались, и забивала насмерть.

Дион подошел к стенам, и ему открыли большие ворота. Он надел парадные доспехи с золотой чеканкой. Справа шагал его брат, слева Киллипп-Афинянин. Гераклид с кораблями так и не появился.

Старейшины города вышли в белых одеждах и двигались по Священной Дороге, а с крыш на них сыпались цветы, венки и ленты. Когда проходил Дион, люди ставили алтари и приносили благодарственные жертвы. А он — в лавре, миртах и розовых венках — прошагал к солнечным часам Диониса, стоявшим напротив Ортиджи, и с циферблата обратился к горожанам. Сказал, что с помощью богов принес им свободу. Она принадлежит им, если только помогут ему ее защитить.

Ему и Мегаклу тотчас же предложили титулы военных диктаторов, которые прежде были у Архонтов. Дион поблагодарил; сказал, что не станет злоупотреблять мнением людей, столь непривычных к свободе; и предложил совет из двадцати человек, в который войдут возвращенные изгнанники и друзья вроде Каллиппа. Это было принято с энтузиазмом. А он прошел к последней крепости, еще державшейся возле Эвриала. Гарнизон там заперся скорее для безопасности, чем для обороны; и с удовольствие сдался при условии, что либо переходит на сторону Диона, либо покидает город. А гарнизон Ортиджи мог только смотреть на это дело и радоваться, что стены высоки. У коменданта Эвриала были ключи он Карьеров. Дион отпер ворота и освободил заключенных; ликование и на Этне было слышно.

Теперь держалась только Ортиджа. Но Дион построил осадную стену со стороны мола, чтобы ее запереть. Его новобранцев вооружали и готовили в Эвриале; там же он устроил ставку себе. А через семь дней Дионисий со своим флотом вернулся в Ортиджу и вошел в гавань.

Если бы появился Гераклид с обещанными кораблями, они могли бы его задержать; а так Диону оставалось только смотреть на это безобразие. Дионисий мог получать морем всё что хотел; вскоре вернулся и Филист со вторым флотом… Ортиджи хватит еще надолго, но Сиракузы были свободны.

С теми силами, какие были у него, Дионисий мог бы высадиться и атаковать по суше; но он предпочел засесть в крепости. Как выяснилось впоследствии, надеялся договориться с Дионом в частном порядке, как принято у благородных. Архонт полагал, что мотором личной войны Диона была чернь, с которой можно вообще не считаться. Будучи знаком с Платоном, он мог бы получше представлять себе, кто такой Дион. А тот отослал послов назад — и сказал, что не прочёл ничего такого, чего нельзя было бы обнародовать перед людьми. Начались публичные предложения: снижение налогов, переговоры и так далее… А Дион объявил, что если Дионисий отречется, то получит охранную грамоту на выезд. В противном случае, лучшее что он сможет сделать — это сохранить ему жизнь.

Через некоторое время Дионисий согласился обсудить это и попросил послов. Несколько старейшин города пошли; стража возле ворот, вроде, бездельничала; даже кричали людям, что скоро останутся без работы. К закату переговоры еще продолжались; послы останутся до утра. Однако, всё казалось уже договоренным: стража на осадной стене с ленцой несла караульную службу, как и солдаты в Ортидже… А стену надо было еще заканчивать, работы на ней временно прекратились. В полночь распахнулись пятеро ворот Ортиджи, и гарнизон ринулся на осадную стену, на сонных людей.

Визжащие нубийцы, с лицами, штукатуренными под черепа; громадные, голые, раскрашенные галлы, пьяные от неразбавленного вина; надежные, железные римляне — бросились на горожан не умеющих защищаться, не привычных к оружию, да и полусонных. Те с криком бросились бежать. Это был бы конец, если бы не наёмники Диона, которые не стали ждать трубы, а оказались у стены одновременно с ним. Голос его потонул в шуме; но он показался в авангарде и повел людей за собой. Громовержущий Зевс с дротиком, словно Перуном, собирал боевую линию до тех пор, пока щит и панцирь его не покрылись вмятинами сплошь. Даже со свежей раной от копья в правой руке, он сел на коня ободрить сиракузцев; и некоторых вернул в бой. Теперь подошли и люди из Ахрадины; неприятеля задержали на улицах, примыкавших к дамбе; а столкнувшись с этим неожиданным сопротивлением, нападавшие сломались и побежали, многих захватили под стенами. На стороне Диона оказались убиты всего семьдесят пять человек; частью потому, что профессионалы так отлично воевали, а частью потому, что сиракузцы вообще не воевать стали. Они были очень признательны — и предложили солдатам добавочную плату в сто мин. Часть этих денег люди истратили на золотой венок для Диона.

На следующий день послы вернулись. Дионисий хоть и нарушил перемирие, не опустился настолько, чтобы их убить. Быть может, в конце концов, Платон не зря у него побывал.

Третье посольство из Ортиджи обратилось непосредственно к Диону. Он принял его перед народом; ему вручили письма от матери и от жены. Он прочитал их вслух перед всеми; голос не дрогнул; они печалятся, но ни в чём не повинны. В конце концов появилось еще одно письмо; это он попросил прочесть лично, поскольку оно было от сына. Искушение было велико, но печать он всё же сломал. Письмо внутри оказалось не от Гиппарина, а от Архонта; оно сейчас в архивах Академии, я его читал. Говорят, это был удачный политический ход, но мне кажется — это всё он же: эмоции, вздорность, жалость к себе и беспочвенные надежды. Он подробно расписывал годы Диона на верной службе обоим Архонтам, укорял за незаслуженную обиду; клялся, что родня его, и жена, и мать пострадают, если Дион не остановится; просил не швырять священные Сиракузы безумной толпе, которая повергнет город в хаос, а потом его же и обвинит; а в завершение очень красиво предлагал провозгласить Диона Архонтом, если тот сохранит образ правления. Это, наверно, Филист добавил.

Писать Дион посчитал ниже своего достоинства, а послал короткий солдатский ответ. Но письмо оказалось не напрасным. Люди слышали, что такое предложение он получил; наверняка, оно искушает… В винных лавках это обсуждалось. Люди Диона только смеялись; или драться начинали, если были в соответствующем настроении. Они теперь любили его, как отца родного.

Теперь наконец появился Гераклид, с двадцатью триерами и пятнадцатью тысячами войска.

Он надолго подзадержался. Если бы рвался помочь, то пришел бы, как Дион, с чем был. Даже одни триеры, без транспортов с войсками, могли не пропустить Дионисия в Ортиджу. Вряд ли стоит сомневаться, что он рассчитывал застать Диона в беде, спасти всё дело — и взять командование на себя. Чего он хотел потом, — для людей или для себя, — нет его, и никто не скажет.

Так или иначе, он застал Диона победителем; солдаты его обожали, горожане чтили. Чтобы не показаться неудачником, пришедшим к шапочному разбору, Геркалиту надо было что-то делать. Правда, многое говорило и за него: изгнание подтверждало его борьбу с тиранией, и была в нём эта веселая легкость в общении. Контраст замечали все. Но хотя Дион даже в пятьдесят так и не научился разговаривать с людьми легко, я полагаю, он проявлял достаточно такта, чтобы не напрягаться от этого явно; как оно бывает у актеров, насилующих возможности свои.

Все эти парламентеры с Ортиджей кончились ничем; война на суше затихла. Но часть боевых триер Дионисия решила перейти к Сиракузам, и у Гералита оказалось уже шестьдесят кораблей. Однажды он услышал, что Филист пошел к проливам, и решил, что час его славы настал. Флоты столкнулись, Филиста окружили; когда взяли его галеру, он лежал на корме с мечом в груди. Ему было почти восемьдесят, потому не сумел сработать чисто и был еще жив. Гераклид всегда знал, как понравиться, и отдал его на потеху толпе.

Конечно, можно сказать, он знал, чего заслуживает; потому и пытался покончить с собой. Он был правой рукой обоих тиранов, с самого начала. Но о нем можно сказать и то, что он оставался верен сыну, от кого мог взять всё что захочет; хотя отец сослал его по одному лишь подозрению… Что он вообще за оружие взялся в этом возрасте, когда мог бы уплыть куда угодно с мешком золота и умереть в покое, — одно это требовало уважения, пусть и неприязненного. Но что случилось — случилось: это была еще одна смерть Фитона; хотя не было тирана который приказал бы ее, а только вольные граждане Сиракуз. Осадной башни у них не было; да они и не стали бы ждать целый день. Его раздели донага, связали… Из-за раны его нельзя было прогнать по улицам, — так протащили волоком; и каждый прохожий делал с ним, что хотел. В конце, когда стало ясно, что он без сознания и позабавиться больше нечем, ему отрубили голову, а тело отдали мальчишкам. Они привязали его за ногу, сломанную в бою пятьдесят лет назад, и таскали, пока не устали; а после бросили на кучу дерьма. Дион узнал, когда Филист был уже мертв.

Тимонид, который был тогда с Дионом, рассказывал мне после в Академии, что в ту ночь Дион заперся и не спал. Он всегда верил, что честь порождает честь… Он пот свой и кровь свою проливал, чтобы освободить этих людей; в них была часть души его… Нечего удивляться, что когда Гераклит — всеобщий герой — пил с капитанами, Дион к пиру не присоединился. Давным-давно, в Дельфах, когда убили Мидия, я видел, что он этого просто не понял. Он не знал толпу. Он даже сейчас так и не уяснил себе, что представляют собой люди, которым в течение двух поколений приходилось жрать дерьмо. Его не устраивала жалость к ним или ярость к тем, кто их так развратил; он хотел убедить себя, что сама свобода их облагородит. Когда они предали его в бою, он их простил: он был солдат и не слишком много ждал от необученных людей. Наверно, впервые его зацепило вот это убийство. Наверно, он начал раздумывать, что такие люди сами не понимают своего блага; если предоставить их самим себе, они будут страдать хуже, чем при тирании, и опустятся еще ниже… А ведь Сократ учил Платона, — а Платон его, — что лучше претерпеть зло, чем сотворить.

Осень начинала закрывать моря, но в Италию через проливы корабли проходили; в хорошую погоду они весь год курсируют. Морских битв больше не случалось; но в общественном мнении Гераклит стоял теперь вровень с Дионом. Он был мил и приятен со всеми, и не скрывал мнения, что Сиракузы должны управляться точь-в-точь, как Афины; то есть народным собранием и общим голосованием. Однако, необходимость главнокомандующего была очевидна, пока Дионисий сидел в Ортидже. И Гераклид плел интриги, чтобы добиться равной доли в командовании.

Не знаю, что сделал Дионисий, когда узнал, что Филиста больше нет и ему придется воевать самому; скорее всего, напился. Но что достоверно, — вскоре он послал Диону предложение о сдаче Ортиджи. Дворец, крепость, корабли, вся армия с пятимесячной оплатой вперед, — всё уходило в обмен на охранную грамоту для него по дороге в Италию, и на ежегодный доход с его собственных поместий.

Теперь Диона, наверно, подмывало выставить свои условия. Но он поклялся честью своей зачитать все предложения перед народом; и для него это решило дело. Народ единогласно сказал нет. Они попробовали крови Филиста; а насколько слаще должна быть кровь хозяина! Чтобы пойти на такое предложение, Дионисий должен уже при последнем издыхании быть; и всем захотелось взять его живым. Тщетно Дион пытался им втолковать, что всё, — всё, за что они боролись, — уже у них, если только захотят. Они только думали (и говорили тоже): «А вот он ничего не выстрадал!» В Сицилии месть в почете. Некоторые говорили, что Дион должен был получить предложение получше прежнего, чтобы отпустить тирана безнаказанным; но он же и родня тирану… Гераклид против этих слухов не выступал. Быть может и на самом деле им верил; о человеке, которого ненавидишь, легко думать самое скверное. Послы вернулись домой ни с чем, осада продолжалась. Гераклид проводил всё больше времени на берегу, занимаясь политикой. А в одно туманное осеннее утро, когда наблюдатели флота не слишком старались, Дионисий с небольшим отрядом, увозившим все его драгоценности, поднялся на борт и ушел. Когда об этом стало известно, он был уже в Италии.

В Афинах ни о чём больше не говорили когда узнали. Величайшая тирания Эллады рухнула, свергнутая человеком, взращенным в Афинах; почти афинянином, можно сказать. Седовласые философы носились по Академии, как мальчишки; Аксиотея с подругой кинулись целовать меня в оливковой роще… Они же рассказали мне то, что не было еще известно улице: Ортиджа еще держится и без хозяина, а комендантом там оставлен Аполлократ. Этого даже я не ожидал; если сын похож на него, то война можно считать выиграна; и мы решили, что праздновать можно уже сейчас. Еще и вспомнили, что недавно падучая звезда пролетала по небу; такая яркая, что ее видели в дюжине городов; ночь в день превратила.

Много народу учиняли пиры в честь события; в том числе и мы с Фетталом. Теодор рассказал нам замечательную историю. Он недавно играл в Македонии перед новым царем, Филиппом, которого — сказал он — убить будет посложнее, чем прежних. Похоже, когда появилась яркая звезда, тот горный царь решил, что она была послана в его честь; поскольку он выиграл какую-то битву, и колесничную гонку, и жена его родила сына. Он и весь его двор пили всю ночь. А спустя несколько недель пришла великая новость из Сиракуз. Так что мы просто посмеялись над варваром и его претензиями, и стали пить за свободу всех греков.