Май без императора

Глава 2. Ракель

За 3 года до финала.

— …Пока ты не отыщешь своего гения, — сказал Юлий. — Где — это уж твое дело. Хоть в Антарктиде, хоть на американской ядерной базе в Неваде… Он ведь исчезает не впервые, пора бы привыкнуть.

— Найдем, — отозвался Ракель, стараясь, чтобы голос прозвучал уверенно. — Я уже дал распоряжение своим ребятам. Три дня максимум — и все будет в порядке, гарантирую. Ты же меня знаешь…

— Сутки, — раздельно произнес собеседник. — Торжество у меня дома будет через три дня. Приглашены солидные люди. Так что… — он уронил взгляд на золотой «Ролекс» на запястье. — Московское время восемнадцать ноль-ноль. Если твои ребята не найдут Виндзорова к завтрашнему вечеру — тебе придется заплатить неустойку. Плюс — некоторую сумму за моральный ущерб.

Собеседника Ракеля звали Юлий Валентинович Милушевич. Или — просто Цезарь. Первые робкие шаги в бизнесе он начал делать, будучи скромным сотрудником краеведческого музея. В середине девяностых Юлик стремительно пошел в гору, поднявшись на респектабельном антиквариате и компьютерном оборудовании.

Когда-то, на заре туманной юности, они были очень дружны: Юлик Милушевич, Рудик Изельман и непонятно как попавший в город сын гор Дамир Гусейнов, на раз-два покорявший пугливых студенточек из мединститута имени Бурденко. Одна из медичек, белокурая Машенька Озерова с отделения педиатрии, даже наградила неистового горца очаровательным сыном, Дамиром-младшим. Когда Дамиру-младшему «стукнуло» двадцать три, Юлий, свято чтивший законы былой дружбы, взял его к себе в службу безопасности. Не забыл он и об остальных: ссудил Дамиру-старшему денег на открытие собственной клиники глазных болезней и купил Рудику Изельману место в крупной продюсерской компании. Компания занималась всем — от раскрутки поп- и рок-команд до организации концертов скрипичной музыки. Ракель специализировался на скрипачах. В подавляющем большинстве скрипачи были серьезны, кротки и здравомыслящи. Однако в любом стаде всегда найдется паршивая овца. Владик Виндзоров, двадцатидвухлетний выпускник Гнесинки, лауреат «Пальмовой ветви» (Карловы Вары) и «Золотого смычка» (милая старушка Вена), был как раз подобной овцой. Проклятием. Злым гением…

Нет, Владик Виндзоров не напивался, не снимал в барах шлюх и не нюхал кокаин. Однако Ракель готов был терпеть от него все, что угодно — лишь бы чертов маэстро оставил свою гнусную привычку исчезать неизвестно куда в самый неподходящий момент.

Сегодня маэстро выступал в концертном зале «Олимпия». И его принимали на «ура». Камерный зал был переполнен, за кулисами толпилась околомузыкальная общественность, и Ракель устроился в отведенной Владику гримерной. Он опустился в низкое бархатное кресло, свернулся клубочком и задремал — чутко, как дремлет артиллерист возле орудия, пользуясь минутой затишья.

Его разбудил гул аплодисментов. За аплодисментами последовали возбужденные голоса, и в гримерную с шумом ввалился Владик Виндзоров с драгоценной скрипкой под мышкой и целой цветочной оранжереей в руках. Потом дверь снова приоткрылась, и в образовавшуюся щель просочились две особы женского пола, держа наготове программки и шариковые ручки, и бодро залопотали по-французски.

— Вам автограф? — проявил Владик чудеса проницательности. — Заходите, девочки, не стесняйтесь. Кстати, прошу знакомиться: Рудольф Исаакович Изельман, мой импресарио и в некотором роде ангел-хранитель.

Дамы посмотрели на Рудика и синхронно сделали книксен. Рудик кивнул в ответ, скользнув по обеим равнодушным взглядом…

Одной из «девочек» было хорошо за сорок — в своем дурацком алом жакете и такой же пламенной юбке она напоминала списанную из части пожарную машину. Или забытую в вазе давно увядшую гвоздику. Зато ее подруга…

На вид ей было не больше восемнадцати. И если первая напоминала сухую прошлогоднюю гвоздику, то эта вызывала в памяти нежнейшую веточку жасмина.

У нее были очень светлые, с едва заметной рыжинкой, волосы, и чуть припухлые губы, тронутые невинной перламутровой помадой. Большие серые глаза и почти незаметные веснушки вокруг очаровательно вздернутого носика — всего по чуть-чуть, словно некто писал портрет, едва касаясь кисточкой поверхности холста. Фея, пронеслось в воспаленном Ракелевом мозгу.

Владик меж тем с трудом отлепил от себя Пожарную Машину и обратил внимание на Фею.

— Как тебя зовут, прелестное дитя? — спросил он.

— Лаура Дассен, — скромно представилась Фея.

Лаура, подумал Ракель. Конечно, ее не могли назвать по-другому. Только Лаурой. Имя, естественное, как кожа после купания. Как лошадь в ночном, посреди пойменного луга. Как двое, напропалую занимающиеся любовью в стоге сена… Поняв, что его поведение вот-вот станет совсем уж неприличным, Ракель выскочил в коридор и прижался пылающим затылком к стене.

Дерьмо. Азохэм вэй, какое дерьмо.

— Вы импресарио? — спросила по-русски Фея, выйдя в коридор. Она говорила с очаровательным акцентом, чуть растягивая последнюю гласную и произнося мягкое «х» вместо «р», отчего ее речь слегка напоминала украинскую.

— В некотором роде, — он с трудом проглотил застрявший в горле снежный ком. — А вы… Вы тоже скрипачка? — для наглядности он поводил туда-сюда воображаемым смычком.

Фея слегка покраснела.

— Еще нет, но… как сказать по-русски… надеюсь стать. Я учусь в Академии Искусств. И попутно пытаюсь выучить русский язык. Очень трудно.

Она немного подумала и добавила:

— Жаль, что вы скоро лететь… Лететь домой.

— У нас в распоряжении еще целые сутки, — хрипло сказал Ракель, ужасаясь собственной смелости. — Мы с вами могли бы… То есть я мог бы вас пригласить…

— Владик уже меня пригласил. Я поеду с вами завтра на экскурсию по городу.

Да, чертов Владик умел быть расторопным, когда нужно.

— А после экскурсии, вечером?

Она снова улыбнулась.

— Мне пора. До завтра.

И упорхнула, как и положено Фее — без следа, оставив в коридоре шлейф едва уловимых духов. И ушибленного внезапно нахлынувшей страстью Рудика у дверей гримерки.

Сиявший на солнце Город Влюбленных не вызвал у Рудика сильного энтузиазма. И это было обидно, если учесть, что о поездке в Париж он мечтал с суровых времен комсомольской юности — в горячечном Ракелевом воображении весь Париж представлялся скопищем огней, звезд и фейерверков. Однако действительность оказалась намного прозаичнее. Что-то самозабвенно рассказывала в микрофон пожилая экскурсоводша, манерами и внешностью напоминавшая карликового пуделя.

После обеда автобус развернулся и двинулся по бульвару Сен-Дени к католической церкви, примыкавшей к Дому Инвалидов — Ракель уже знал из путеводителя, что в этой церкви покоится прах императора Наполеона. Вот тут-то Пуделиха (так Ракель назвал про себя экскурсоводшу) буквально расцвела. Ее речь, до того момента торопливая и слегка скомканная, приобрела вдруг плавность и торжественность, глаза заблестели, а щечки запунцовели от осознания важности момента. Уставшие экскурсанты слушали ее вполуха, и она, обидевшись, целиком сосредоточилась на Ракеле.

— Вы не представляете, месье Рудольф (можно, я буду обращаться к вам вот так, без церемоний? А вы можете называть меня Гортензией), какое это было феерическое зрелище — возвращение праха Наполеона на родину… Двадцать лет после смерти он пролежал на Святой Елене, куда его запрятали англичане. И вот, наконец. В 1840 году… О, это было грандиозное торжество! Кстати, здесь неподалеку живет моя старинная подруга, ее зовут Аника Блонтэ. Она страстная поклонница Бонапарта, и хранит дома несколько поистине уникальных вещей той эпохи, и одна из этих вещей принадлежала когда-то самому императору. И даже была уложена в гроб вместе с ним. А еще Аника варит совершенно удивительный кофе по какому-то восточному рецепту. Мы можем заглянуть туда сегодня вечером, вы не против?

Рудик облегченно улыбнулся.

— Увы, дорогая Гортензия, сегодня вечером я занят. Банкет по случаю окончания гастролей господина Виндзорова: светские обязанности, знаете ли…

Экскурсоводша чуть не подпрыгнула от восторга.

— Господи, я совсем забыла: я ведь тоже приглашена! Один из спонсоров гастролей — муж моей покойной двоюродной сестры… Впрочем, это неважно. Вы будете моим кавалером на этом вечере, месье Рудольф?

В отель вернулись около шести вечера. До начала банкета оставалось еще полтора часа личного времени, и Ракель задремал на диване перед телевизором. А открыв глаза, с удивлением обнаружил в комнате мадам Гортензию. Мадам ожесточенно трясла Рудика за плечо.

— Месье Рудольф! Вставайте же, месье Рудольф! Где у вас пульт к телевизору? Ее обокрали, представляете?

— Лауру? — почему-то спросил Ракель.

— Какую Лауру? Анику! Анику обокрали полтора часа назад!!! Точнее, не ее саму, а ее квартиру.

— Полтора часа? — Рудик вздохнул. — Тогда у меня алиби: я находился с вами в автобусе…

— Никто не говорит о вас… Где же пульт, черт возьми?

Пульт отыскался на диване под подушкой. Гортензия надавила на кнопку, телевизор ожил, и на экране возникла миловидная ведущая, что-то возбужденно тараторящая в микрофон. Справа от нее бронзовым монументом высился мужчина в мятой шляпе и с квадратной нижней челюстью. Либо высокопоставленный бандюхай, решил Рудик, либо полицейский. Скорее, полицейский, учитывая обстоятельства…

— Инспектор Меран из уголовной полиции, — подтвердила Гортензия его догадку. — Сейчас будет давать интервью… Пресвятая дева, Аника ведь только что вернулась из пригорода. Я звонила ей, она в трансе, бедняжка…

— Много денег забрали? — из вежливости поинтересовался Рудик.

— Если бы деньги, — отмахнулась Гортензия. — Пропал медальон императора! Помните, я рассказывала, что Аника хранит у себя дома некоторые вещи наполеоновской эпохи? Так вот, среди них был золотой медальон, принадлежавший самому Бонапарту.

— Тот, с которым его похоронили?

Гортензия кивнула.

— Кто-то из предков Аники привез его с острова. Потом эта вещь передавалась в ее семье из поколения в поколение. А теперь… Даже боюсь представить, что будет, — мадам Гортензия непритворно всхлипнула и прижала к глазам кружевной платочек.

— Не расстраивайтесь, — ободряюще сказал Ракель. — Всплывет ваш медальон через пару лет на каком-нибудь аукционе…

— Что вы, месье Рудольф! Этот медальон никогда не всплывет ни на одном аукционе. Он будет лежать в сейфе, под замком, у какого-нибудь коллекционера, и никто, кроме этого коллекционера, не будет о нем знать. Но однажды… Однажды медальон императора выберется наружу и отправится путешествовать, потому что ему надоест взаперти. И еще — он будет убивать. О, он убьет многих, помяните мое слово.

На банкете Рудик Изельман напился. Самым вульгарным образом, до поросячьего визга. До состояния трупа. До изумления, как сказал бы сволочной Владик, сам никогда не бывавший даже навеселе. Кое-как он сумел добраться до своего номера, после чего улегся под дверью на коврике и моментально уснул.

Он открыл глаза, когда почувствовал легкую тошноту. И спросил:

— Где мы?

— В самолете, — как ни в чем не бывало ответил Владик. — К Москве подлетаем.

— Черт… — Рудик ожесточенно взлохматил остатки шевелюры. — Стыд-то какой…

— Да бросьте, шеф. Все мы люди, все мы человеки, — сволочной маэстро прямо-таки источал благодушие. Еще бы, подумал Рудик. За те сутки, в течение которых он бы исключен из мирового прогресса, Владик успел от души посмеяться над напившимся импресарио…

От Москвы добирались поездом. Ракель, не выходя из затяжного анабиоза, рисовал на стекле невидимые узоры, и даже не оглянулся, когда маэстро выразил желание пройтись до вагона-ресторана. Он вспомнил о своем долге спустя часа три — после того, как поезд остановился на каком-то крошечном полустанке. Ракель нахмурился. Уже хренову тучу времени Владик находился вне поля зрения, и это был вопиющий непорядок. Рудик вылез из купе и отправился вдоль вагона.

В ресторане маэстро не оказалось. Стараясь не поддаваться панике, Рудик на рысях пробежал весь поезд, заглядывая в каждое купе.

Вот почему гастроли прошли так гладко, подумал Рудик. Вот почему Владик ни разу не заставил своего импресарио покрываться холодным потом и глотать таблетки — он просто усыплял его бдительность. И усыпил, черт возьми, исчезнув, как всегда, эффектно, по-цирковому, прихватив лишь свою знаменитую скрипку в черном фибровом чехле. Оставив Рудика с носом и невеселой перспективой объясняться с журналистами на перроне…

Представительский «Мерседес» темным болидом несся по разделительной полосе, отражаясь в мокром после дождя асфальте, прохладный сиреневый вечер, расцвеченный рекламным неоном, врывался в приоткрытые окна — Юлий с великолепным пренебрежением относился к собственной безопасности.

— Мы ищем, ищем, — беспомощно пробормотал Рудик, глядя в пол. — Изо всех сил стараемся. Все, что я прошу — еще сутки. Клянусь…

— Сутки у тебя уже были, — перебил Цезарь. — Теперь все, лимит исчерпан. Я обещал взять с тебя неустойку, но брать деньги с друга детства… — он поморщился. — Однако дружба вовсе не мешает мне разорвать наш контракт. Так что, считай, ты на меня больше не работаешь.

— Слушай, побойся Бога, — пробормотал Ракель. — Я такого не заслужил. В конце концов, можно взять другого скрипача, на Владике свет клином не сошелся. Что такое этот Владик — раскрученное имя, и ничего больше. У меня на примете есть парочка ребят, выпускников Гнесинки…

Юлий живо обернулся и пребольно ткнул Ракеля указательным пальцем в грудь.

— Никаких твоих ребят, — проговорил он с расстановкой. — Никаких дел с тобой и твоей убогой конторой. И скрипача я найду сам, без твоей помощи. Толик, дай сигарету.

Литая спина за рулем колыхнулась: Толик похлопал себя по карманам и виновато сказал:

— Кончились, босс.

— Так остановись и сгоняй в киоск. Работнички…

Однако табачные киоски, круглосуточные в обычной жизни, почему-то оказались закрыты. Лишь минут через десять слева мелькнуло некое световое пятно, и Толик затормозил.

Световое пятно при ближайшем рассмотрении оказалось подземным пешеходным переходом. Толик резво выскочил из машины и потрусил к лестнице. Отсутствовал он подозрительно долго. А когда вышел из перехода, то лицо у него было… Трудно описать его выражение. Ракелю понадобилась целая минута, прежде чем он нашел определение: обалдевше-одухотворенное.

— Где сигареты? — раздраженно спросил Юлий.

— Босс, по-моему, вам надо на это взглянуть.

— Ты что, не можешь толком объяснить?

Толик отчаянно помотал головой. Юлий вздохнул («Ну и денек сегодня…») и вышел из машины. Ракель привычно поплелся следом.

Подземный переход, тускло освещенный люминесцентными лампами, был почти пуст, только две древние бабки — торговки редиской, луком и семечками — споро собирались домой. Словно некий театральный режиссер обставил заключительную сцену своего спектакля-абсурда: ничего лишнего, ничего, что могло бы отвлечь зрителя от главного. Никаких пышных декораций — лишь голая стена, заплеванный пол и безжизненное нутро коммерческого ларька. Нищета, грязь и убожество, доведенное до абсолюта, а посередине — неясный, почти эфемерный луч света. И одинокая человеческая фигура в центре…

Но главным действующим лицом в этом спектакле все-таки были звуки. Иногда мягкие, иногда пронзительные, волнующие и удивительно живые. Это была не классика — скорее, очень искусная композиция в стиле блюз, тонкая, как луч, в пятнышке от которого на полу лежал раскрытый футляр. В футляре были деньги — совсем немного, несколько смятых десяток и маленькая горстка медяков: все, что набросали за день вечно спешащие прохожие. Те две бабульки-торговки наверняка презрительно скривились бы, увидев такую выручку.

Юлий Милушевич не глядя протянул Рудику деньги и тихо проговорил:

— Быстро смотайся на рынок, купи букет цветов. Самый большой.

Ракелю понадобилось несколько секунд, чтобы осознать смысл приказания и резонно ответить:

— Рынок-то сейчас закрыт, шеф…

— Тогда нарви с клумбы, тебе не привыкать.

— Да, — сказал Ракель, и не двинулся с места.

Возле стены, под тусклой лампой, стояла девушка и играла на скрипке.