Меж двух океанов

…И САМАЯ МАЛЕНЬКАЯ ИЗ САМЫХ МАЛЫХ

— Считайте, что самое худшее у вас позади! Ни в одной стране Центральной Америки нет таких прекрасных дорог, как у нас. Повсюду асфальт, бетон, никаких камней. От границы до границы!

Он чем-то напоминал зазывалу на ярмарке, хотя и носил мундир сальвадорской пограничной стражи и говорил не в пустоту. Скорей всего, он сказал полуправду. Пограничный шлагбаум разделял два различных государства, два разных мира, два противоположных полюса жизни. С безводной равнины на гондурасской стороне сюда волнами поднимались холмы, склоны которых были расчерчены геометрически правильными схемами полей и плантаций. Сахарный тростник, цитрусы, бананы и тут же челки низкорослых ананасов, за ними ряды пятиметровых канделябров сизаля.

В кроваво-красных лучах заходящего солнца, словно угрожающе поднятый палец, величественно вздымалась темно-синяя громада вулкана. Исполин Сан-Мигель взирал с высоты двух тысяч метров на колыбель свою и владения, на свою мать и жертву, на просторы восточного Сальвадора; он взирал на город того же имени, который умоляюще вздымал к нему культяпки разбитых башен, город, оплетенный паутиной свежих лесов. Он был исполнен высокомерия к тем, кто испокон веков занят сизифовым трудом.

— Мирек, такого гаража у «татры» еще не было. Взгляни-ка на него!

— Весьма сожалею, — приветствовал и вторую половину экспедиции трактирщик, он же владелец гостиницы в Сан-Мигеле, — но искать гараж здесь бесполезно. Для этого ведь существует улица.

Но ему все стало понятно, едва он выглянул за ворота. Среди бушующего людского моря качалась крыша машины. Кто знает, что там происходит со стеклами? И что будет с ними до утра на темной улице? Ведь даже и здесь люди не ангелы, несмотря на то, что имя их города звучит так свято.

— Что ж, заезжайте внутрь, раз такое дело, — наконец решился трактирщик. — Уберем два стола, и готово.

Это был один из традиционных отелей, построенных в староиспанском стиле в древнеиспанские времена Америки. Он жил, и ел, и спал спиною к улице, во внутреннем дворе — патио, куда выходили двери всех комнат, кладовых и кухни. Здесь трижды в день устанавливались и накрывались столы, здесь во время сьесты и в душные ночи между колоннами развешивались гамаки, спасение от призрака пропотевших простыней.

На этот раз патио выполнило еще одну, до сих пор неизведанную им роль. Сюда с улицы через ворота «татра» пробралась до самой столовой, часть которой на сегодняшнюю ночь отрезали под гараж. До сих пор еще ни в одном отеле «татра» не бывала перед нашими глазами в течение всей ночи. И нигде больше «татра» не будет заглядывать в тарелки стольким людям, как в тот вечер в Сан-Мигеле.

Неподалеку под пальмами на огромном квадрате площади перед кафедральным собором все еще стояли кучки городских папаш с расфранченными дочками, но сразу же за углом идиллия кончалась. Горбатая мостовая посредине вогнулась и превратила всю улицу в единое широкое русло без тротуаров. С дождями здесь шутки плохи, и лучше уж река на улице, чем пруд в подвале.

Благодаря этому соломонову мероприятию улицы перестали быть улицами. На расстоянии всего одного квартала от площади механизированный транспорт капитулирует. На краю наклонной мостовой стоят два-трн ослика, запряженных в двухколесные кары. Опустив голову и растопырив уши, они стоя спят, хотя вокруг них оживленно бурлит жизнь вечернего города. Здесь за стенами бедняцких домов нет места для тенистых патио; всеобщим кабинетом, столовой, базаром, а нередко и спальней здесь служит улица.

Вдоль стены лепятся одна к одной лавчонки, открытые со всех сторон, без крыш, без дверей, без прилавков. Три-четыре ящика, на них доска — это лишь кое-где. Сапожники, портные, парикмахеры и чистильщики обуви занимаются своим ремеслом на пороге собственного дома и посреди улицы, где им больше понравится.

В нос ударило смрадом залежалого мяса и гнили остатков овощей. Ага, мясники и зеленщики складывают непроданный товар и грузят его на кары, спустя немного времени они потревожат сон осликов. Об отбросах на мостовой никто не заботится.

Понемногу жизнь переливается поближе к большим котлам, из-под крышек которых тянет ароматом вареной баранины. Здесь находятся «отели» сан-мигельской бедноты. За несколько сентаво тут можно получить кукурузную лепешку с куском мяса, жареную кукурузу либо бананы. Если звякнуть о доску хотя бы одним медяком, можешь набрать себе поварешкой супу. Если твой карман начисто дыряв, подожди, пока наедятся те, что заплатили. Тогда дождешься остатков. Может быть.

Ведь Эль-Сальвадор самая богатая страна Центральной Америки, об этом все знают.

Новый день подбавил нам немного иных впечатлений. Поворотный пункт Сан-Мигель завершил ту удивительную перемену, которую начали шлагбаумы у границы. Беспрестанно удивляясь, мы перестали удивляться и тому, о чем там, на юге, более всего тосковали: образцово-показательному асфальту, наклонным виражам, великолепному шоссе, рассчитанному на предельные Скорости.

Ну как тут мчаться, когда с большим удовольствием остановился бы и любовался без конца. Здесь можешь остановиться в любом месте, смотреть в любую сторону и нигде не почувствуешь одиночества, всюду вокруг будут люди. Много людей. За Сан-Мигелем селения следуют одно за другим, а между ними муравьиная возня на полях, плантациях, пастбищах. Ведь большая часть населения Сальвадора живет в деревне. Правда, жизнь их не устлана розами, это видно с первого взгляда. Это особенно хорошо видно по газетам 1932 года, когда в забастовках на кофейных плантациях крупных американских компаний погибло более десяти тысяч сальвадорских рабочих. Люди вокруг Сан-Мигеля живут под соломенной кровлей и в деревянных халупах, кажется, что они созданы из жил, костей и мозолей. Но они здесь, они живут и превращают свою землю в цветущий сад.

Говорят, что статистике якобы все известно. Она может объяснить и то, почему здесь роится столько людей. Сальвадор— самая маленькая страна на территории всех трех Америк. Если разместить его в нашей Моравии, то она окажется для него велика. И при этом он кормит два с четвертью миллиона людей, в среднем сто шесть на каждом квадратном километре.

Но давайте отложим статистику до вечера, пока мимо проносится стихийное сообщество того, что статистики еще не вставили в ровные колонки цифр, сумм и уважаемых «средних». Последние хлопковые поля, арьергард сизаля, который называют здесь генекеном. И вот шоссе ворвалось во второй этаж Сальвадора, на пастбища, разбросанные на высоте пятисот метров над уровнем моря. Тропические леса тоже приблизились на досягаемое расстояние, чтобы уберечь землю от высыхания заживо. Душное приморье переходит здесь в мягкие субтропики, вся земля словно бьющий фонтан жизни.

Километрах в ста за Сан-Мигелем дорога взяла девственные леса штурмом, врезавшись прямо в стену их. Эти буйные заросли зелени не имеют ничего общего с высохшими космами северо-западной Коста-Рики. Опутанные сетью лиан и сверкающие в кронах пестрой палитрой растений-паразитов, они окутали нас ароматом тлеющих листьев. Даже орхидеи и те были здесь.

Но рука человека нарушает этот нетронутый мир дикой растительности, прореживает ее, подрезает, окапывает, чтобы взять от здешней земли все, что нужно. Именно здесь, на этой высоте, начинается полоса кофейных деревьев. Отсюда и до высоты, превышающей тысячу метров, кофе чувствует себя как дома. От крон редкого леса время от времени доносится аромат белоснежных цветов, среди которых красно просвечивают созревшие плоды. Но даже здесь, в идеальных условиях, кофейное дерево берет лишь половину солнца. Второй половины ему не выдержать. Поэтому оно прячется в полутени защитной поросли.

Мы едем еще некоторое время, и вот уже спадает покрывало густого леса. У наших ног лежит живописная Valle de las hamacas, Долина гамаков. Правильнее было бы назвать ее «Раскачивающейся долиной», но и без этого триста тысяч жителей Сан-Сальвадора, столицы республики Эль-Сальвадор знают, что перед Гефестом все равны, начиная от Огненной Земли и кончая Мехико. Исключений не бывает, меняется лишь очередность в зависимости от настроения вулканов.

Но только Сан-Сальвадор от своей пропотевшей, помятой и придушенной соседки Манагуа находится гораздо дальше, чем показывает спидометр. Всему миру улыбается он, окруженный венцом долин, здоровый, чистый и белый — юнак с плюмажем белоснежных облаков.

Более четырехсот лет известен фармацевтам, парфюмерам, фабрикантам дорогих сортов мыла перуанский бальзам. Эта нежно пахнущая жидкость сохранила свое название даже после того, как всему миру стало известно, что у перуанского бальзама столько же общего с Перу, сколько у «испанской птички» [5] с Испанией.

Исконная родина бальзама и единственное место в мире, где его добывают, находится в самой маленькой республике Центральной Америки. А поскольку для сальвадорцев очень важно опровергнуть это ошибочное название, они решили призвать на помощь даже филателистов всего земного шара. «Solamente el Salvador produce el genuino balsamo», — стараются убедить сальвадорские почтовые марки в порядке опровержения распространенной на весь мир неправды. «Только Сальвадор производит настоящий бальзам».

Но, увы, поздно, мир фармацевтов и парфюмеров уже забальзамировал свое заблуждение о бальзаме. Как же, собственно, это случилось?

Вскоре после открытия Нового Света испанскому королю был послан флакончик с коричневатой маслянистой жидкостью, распространявшей невыразимо тонкий и нежный аромат. Это был удивительный бальзам, чудотворное воздействие которого конкистадоры превозносили до небес. Власть и слава держались не на одном только золоте.

Испанцы вскоре убедились в том, что бальзам из Нового Света действительно исцеляет от многих недугов. Он затягивал свежие раны и поразительно очищал старые, гноящиеся. Так же быстро избавлял он кожу от нарывов и экземы — под железными доспехами испанцев и того и другого было более чем достаточно, — облегчал хронические заболевания желудка, при простудах и удушье освобождал дыхательные пути. Короче говоря, вскоре он стал пользоваться огромным спросом. К тому же выяснилось, что он придает духам большую стойкость. Индейцы считали его всеисцеляющим. Они выращивали бальзамовое дерево в священных рощах индейских царей и берегли их как зеницу ока, хотя с этих священных деревьев никогда не упало ни слезинки настоящего бальзама.

Испанцы поняли, что бальзам пахнет золотом. Нужно было обеспечить себе монополию на него.

Каждая лиса заметает за собою следы. К бальзаму их заметала цепь испанских спекулянтов, едва им стал известен подлинный его источник. Завоеватели открыли бальзам как священное масло в покоях последнего властелина ацтеков и там же узнали о его происхождении. Бальзам получил прозвище «перуанский», матросы действительно грузили его в Кальяо. Но ни один из них не знал о том, что их драгоценный груз переплывает Тихий океан вторично. В этом и заключалась хитрость доходного обмана. В то время в мире, собственно, было только одно место, где бальзам добывали — несколько километров тихоокеанского побережья нынешнего Сальвадора.

Владельцы монополии наглухо закрыли этот неприметный уголок земли и хорошо заплатили за молчание горстке матросов. А те тайно переправляли для них бальзам из Центральной Америки в Южную, далеко огибая панамский международный перекресток. В Кальяо его тайно выгружали и затем снова, но уже открыто грузили под видом богатств таинственной империи инков.

Завистливые конкистадоры лишь спустя несколько веков обнаружили обман и хотели подорвать доходную монополию контробманом, как это было сделано с бразильским каучуком. Они тайно вывезли семена и саженцы бальзамовых деревьев на Цейлон. Деревья хотя и выросли там, но сок их чрезвычайно мало походил на бальзам. И по сей день таинственные почвенные, климатические, а возможно, и какие-нибудь другие условия уберегли бальзам Сальвадора от всяческих козней, покушений и жульничеств надежнее, чем военный флот испанской короны.

Вероятно, потому, что настоящих бальзамовых деревьев на свете очень мало, и потому, что сведения о них были долгое время окутаны покровом тайны, у них столь богатая палитра названий. Индейцы Центральной Америки называют их «чукте», а также «паба». Древиеацтекское название их — huitziloxitl, «колибриево дерево». Названием «sernilla del obispo» — «епископские семена» — испанцы запутали историю бальзама еще больше. А когда перестало быть тайной, что дело не в семенах, а в дереве, его обозначили названием «cedro chino» — китайский кедр.

Мы стояли на пороге таинственной алхимической лаборатории сальвадорских тропиков, а потому не могли не взглянуть с близкого расстояния на краеугольный камень четырехсотлетней борьбы за монополию на товар, для которого испанцы выдумали засекреченный реэкспорт задолго до того, как этот термин стал терзать таможенников и торговцев наших дней.

Это была великолепная поездка. От столицы по восьмидесяти километрам безупречного бетонного шоссе мы пересекли пояс горных лесов, издали опоясывающих Сан-Сальвадор. Затем одолели еще несколько небольших подъемов и вот уже въезжаем в приморские горы на юго-западе республики.

Но на этот раз нас интересовали не шоссе и не лианы и даже не орхидеи и колибри. Мы ехали к бальзаму. И вот уже в воздухе появился его нежный аромат.

За селением Сонсонате мы очутились среди рощи драгоценных деревьев, которые доставили столько хлопот конкистадорам, после того как, отложив оружие, они стали озираться в поисках доходной торговли. Земля в окрестностях Сонсонате приносит двойную пользу. Бальзамовые деревья с их развесистыми, но редкими кронами прикрывают нижний этаж растительности — плантации кофе.

Стволы бальзамовых деревьев изуродованы длинными свищами от корней и почти до самых крон. Только наиболее свежие раны в коре поднялись еще не так высоко. От земли тянется вверх полоса покрасневшего дерева, лишенного коры на ширину от шести до восьми сантиметров. На краях раны заметны следы огня. У вершины виднеется что-то похожее на приклеенные полотняные ленты, почерневшие от пропитавшего их бальзама. Нужно ли еще что-нибудь пояснять о технике добычи?

Но изуродованы лишь некоторые деревья, кора остальных чиста и невредима.

— Все происходит очень просто, — начал свой профессиональный рассказ сеньор Хименес, бригадир добычи. — Обратите внимание, кора не тронута только у молодых деревьев.

— Это так, но вот дерево уже не очень молодое, около тридцати метров, а на нем нет ни царапины.

— Согласен, но до надреза у него впереди достаточно времени. Оно еще не созрело. Дереву положено расти по крайней мере лет двадцать пять, прежде чем ему впервые надрежут кору. Возраста вон тех, более толстых, вам здесь никто не скажет. И хотя иногда нам приходится их рубить, определить их возраст очень трудно. Возрастные кольца у них настолько плотные и при этом так повреждены ранами, что нам приходится довольствоваться весьма приблизительными предположениями. Правда, однажды мы попробовали вести добычу и с молодых деревьев, это было в тридцать втором году, когда циклон опустошил у нас старые плодоносные площади. Делать этого не следовало, бальзам с недозрелого дерева ценности не представляет. А дерево от этого слабеет.

Неподалеку в роще бальзамовых деревьев трудилась группа рабочих. Только вблизи мы разглядели, что в большинстве своем это были ребята не старше семнадцати лет. