Май без императора

Глава 12. Город влюбленных (продолжение)

Не подозревал, что церкви в Париже используются как места любовных свиданий. Точнее, подозревал, но не думал, что это настолько широко практикуется. За очень короткий промежуток времени я успел узнать, что девушку зовут Долли, что ей недавно исполнилось восемнадцать и что госпожа относится к ней почти как к родной дочери.

— А кто она, твоя госпожа? Я до сих пор даже имени ее не знаю, — сказал я, когда мы пересекли площадь Трините и свернули на бульвар Клиши, утопающий в пыльной листве акаций.

— Маркиза де Ламираль, — ответила Долли. — Я зову ее госпожой или мадам Летицией.

— А кто ее муж?

Долли скривила губки.

— Старый вояка в каких-то больших чинах. Жуткий брюзга. «Долли, принеси», «Долли, убери», «Долли, я опять обнаружил пыль на каминной полке»… Мне кажется, мадам тайком его ненавидит. Конечно, с виду у них все благополучно, но я-то знаю… Кстати, мы уже пришли.

Мы на цыпочках поднялись по лестнице («Мадам Летиция нынче в опере, — пояснила Долли. — А в комнате наверху живет Симона, домоправительница, сущая ведьма. У нее всегда уши торчком»). Девушка остановилась перед дверью на третьем этаже, поколдовала над замком и прошептала: «Заходите, только осторожно, не споткнитесь о порог».

Комната, куда мы вошли, была такой маленькой, что вызвала у меня ассоциацию с внутренностями коробки из-под конфет. Здесь и запахи стояли конфетные: чуть-чуть ванили, чуть-чуть карамели, чуть-чуть размякшего на солнце шоколада…

Долли не дала мне произнести ни слова. Она обернулась ко мне, стремительно обвила руками и впилась своими губами в мои, словно решила выпить меня до дна, опустошив запасы крови, лимфы и содержимого носовых пазух. Я почувствовал толчок в грудь и, не удержавшись, рухнул спиной на кровать. Долли со стоном упала на меня сверху, и оба мы тут же погрузились в шикарную, умопомрачительную, бездонную перину, как в лесной омут… Ни разу в жизни ни одна женщина не обращалась со мной вот так — просто, беззастенчиво и целеустремленно. Не тратясь на прелюдии, не дав мне времени подумать о чем-то более-менее связном.

Ближе к утру мы выдохлись. Я прислушался к своему бешено скачущему сердцу, провел ладонью по вспотевшему животу и подумал, что если бы Долли продержалась чуть дольше, я сам запросил бы пощады.

— Хочешь вина? — спросила девушка. — Подожди, я сама принесу, — она грациозно выскользнула из-под одеяла, звонко прошлепала босиком по комнате и открыла скрипучую дверцу. — Каберне. Госпожа маркиза подарила бутылку на День взятия Бастилии. Веселый был праздник! Да что я рассказываю, ты и сам наверняка не сидел дома, верно?

— Верно, — чуточку лениво отозвался я. — Только если спросишь, где я был и что делал — убей, не отвечу. Я в тот день выпил целый бочонок.

Она с сомнением посмотрела на меня.

— Ты не похож на человека, который часто закладывает за воротник.

— Я и не думаю. Иначе господин Катильон не держал бы меня приказчиком.

Долли улыбнулась:

— Что, хозяин не любит пьяниц?

— Терпеть не может.

— А убийц?

— Что? — не понял я.

— Я спросила, как господин Катильон относится к убийцам, — терпеливо пояснила Долли. — Ведь ты убийца?

Губы, распухшие за ночь от поцелуев. Темно-вишневые, совпадающие по цвету с темно-вишневыми сосками на смуглой груди. Словно и те, и другие были обожжены страстью — такую страсть невозможно испытывать к приказчику из обувного магазина. За приказчика в крайнем случае можно лишь выйти замуж, чтобы не засидеться в девках. Выйти замуж, нарожать ему кучу бестолковых детишек и с тихой ненавистью подавать ему завтрак по утрам. И лежа в постели в ненавистных объятиях, грезить совсем о другом — об объятиях убийцы с грустными глазами…

— С чего ты это взяла, детка? — спросил я, медленно опуская ноги на пол.

Она наивно распахнула глаза.

— Как? Ты же убил Лопара. А человек, который убивает других людей, называется убийцей. Разве я не права?

— Права, милая, — бесстрастно сказала мадам Летиция, появившись на пороге и отразившись в трюмо бесплотным призраком.

