Май без императора

Глава 17. Метель

За 192 года до финала.

Старая Смоленская дорога, середина ноября.

Метель началась третьего дня. Большинству из нас она была в диковинку: там, дома, снег обычно выпадал на Рождество, был ласковым и мягким, и воспринимался исключительно как праздничное украшение улиц, вроде бумажных гирлянд, конфетти и горящих румянцем женских щечек.

Здешний снег был другим: он жестоко хлестал по лицу, словно неприятельская шрапнель, проникал за шиворот, выбивал слезы из воспаленных глаз и заставлял кутаться в шерстяной платок, который я маскировал грязными тряпками. Если бы мои спутники узнали, какое богатство я ношу на голове — ограбили бы в минуту. А начни я сопротивляться — убили бы, даже не потрудившись убрать труп с дороги. Нынче вся дорога была усеяна трупами — конскими и человеческими, так что мое тело ни у кого не вызвало бы любопытства.

Мы отступали из горящей Москвы. Бог мой, стоит вспомнить, как радовались мы, увидев ее издали, с Поклонной горы — загадочную русскую столицу, город-мечту, город-сказку, сады Семирамиды… Какое щенячье счастье охватывало нас, когда небольшого роста человек в сером походном сюртуке, верхом на белой лошади, проезжал мимо наших шеренг… «Солдаты! — кричал он, и его слышали в последних рядах. — Война закончена! Перед вами Москва. И она — ваша, черт возьми!!!»

— Да здравствует император! — орали мы в ответ, и слезы гордости выступали на наших глазах.

На моих глазах…

В то утро 14 сентября я впервые увидел Наполеона вблизи. Ну, не совсем вблизи — нас разделяло шагов пятнадцать. Однако эти вшивые пятнадцать шагов не помешали бы мне выстрелить. Не из ружья — из маленького «Лефорше», который я притащил из Парижа. Я бы не промахнулся: тренируясь в Булонском лесу, я истратил столько зарядов, сколько не истратил за всю войну с русскими.

Подумать только: я мог убить Наполеона. И не убил. В ту минуту я забыл, что он мой враг. Я почти любил его…

Москва обманула нас. Она сулила нам отдых, сказочное обогащение и немедленное заключение мира. И мы гадали, стоя на Поклонной горе, когда же эти чертовы скифы наконец сообразят преподнести нашему императору ключи от города. Однако ключей мы так и не дождались. Русская столица была великолепна — под ясным сентябрьским небом, в золоте куполов, дымке садов и бульваров, с господствующим над всей этой панорамой древним Кремлем…

И — она была мертва.

Мы медленно шагали по пустым улицам, с опаской оглядываясь по сторонам: нам все еще не верилось, что русские оставили свою столицу без боя. Мы входили в дома и вздрагивали, услышав тиканье настенных часов — нам казалось, что в них, оставленных домах, поселились призраки… Эти призраки оказались весьма действенными, потому что уже к вечеру город запылал. Кто-то доказывал, что город подожгли местные жители, ушедшие в подполье. Кто-то винил наших солдат, сверх меры нагрузившихся вином (вина в местных подвалах и впрямь было предостаточно: если скифы решили попросту споить своего противника, то они в этом преуспели)… Но я-то знал, кто на самом деле поджег город. Кто превратил непобедимую доселе французскую армию в скопище жалких мародеров, наряженных в женские шубы. Кто спустя всего месяц выставил их за ворота, как выставляют среди ночи поднадоевшую шлюху. Кто послал мне в спутники Жизака, донимавшего меня рассказами о своей жене…

Мой принц, мой неотмщенный герцог, убитый в Венсеннском рву, был тому виной.

От полка, в котором я служил, осталось человек пятьдесят. Первое время, двигаясь от сожженной Москвы на Калугу, мы держались кучкой, но вскоре потеряли друг друга из вида. Рядом со мной остался лишь малый по имени Люсьен Жизак — довольно гнусный тип с красным, как у пьяницы, носом. Он все время трепался о своей жене, оставшейся где-то в Нижнем Эльзасе. Он не называл ее по имени, в его россказнях она проходит под определением «эта сука».

— Я проучу ее, эту суку, — бормотал он. — Ты слышишь, Гийо? Ты думаешь, я сдохну здесь, на этой варварской земле? Как бы не так. На Корсиканца надежда плохая, ну да ничего, я парень не промах, у меня кое-что припрятано на черный день. А ты, Гийо? Ты женат? Вижу, что женат. И твоя жена такая же сука, как и моя, иначе ты не сбежал бы от нее в этот ад… Merde, как болит голова. И гниль все время течет из ушей… Слушай, Гийо, отдай мне свой платок. Ты все равно скоро помрешь от чахотки, так что платок тебе ни к чему…

Однажды ночью он попытался украсть его у меня. Я лежал недалеко от костра, в лесу, на подстилке из елового лапника, и неожиданно очнулся от сна. Жизак стоял рядом на коленях и сосредоточенно сдирал шерстяной платок с моей головы. Полная луна четко вырисовывала контуры людей, расположившихся на ночлег среди деревьев. Кто-то, сгорбившись, сидел у костра, кто-то храпел, завернувшись в поношенную шубу, кто-то с ожесточением резался в карты… Никто даже не повернул головы в нашу сторону.

Я толкнул Жизака в грудь. Он упал на спину, но тут же вскочил и оскалился, напоминая… не волка, а скорее, озлобленную гиену. Гиены тоже бывают опасны, когда добыча ускользает у них из-под носа. Я снова ударил его, а когда он упал, насел сверху, без всякой жалости макнув его лицом в грязный сугроб. Жизак задергался, но я держал крепко.

— Сволочь, — прохрипел он, давясь снежным крошевом. — Ты все равно скоро сдохнешь, Гийо, ты сдохнешь… А я не могу, не имею права, если я окочурюсь в этом поганом лесу, эта сука моя женушка выскочит замуж за соседа… Я должен выжить, ты понял, сволочь, я должен закутать голову, у меня гной течет из ушей…

— Ты же хвастался, что у тебя припрятаны деньжата на черный день, — глухо сказал я. — А кое у кого здесь полным-полно вещей на продажу.

— Ты хочешь, чтобы я вернулся домой пустым?! Ты хочешь сказать, что я задаром рвал жилы в этой проклятой России? Да я лучше… Да я лучше навсегда останусь здесь, чем вернусь нищим к этой суке…

— Ну так оставайся, — я отпустил его, отряхнул снег с коленей и улегся на свой лапник, повернувшись к Жизаку спиной. Я был уверен, что снова напасть он не посмеет. Он и не посмел: я слышал, как он, давясь злыми слезами, возится в сугробе — их, этих сугробов, вдосталь намело за три дня непрерывной пурги…

А потом меня скрутил кашель. Кашлял я долго и натужно, и, сплюнув на ладонь, увидел на ней черный сгусток. И подумал, что, наверное, Жизак не так уж неправ.

Наутро я разыскал его недалеко от костра. Жизак сидел на пеньке, скрючившись от холода и обхватив себя руками. Его трудно было принять за человека — скорее, за какой-то уродливый нарост на этом самом пне. Я снял с головы платок и бросил ему на колени.

— На, держи.

Он не сразу поднял голову и не сразу узнал меня. А узнав, с испугом отшатнулся.

— Ты чего?

— Платок, — повторил я. — Ты же хотел…

И пошел прочь. Я спиной чувствовал, как Жизак растерянно смотрит мне вслед. И как его губы шевелятся, не в силах что-нибудь произнести…

Березина…

Мы подошли к ее восточному берегу на рассвете 14 ноября. Утро выдалось дьявольски холодным и ветреным. Ноги, копыта и колеса вязли в непролазной грязи, сверху, как обычно, сыпала какая-то ледяная дрянь — полудождь, полуснег, полуград, и темно-серое небо отражалось в такой же беспросветно-серой бурлящей воде. Дрожь пробирала при мысли о предстоящей переправе. Впрочем, вру. Все мы стремились к ней с лихорадочным, почти истеричным нетерпением: пока еще русская армия под командованием генерала Чичагова ожидала нас в пяти лье ниже по течению, у Борисова — Чичагов был уверен, что мы будем наводить мосты именно там, чтобы затем кратчайшей дорогой идти на Минск.

— Merde, — хрипло пробормотал Жизак, с ненавистью поглядывая на небо. — Говорят, у Бородино в день битвы над нами кружил орел. А теперь — только эти чертовы вороны… По-моему, канонада приближается, как ты думаешь, Гийо?

С того дня, как я отдал ему свой шерстяной платок, его поведение кардинально изменилось. Он по-прежнему держался рядом, зато перестал ныть и потчевать меня рассказами о своей ненаглядной женушке. А однажды, когда мы заночевали в каком-то полусгнившем сарае, даже поделился со мной жареной кониной и размазней из муки, разбавленной кипятком. Головная боль, кажется, тоже прекратила его донимать — возможно, как раз благодаря моему платку. Что ж, добро, если так.

Я сидел, привалившись спиной к колесу нелепо вычурной кареты, в которой какой-то придурок прикатил сюда из Москвы. Лошади при карете не было: то ли пала от бескормицы, то ли хозяин обменял ее на лишний мешок золотых побрякушек.

— Кажется, началось, — Жизак, сидевший рядом со мной, в волнении вскочил на ноги.

Лагерь пришел в движение. Люди хлынули к реке, и я подумал, что русские прикатили свои пушки из Борисова и вот-вот начнут обстреливать нас с холма. Но оказалось, что это началась долгожданная переправа: понтонеры наладили мост.

Жизак вдруг снялся с места и умчался куда-то. Вернулся уже в сумерках, донельзя возбужденный, и горячо зашептал он мне в ухо:

— Я тут кое-что разузнал… Завтра на рассвете через мост будет переправляться Корсиканец со своей свитой, штабом и прочими прихлебателями. Спереди и сзади пойдет гвардия. Я знаю этих ребят, они все сметут на своем пути. Нужно будет пристроиться им в хвост, тогда у нас будет шанс проскочить на ту сторону…

Я поспешил отвернуться, чтобы мое лицо меня не выдало.

Завтра Наполеон Бонапарт ступит на мост.

Завтра, уже завтра я увижу его — пусть, как и на Поклонной горе, не вблизи, ну так что ж. Я задумчиво посмотрел на понтонеров, снующих в воде, затем оглянулся на карету, возле которой мы притулились. Похоже, само Провидение послало мне эту карету…

Карета была дьявольски тяжелой, но я все же передвинул ее под нужным углом. Расстояние до моста я измерил еще днем: сто двадцать шагов, не слишком серьезная дистанция для нарезного штуцера. Забравшись внутрь кареты, я пересчитал заряды: их было восемь. Что ж, для завтрашнего дела мне достаточно будет и одного. Перезарядить оружие, а тем более выстрелить второй раз мне все равно не дадут…

Слепо глядя в окошко на копошащихся во тьме людей, я вдруг подумал, что будет, если завтра (да нет, уже сегодня) я не сумею отделаться от Жизака. Если он решит непременно идти на мост вместе со мной — ведь он все это время не отставал от меня ни на шаг. Что, если он увидит, как я заряжаю свой штуцер, и поймет…

Моя рука сама собой скользнула за пазуху, нащупав маленький «Лефорше». Вот странно: моя одежда заиндевела и стояла колом, тело сотрясал хронический озноб, а пистолет был теплым. Мне почудилось, что он шевельнулся, обрадованный, что о нем вспомнили, наконец.

Я испуганно отдернул руку. Липкий пот змеей скользнул по позвоночнику, и сердце замерло от ужаса, пропустив удар. Перестань, успокаивающе сказал я себе. Перестань, никто не говорит о том, чтобы убивать — просто придется слегка ударить рукояткой по затылку, Жизак на несколько минут потеряет сознание, только и всего. Несколько минут — более чем достаточно…

Я посмотрел на свои пальцы: они так и ходили ходуном. Не от холода, хотя холод пробирал до костей.

Жизак первым заметил кортеж императора. Вернее, услышал, поскольку первыми его словами, когда он растолкал меня, были: «Барабан, Гийо! Барабан бьет!» — и куда-то исчез — должно быть, побежал к реке. Давка там была неимоверная: сосед напирал на соседа, и проложить дорогу к переправе можно было только с помощью штыков. На миг мне показалось, что гвардия так и поступит.

Однако обошлось. Людская масса замерла, глухо зароптала и начала мало-помалу расступаться, освобождая проход. Правда, уже никто не кричал «Да здравствует император!», прошли те времена…

Наполеон Бонапарт, император Франции — маленький, сгорбленный, в длинном унылом плаще и такой же унылой треуголке, опираясь на трость, медленно спускался по дороге с холма. Даже на таком расстоянии было заметно, как он постарел — стремительно, неотвратимо, за какие-то три с лишним месяца. Так стареют от потери близкого человека. Или — от внезапной страсти к юной любовнице, моложе тебя лет на тридцать. Да, это был совсем не тот человек, что гарцевал на коне перед нашими шеренгами у стен русской столицы. Тот зажигал в сердцах детский восторг, преданность, восхищение, граничащее с религиозным экстазом. Этот не вызывал ничего, кроме жалости. И того, и другого было трудно решиться убить…

Я медленно протянул руку к ружью. Рука не дрожала, и сердце билось с пугающим спокойствием: что ж, восемь лет, проведенные под чужим именем, не прошли для меня даром. На то, чтобы просунуть дуло в окошко кареты, взвести курок и прицелиться, уйдет секунд пятнадцать — столько же понадобится императорскому кортежу, чтобы поравняться с моим убежищем. Спешить было некуда…

Спешить было некуда, но я опоздал. Я обнаружил это, когда сзади меня дернули за рукав и негодующе проорали в самое ухо:

— Гийо, какого дьявола! Шевели задницей, нам надо пристроиться к гвардейской колонне…

— Оставь меня, — процедил я, не отрывая взгляд от фигуры Бонапарта.

— Что значит «оставь»? — удивился Жизак. — Ты что, решил сдаться в плен к русским?

Он увидел в моих руках штуцер и удивленно спросил:

— Ты что задумал, Гийо?

Барабан приближался. Стиснув зубы, я отложил оружие и повернулся к Жизаку. Тот, видимо, что-то прочел в моем лице. Брови его изумленно поползли вверх, рот округлился… Не дав ему опомниться, я сильно толкнул Жизака на сиденье, вытащил из-за пазухи «Лефорше» и навел ему в грудь.

— Ты… ты… — прошептал он.

— Сиди тихо, — сказал я. — Не дергайся, и ты не пострадаешь, обещаю.

Он смотрел на меня, как кролик на удава: немигающе, даже не испуганно, а как-то совершенно бессмысленно. И тягучая желтая слюна текла по его давно не бритому подбородку. Мне некогда было наблюдать за ним: еще минута, и Наполеон со свитой спустится с холма. И тогда его закроет от меня людское море. Я отложил пистолет в сторону, снова взял штуцер и приник щекой к прикладу.

— Помогите!!! — заорал вдруг Жизак и стремглав рванулся мимо меня. — Помогите, убивают!!!

Я не успел его задержать. Я мог бы схватить «Лефорше» и выстрелить ему меж лопаток — на это ушла бы секунда, не больше. Но я не сделал этого.

— Спасите!!! — вопил Жизак. — У него ружье!!!

Все стали оборачиваться — по крайней мере, те, кто находился ближе к карете. Кое-кто, возможно, даже заметил дуло ружья в боковом окошке… Но мне было уже все равно. Штуцер раскатисто рявкнул, сверкнул язычок пламени, и за миг до того, как облачко дыма закрыло мне обзор, я увидел, как человек в маршальском мундире рванулся к Наполеону, раскинув руки, будто хотел заключить его в объятия…

Впервые я находился так близко от Наполеона — не в ста двадцати шагах, как нынче на рассвете, и даже не в пятнадцати, как на Поклонной горе, а почти вплотную. Я мог бы коснуться его, если бы мои руки не были связаны за спиной. Жизак стоял рядом со мной, тоже связанный, избитый, в растерзанном мундире, хотя ни он, ни я не оказали сопротивления.

Наполеон молчал долго. Так долго, что я вздрогнул, когда он спросил:

— Ваше имя и звание, сударь?

— Его зовут Арбо Гийо, — зачастил Жизак срывающимся на фальцет голосом. — Это он стрелял в вас, ваше величество, я тут не при чем, я пытался удержать его, но он наставил на меня пистолет… Скажи, Гийо! Скажи, что я не виноват!

Я промолчал. Лишь подумал вдруг о злом роке, что с самого начала осенял этот поход. Кто знает, не умри герцог во рву Венсеннского замка — может быть, не было бы позорного бегства из Москвы, трупов по обочинам Старой Смоленской дороги и воронья над нашими головами в мрачном осеннем небе над Березиной…

Наполеон вяло шевельнул рукой. По этому знаку вперед сунулся жандармский офицер — маленького роста крепыш в новеньком зимнем обмундировании (жандармерия, как и гвардия, в отличие от армейских частей, понятия не имела о недостатке еды и теплой одежды).

— Отвести этого человека к опушке леса и расстрелять, — распорядился Бонапарт.

— Ваше величество, это неразумно, — вполголоса заметил маршал Мюрат. — Его необходимо допросить, у него могут быть сообщники…

— Посмотрите вокруг, маршал, — сухо проговорил Бонапарт. — Здесь сто пятьдесят тысяч солдат, которых я должен спасти. И только два моста. На них и так слишком мало места.

Он развернулся и, ссутулясь, направился вниз по дороге.

Вот и все. Мои ноги вдруг ослабли. Хотя — с чего бы? Беря на мушку императора, я прекрасно сознавал, что не уйду живым после своего выстрела. Я был готов к смерти — точнее, считал себя готовым. А вот поди ж ты…

— А как же я, ваше величество? — несмело спросил Жизак. Он был бледен, как полотно. — Что будет со мной?

Наполеон остановился.

— Ах, да… Вы ведь тоже пострадали, месье, вас держали под дулом пистолета… Капитан, освободите этого молодца и включите его в расстрельную команду.

Похоже, я поторопился сказать, что Жизак был бледен. По-настоящему он побледнел только сейчас, после этих слов. Ему протянули ружье. Он отшатнулся от него, как от ядовитой змеи.

— Нет… Нет, ваше величество, я не могу… Я не палач!

— Вы тот, — раздельно сказал Наполеон, — кем вам прикажет стать ваш император. Впрочем, у вас есть выбор. Вас тоже могут расстрелять как возможного сообщника.

Весь предыдущий день со стороны Борисова была слышна канонада. Теперь же, когда русские пушки замолчали, мне показалось, что я оглох от тишины. Меня привели к кромке леса и подтолкнули к сосне. В этом богом проклятом краю растут только сосны, чтобы расстреливать возле них незадачливых убийц. Да еще осины и ели, чтобы сводить нас с ума.

Жандармский капитан отошел к солдатам и коротко приказал:

— Товьсь!

Бедный Жизак, я видел, как трясутся его руки — будто он перебрал вчера дешевого вина. Ты все равно умрешь, говорили его слезящиеся глаза и левая щека, заходящаяся в нервном тике. Ты все равно умрешь — что с того, что я отказался бы стрелять? Меня бы просто поставили рядом с тобой — ты даже не представляешь, как обрадовалась бы эта сука моя женушка, если бы так случилось, если бы мои кости сгнили здесь, у этой чертовой сосны, ты же понимаешь, Гийо…

— Целься! — гаркнул капитан. И угрожающе добавил, взглянув на Жизака: — И не дай бог тебе, приятель, пальнуть мимо — иначе второй залп будет по тебе.

Жизак поднял приклад к плечу и с отчаянием заорал:

— Ты сам виноват, Гийо! Мы с тобой были бы уже на мосту, какого черта ты это сделал? Какого черта?!

Я не ответил. Ему будет легче стрелять, если я промолчу. Вот только свист… Свист острой бритвой полоснул по барабанным перепонкам, что-то упруго ударило неподалеку от меня, вспышка ослепила, и я упал лицом в снег. За первым взрывом последовал второй, затем третий… Хотелось зарыться поглубже в землю, и я бы зарылся, кабы руки не были связаны. Вот почему канонада молчала все утро: русские, обнаружив свою ошибку, спешно подтягивали артиллерию к нашей переправе…

Что-то тяжелое рухнуло рядом со мной и прокричало в ухо:

— Гийо, мать твою, ты жив?

Я пошевелился вместо ответа.

— Ты жив, вот дьявол… А их всех убило — всю расстрельную команду, и капитана… А мне ногу распороло осколком. Слушай, надо отлежаться здесь, пока все не утихнет, и двигаться к мосту.

— Я приговорен к расстрелу, ты не забыл? — крикнул я в ответ. — Что будет, если меня увидят? И если тебя увидят вместе со мной?

— Измажь лицо грязью, — посоветовал Жизак. — И вот еще что… — он стащил с головы мой многострадальный платок и сунул мне в руки. — Натяни его пониже, до самых бровей.

Я извернулся и посмотрел на его ногу. Я не был особенно силен в медицине, но и моих скудных познаний хватило, чтобы понять: дело плохо.

— Как же ты дойдешь? — спросил я.

Жизак скрипнул зубами:

— Доковыляю как-нибудь.

Жандармского капитана, который командовал моим расстрелом, взрыв почти разорвал пополам. Правая рука валялась отдельно, в нескольких шагах от тела. Я стащил с нее рукав, закрутил в жгут и перетянул Жизаку бедро. Кровь больше не хлестала фонтаном — но она текла. Текла обильно. Если так будет продолжаться дальше…

Не знаю, сколько раз мы падали и поднимались. Русские, пристрелявшись, перенесли огонь ближе к переправе, и теперь там творилось что-то невообразимое. Не было и речи о каком-то порядке и субординации: всех охватила паника, солдаты сталкивали генералов с настила, лошади спотыкались о бревна, бревна разъезжались, потому что были плохо закреплены, и люди проваливались, ломая ноги. На упавших наступали бегущие следом, все кричали, ругались осипшими голосами, и никто не слышал друг друга.

— Кажется, Корсиканец успел переправиться, — прохрипел Жизак. В его голосе была укоризна: не потому, что я стрелял в императора, а потому, что из-за этого мы не успели пристроиться к гвардейской колонне. Что и говорить, укор был справедлив.

Взрыв раздался совсем рядом. Водяной столб взметнулся вверх, и я почувствовал, как деревянный настил под ногами встал дыбом. Я попытался удержать равновесие, но меня сбило с ног, кто-то ухватился за мою шинель, и мы полетели в воду.

Меня словно окунули в жидкий огонь. Дыхание перехватило, и я ушел в глубину, из которой не мог вырваться, потому что одной рукой держал Жизака за шиворот. Наконец мне удалось вынырнуть. Рядом показался Жизак — захлебывающийся, с жутко выпученными глазами… Он почему-то отталкивал меня, вместо того, чтобы держаться.

— Ты что? — выкрикнул я.

— Плыви… — скорее понял я, чем расслышал.

— А ты? Я без тебя…

— Плыви!!! — заорал он из последних сил. — Скажешь моей жене… в Эльзасе…

Я оглянулся. Жизака нигде не было. Вокруг барахтались люди — они кричали, захлебывались, молотили руками по воде и уходили под воду — с тем, чтобы больше не вынырнуть. Моя шинель словно налилась свинцом и упорно тянула вниз, в глубину. Наверное, я бы подчинился ей: в какой-то миг я понял, что мне хочется этого больше всего на свете.

Наверное, я бы подчинился — но моя рука вдруг наткнулась на бревно. За него уже держалось несколько человек — мне лишь чудом удалось найти свободное место, чтобы уцепиться. Бревно было скользким и ходило в воде ходуном, и удержаться возле него было так же трудно, как удержаться на спине необъезженной лошади, когда в ее спину намертво вцепились еще с десяток обезумевших людей.

И тем не менее я держался. Держался из последних сил, пока ноги не почувствовали опору…

Не знаю, сумел бы я самостоятельно выбраться на берег. Однако и тут мне повезло: кто-то схватил меня за шиворот и буквально вытряхнул на благословенную сушу. Иначе я, скорее всего, замерз бы там, у кромки воды. Впереди, шагах в тридцати, горел огонь. Я пошел на него, плохо соображая, зачем я это делаю: с тем же успехом я мог бы пойти назад к реке — направление не имело значения.

Огонь оказался костром, сложенным из плавника. Возле него сидело человек десять. Тот, кто помог мне доковылять до него, протянул флягу с вином. Я сделал большой глоток и закашлялся, утирая рукавом рот. Вернул флягу хозяину, увидел на нем офицерскую форму и сделал попытку вскочить, вытянувшись во фрунт. Земля под ногами тут же закачалась, офицер хлопнул меня по плечу и хрипло проговорил: «Сидите. Нынче здесь все равны: можно сказать, мы вытащили счастливый билетик. Знаете, сколько народа успело переправиться? Всего сорок тысяч. Сорок — из ста пятидесяти, так-то… Я капитан Дорнэ, — отрекомендовался он. — Ваше имя, сударь?»

— Жизак, — сказал я после секундной паузы. — Рядовой Люсьен Жизак, господин капитан, двести восьмой волонтерский пехотный полк…