И тут я заметил, что в правой руке Долли очутился пистолет. Не особенно большого калибра и не особенно тяжелый — как раз по ладони. Дуло пистолета сосредоточенно смотрело мне в грудь.

— Сидите на месте, — велела Летиция. — Иначе Долли спустит курок.

— Хорошо, сижу. Скажите только, что вам нужно?

Она не двигалась. Она дисциплинированно ждала, пока я натяну чулки и панталоны, застегну на груди кружевную рубашку и накину на плечи сюртук. Осталось только причесать растрепанную шевелюру, но для этого нужно было подойти к трюмо. И я подошел бы, но Летиция остановила меня. И проговорила, глядя прямо перед собой:

— Я хочу, чтобы вы убили моего мужа.

Мне нужно было свыкнуться с этими словами. Пропустить через себя, попробовать на вкус и впитать, как растения впитывают воду. Обе женщины понимали это и молчали, по-прежнему обнявшись и не спуская с меня настороженных глаз.

Что ж, удивляться не приходится. Я для них — «исполнитель поручений деликатного свойства» (определение мадам Летиции). Менее образованная Долли выразилась проще и конкретнее: наемный убийца.

Я молчал, выжидающе глядя на нее, и она спросила:

— Двести ливров вас устроят?

Я мысленно перевел эту сумму во франки и разочарованно присвистнул: почему-то мне казалось, что промысел наемного убийцы гораздо более доходен.

— Соглашайтесь, месье Гийо, — проговорила Летиция. — Пуля, в лучшем случае тюрьма — или свобода и двести ливров в придачу. Выбор не так уж велик.

— Триста ливров. И ни сантимом меньше, — твердо сказал я. — Мне известны расценки, мадам.

Она не размышляла и двух секунд — мне даже показалось, что она облегченно вздохнула при моих последних словах. Если раньше у нее и были сомнения — теперь они развеялись. Я до того обнаглел, что потребовал задаток. И тут же получил его: сто ливров, не очень новыми и не очень старыми ассигнациями.

— Теперь инструкции, — начала маркиза, сделав знак служанке опустить оружие.

— Одну минуту, — невежливо перебил я.

— Что еще не слава богу?

— Я так и не услышал имени вашего мужа.

— Мой муж — генерал Огюст де Ординер, — сказала Летиция.

Их план выглядел следующим образом: через три дня, 11 августа, я должен, дождавшись темноты и одевшись во все черное, прийти на улицу Вивьен со стороны внутренних дворов, где возле стены нужного мне дома растет высокое дерево. Дерево достаточно крепкое, а его ветви достигают третьего этажа, где расположен кабинет генерала Ординера — как раз по соседству с супружеской спальней. У подножия дерева я должен оставить отпечатки своих башмаков и обломать пару веточек — словом, создать впечатление, будто преступник проник в кабинет через окно, взобравшись по дереву. «Но я не умею лазать по деревьям», — возразил я. И узнал, что мне и не придется этого делать, потому что в дом я попаду не через окно, а через дверь. Долли, в обязанности которой входит уборка комнат на третьем этаже, снабдит меня ключом. Замок и дверные петли будут смазаны: я должен проникнуть в кабинет бесшумно, сняв обувь и повесив ее себе на шею. Его превосходительство имеет привычку засиживаться за столом до полуночи. Я должен взять нож (нож — это уж моя забота, мне придется приобрести его, не привлекая к себе внимания) и перерезать генералу горло, подойдя сзади. Потом мне надлежит устроить в кабинете беспорядок: сбросить на пол вещи, вывалить наружу содержимое шкафа и ящиков письменного стола — словом, проделать то, что делает грабитель в поисках поживы. После этого я должен оставить следы на подоконнике, а затем, снова сняв башмаки, уйти тем же путем, что и вошел, отдав ключ Долли.

— У вас будет всего несколько минут, месье Гийо, — предупредила маркиза. — Потом мне придется поднять крик.

— Вы собираетесь кричать с кляпом во рту?

— Именно, — серьезно ответила она. — С кляпом во рту вполне можно кричать (я пробовала). Правда, негромко и нечленораздельно, но слугам будет достаточно, чтобы услышать и прибежать на помощь. Большинство из них — в прошлом военные.

Я подошел к дому генерала Ординера, как и было предписано, со стороны внутренних дворов. Правда, раньше срока на тридцать шесть часов. Теперь, при свете дня, я увидел, что сзади дом примыкает к небольшому парку за позеленевшей чугунной оградой. Летиция ни словом не обмолвилась об ограде. Внутрь вели высокие ворота с вычурным гербом, доставшимся дому от прежнего владельца. Возле ворот стоял синий фургон, запряженный парой лошадей. Большие желтые буквы на фургоне гласили: «Мебельная торговля „Кампрэ и компания“. Лучшие производители предпочитают иметь дело с нами!». Двое рабочих выгружали из фургона большое кожаное кресло. Наблюдавший за ними рослый офицер вдруг преградил мне дорогу.

— Что вам угодно, месье?

— Арсен Лакю, — представился я, — мебельное предприятие «Ложе фавна» (это предприятие было мне знакомо: их магазин помещался прямо напротив дома, где я снимал комнату). Этот негодяй Кампрэ перехватил у нас выгодный заказ. Где управляющий?

Офицер ухмыльнулся, обнажив желтые зубы.

— Кто смел, тот и съел, так-то, сударь. Поднимайтесь на третий этаж, в правое крыло… Куда прешь, дурья башка? — заорал он на грузчиков, тут же потеряв ко мне интерес.

Я на секунду задержался в подъезде, прежде чем войти в дом. Повернул голову — и увидел дерево, о котором говорила госпожа маркиза. Дерево, возле которого я должен был оставить свои следы, подтверждающие, что грабитель проник в кабинет генерала через окно. Я и сам на месте настоящего грабителя предпочел бы этот путь — он казался мне более безопасным, чем тот, что предлагала маркиза. Если бы не одно обстоятельство…

По дереву, о котором говорила маркиза, никак невозможно добраться до окна кабинета. Разве что предварительно отрастив себе крылья.

«Зачем все-таки Летиция солгала?» — спросил я сам себя. И тут же ответил: известно зачем. Ты необходим, пока необходим. Сразу же после выполнения задания ты сразу перейдешь в разряд опасных свидетелей. Ты можешь попасть в руки полиции. Или решить, что выплаченный тебе гонорар несправедливо мал, и заняться примитивным шантажом… Да все можешь, при зрелом размышлении.

«И какой из этого вывод?» — задал я следующий вопрос. И немедленно получил ответ.

«Тебя убьют».

Я беспрепятственно поднимусь в кабинет — в замочную скважину отлично виден диван, где, по идее, должен почивать его превосходительство. Орудие убийства — опасная бритва — лежит наготове у меня в кармане. Генерал не успеет не то что крикнуть, а даже удивиться. Он умрет, и я стану ненужным. Поэтому и избавляться от меня будут сразу, в тот момент, когда черная душа генерала Ординера рухнет в ад. Ни секундой позже. Какой, к чертям собачьим, крик сквозь кляп, какие слуги — меня застрелят тут же, с порога. Либо Долли, либо сама Летиция. И пути отступления у меня не будет: прыгать с третьего этажа бессмысленно, а ветви дерева — слишком далеко…

— Плакали мои триста ливров, — сказал я вслух.

«Не расстраивайся, — цинично усмехнулось мое второе „я“. — Убить своего врага и умереть самому — разве ты не об этом мечтал?»

Я отрицательно покачал головой. Мой главный враг — император Франции Наполеон Бонапарт — был жив, а значит, умирать мне было рано.

Долли явно была удивлена, увидев меня на пороге. Ее круглое личико вытянулось, она взмахнула угольно-черными ресницами и осведомилась:

— С ума сошел? Тебя не должны здесь видеть!

— Ты одна? — спросил я.

— Одна, — служанка невольно сделала шаг назад под моим натиском. — Но что тебе здесь…

Долг платежом красен. Я не дал ей договорить: я поступил с ней точь-в-точь как она со мной при первом нашем свидании. Я порывисто прижал Долли к себе и со страстью, на которую только был способен, поцеловал ее в пухлые вишневые губы.

— Однако, — прошептала она, отстраняясь.

— Я думал о тебе, — сконфуженно пробормотал я, ухитрившись покраснеть, как помидор. — Я всю ночь не мог заснуть… И вот, решился прийти. Вскоре, как только я убью мужа маркизы, мне придется уехать из Парижа. Исчезнуть навсегда. И мы с тобой можем больше не увидеться. Эта мысль привела меня в отчаяние.

— И что же ты хочешь? — нетерпеливо спросила она.

Я подумал, не бухнуться ли перед ней на колени — очень уж авантажная вышла бы сцена, но решил не переигрывать.

— Я хочу, чтобы ты поехала со мной. У меня есть кое-какие сбережения. Немного, но на домик в Ницце вполне хватит.

— Бедный ты мой, — рассмеялась она. — Никогда бы не подумала, что наемные убийцы такие сентиментальные.

Поднялась на цыпочки, обвила руками мою шею и добавила шепотом:

— И что глаза у них бывают такими потрясающе печальными…

Я подсыпал ей в бокал сонный порошок. Этими порошками меня регулярно снабжал пожилой еврей-аптекарь с улицы Пасси.

Отыскать ключ от генеральского кабинета оказалось до смешного просто: достаточно было выдвинуть верхний ящик трюмо. Да, конспираторы из дам-заговорщиц неважные. Я положил ключ в левый карман, потому что в правом лежал заряженный пистолет. Долли пробормотала что-то в полусне и перевернулась на другой бок. Я посмотрел на ее розовые пятки и снова, против воли, почувствовал желание. Идиотизм, учитывая ситуацию. Я поправил на служанке одеяло и тихонько выскользнул из комнаты.

…На столе в кабинете горела лампа под зеленым абажуром. Свет был неровный и приглушенный, отчего углы комнаты тонули в темноте. Ключ в замке повернулся бесшумно, но половица у самой двери поприветствовала меня радостным щенячьим повизгиванием и сидевший за столом человек обернулся на звук. Я поднял пистолет и негромко сказал:

— Постарайтесь не делать резких движений, ваше превосходительство. Мне терять нечего.

До этого момента я видел генерала Ординера дважды: в Эттенхейме, когда он требовательно постучал в дверь дома герцога, и здесь, в Париже, в этом самом кабинете, куда я проник под видом служащего мебельного магазина. Не так уж много времени прошло…

— Кто вы? — скорее недовольно, чем испуганно спросил генерал. — Что вам угодно? Денег? Забирайте и уходите.

Я улыбнулся. Лопар перед смертью, помнится, спрашивал, нет ли у меня выпивки, генерал брезгливо швыряет подачку, его любящая жена мадам Летиция нанимает меня на грязную работу за несчастные три сотни ливров… Положительно, никто в этом городе не желает принимать меня всерьез.

— Я пришел не грабить. Мне нужно спросить вас кое о чем, — проговорил я.

Генерал удивленно поднял брови.

— Скажите, за что был казнен принц де Конде? Я имею в виду подлинную причину, а не ту, о которой трубили газеты. Он ведь не участвовал ни в каком заговоре, верно?

Вот теперь я увидел, как он побледнел. Впрочем, такой эффект мог породить и свет от лампы.

— Ваше лицо мне знакомо, — вдруг сказал Ординер.

— Эттенхейм, — напомнил я. — Март 1804 года.

— Да, да… — он не удивился. — Вам тогда удалось скрыться, хотя я послал людей в погоню. У вас ведь, кажется, была сообщница?

— Ее убили ваши драгуны, — я с трудом сглотнул слюну. — Скажите, что вы сделали с графиней Шарлоттой?

— Она погибла при попытке к бегству. Все получилось довольно глупо: на повороте карета накренилась, дверца распахнулась, герцог крикнул: «Беги!» Графиня выскочила наружу… Даже не выскочила, а, скорее, выпала. И побежала. Мои люди были вынуждены открыть огонь. Прискорбный случай. Их нельзя винить: они исполняли свой долг.

— За что был арестован герцог? — дрожащим от ярости голосом спросил я. — Кому во Франции он помешал? И был ли это арест — вы ведь действовали тайком, на территории чужого государства… Кто дал вам право? — я задохнулся. — Вы… Вы убийца, господин генерал! Гнусный, подлый убийца! Гореть вам в аду.

Он помолчал. Поднялся из-за стола — тяжело, по-стариковски, наплевав на пистолет, по-прежнему нацеленный ему в грудь, шагнул к резному шкафчику с дверцами из темного стекла, открыл, достал маленькую серебряную рюмку, плеснул вина из пузатой бутылки («вам не предлагаю, уж не взыщите»), опрокинул залпом…

— Не могу припомнить вашего имени. Старею, наверное, память стала ни к черту… Убийца, говорите? — он посмотрел куда-то мимо меня, сквозь меня. — Я военный человек, сударь. Я выполняю приказ. И действую во благо Франции.

— Для блага Франции была необходима смерть герцога?

— Франции, — раздельно произнес Ординер, глядя мне прямо в глаза, — необходимо единство. Необходима сплоченность перед лицом врага.

Сумасшедший, подумал я. Как же я раньше не распознал в нем сумасшедшего — стоило только повнимательнее присмотреться к его глазам — черным, бездонным, занятым одними лишь зрачками. Генерал, свихнувшийся на войне от самой войны и сделавший войну своим богом…

— Война с Англией неизбежна, — подтвердил Ординер мои мысли. — Скажу больше, месье, она уже началась. Самое страшное, месье, это отсутствие в нас единства. Вспомните первые дни революции, когда простые люди, с одними лишь палками, булыжниками и трехцветными знаменами, шли на штыки и жерла пушек. Гибли, но шли — и Бурбоны выкатились из страны к чертовой матери. Вспомните, с каким восторгом народ встречал Бонапарта, вернувшегося из Египта — весь Париж вышел на улицы. Женщины прорывались сквозь полицейские кордоны, чтобы поближе взглянуть на Наполеона, хотя бы кончиками пальцев коснуться его мундира… Его забрасывали цветами, в честь него слагали гимны — а ведь там, в Египте, он потерпел поражение. Сокрушительное поражение: фактически он потерял там армию.

Ординер помолчал.

— Однажды, в Северной Италии, мы волокли на себе пушку через перевал Монтегю… Лошадей у нас не осталось: одна пала от натуги и голода, а вторая сорвалась в пропасть. Для нас не было ничего важнее в мире этой пушки, она должна была стрелять по Милану, поддерживая огнем нашу пехоту… Мы свезли орудие вниз, и я потерял сознание от перенапряжения. А когда открыл глаза — надо мной на коленях стоял Наполеон. Он трепал меня по щеке, которая ничего не чувствовала, потому что я отморозил ее. Ноги тоже потеряли чувствительность — они были точно две колодки, черт побери… И все же я попытался подняться. И просипел: «Лейтенант Ординер, ваше превосходительство, Лилльский уланский полк…» «Отдыхайте, майор, — сказал он. — Вы отлично поработали сегодня». — «Вы ошиблись, ваше превосходительство, я лейтенант…» «Майор, — повторил Бонапарт. — И запомните, я никогда не ошибаюсь». Потом он протянул руку своему ординарцу за медалью для меня, но медали закончились, и тогда Наполеон снял с себя крест и прицепил мне на мундир… Точнее, на то, что осталось от мундира. Вот сюда, — Ординер отвернулся от окна и ткнул себя в левую сторону груди. — Вот сюда… А потом сказал лекарю: «Поднимите на ноги этого храбреца. Такие люди нужны мне…» Кабы он этого не сказал, может, я бы и не поднялся: ноги-то у меня были отморожены. Знаете, я готов был отдать за него жизнь. Мы все были готовы. Его приказ звучал, как голос Судьбы. Жажда славы мучила нас, собачья преданность — ничто в сравнении с тем, что распирало нас изнутри… Так было, сударь, можете мне поверить. И — это ушло. Устои пошатнулись, пришло неверие, начался разброд, и это — накануне большой войны!

И тогда Наполеон сделал то, что изменило все и сразу. Его имя народ отождествлял с республикой, с лозунгом «Свобода, равенство, братство» — значит, нужно было показать народу, что Наполеон Бонапарт — это и есть республика. Что все остается по-прежнему. Что принц королевской крови, стоящий во главе заговора против республики, может быть расстрелян во рву — так же, как самый обыкновенный преступник.

— Но принц не был преступником, — с отчаянием сказал я.

— К черту! — рявкнул Ординер. — Как вы не поймете, что это было неважно. Он был Бурбоном — и поэтому должен был умереть. Умереть, чтобы Франция выстояла. Чтобы народ вновь поверил в своего вождя и пошел за ним.

Генерал сделал паузу, устало посмотрев в угол комнаты.

— Не знаю, был ли принц Конде причастен к заговору. Простите мне мое высказывание, но его жизнь была довольно никчемной. А вот смерть… Смерть — другое дело. Она принесла пользу Франции. Народ снова един, как и раньше. Когда Наполеон вознамерился стать императором, девять из десяти французов отдали за него свои голоса. А империя, сударь мой, это вам не республика. Слово «республика» бесхребетно, а в слове «империя» слышится бряцанье оружия. Топот тяжелой конницы, грохот сапог… Так шли по земле легионы Цезаря и Александра Македонского, и никто, ни одна сволочь не смела встать у них на пути… Вот за что умер ваш герцог, — Ординер усмехнулся одним уголком рта. — Видите, как легко я открыл вам государственную тайну.

Я прислонился к стене и закрыл глаза: подходи и бери меня голыми руками.

— Знаете, — сказал Ординер, — а вы мне нравитесь. Такая преданность своему господину, такое горячее желание отомстить за его смерть делают вам честь.

Плевать мне было на его мнение. Я открыл глаза. Его превосходительство неспешно вернулся за стол, взял в руку лупу, и — дьявол меня задери — принялся снова разглядывать монету, от созерцания которой я его столь бесцеремонно оторвал.

— Я вижу, стрелять вы передумали? — осведомился он, как о чем-то неважном. — Что ж, правильно. Мы уже воюем с Англией, Австрией и Пруссией. Недалек день, когда мы схватимся с Россией — схватимся так, что шерсть полетит из загривков. И мы победим в этой войне, потому что с таким императором нельзя не победить, — Ординер помолчал, поджав губы. — А теперь идите, месье. Никто из моих людей вас не тронет. Идите и подумайте над моими словами.

И я пошел. Ноги сами двинулись по направлению к двери, мне оставалось только подчиниться. Однако Ординер вдруг остановил меня.

— Услуга за услугу. Как вы все-таки вошли в кабинет? Ведь дверь была заперта.

Я помедлил секунду. Вернулся, вынул из кармана ключ (зачем мне теперь этот ключ?) и положил его на стол.

— Мне дала его маркиза де Ламираль, — ответил я чистую правду. Подумал и бросил рядом с ключом пачку банкнот. — Это задаток, который госпожа Летиция заплатила за ваше убийство. Я мог бы сам вернуть его ей, но, думаю, вы сделаете это с гораздо большим удовольствием.

Хозяин вдруг побледнел. Сразу, страшно, будто от апоплексического удара. Или от удара ножом в живот.

— Врете.

Я не ответил. У меня и вправду не было ни единого доказательства: ключ я мог украсть, деньги вытащить из сейфа в магазине, где служил приказчиком, выследить генерала в его кабинете — через окно, взобравшись на дерево… Я лишь молча повернулся к двери, намереваясь уйти — и ушел бы, если бы не натолкнулся на удар.

Давно меня так не били. Я и увидеть-то удар не успел, не то чтобы защититься. Высокая черная фигура возникла надо мной, словно ожившая тьма: длинное вечернее платье, темная пелерина, некое бледное пятно с яркими губами вместо лица — так и должна выглядеть смерть: не древней старухой с косой, а прекрасной дамой, пусть зловещей, но оттого еще более привлекательной…

— Сволочь, — сказала мадам Летиция, поднимая пистолет (кажется, весь этот дьявольский дом наводнен оружием). — Какая же ты сволочь…

Мой собственный пистолет, из которого я собирался застрелить генерала, отлетел в сторону. Да если бы и не отлетел… Я поднял руку ко лбу и отнял ее: ладонь была выпачкана в крови.

— Значит, правда… — донесся до меня голос Ординера — далекий и тонкий, как комариный писк.

Я устало прикрыл глаза. И открыл только тогда, когда раздался выстрел.

По комнате плавал дым и отчетливо пахло жженой пробкой. Летиция растерянно посмотрела на меня, на своего мужа — и упала, громко стукнувшись затылком об пол. Пуля из моего пистолета, из моего «Лефорше», проделала в ее груди аккуратную круглую дырку — непонятно, как я разглядел ее на фоне темного платья…

Генерал безразлично уронил пистолет на пол и сказал:

— Уходите.

За дверью, в коридоре, послышались торопливые шаги и возбужденные голоса. Пожалуй, выбраться мне не успеть.

— Через окно, — пугающе спокойным голосом произнес Ординер. Подошел к двери повернул ключ в замке. — Правда, третий этаж… Но внизу, шагах в пяти от стены, есть клумба. Вы молоды и сильны, если повезет, допрыгнете.

Пять шагов. Плюс темнота, плюс серьезная рана на голове, от которой перед глазами нежная круговерть.

В дверь требовательно постучали.

— Ваше превосходительство, откройте! Ваше превосходительство!!!

Главное — посильнее оттолкнуться, успел подумать я, вставая на подоконник. Главное — посильнее…

(«Monitour», 4-я страница).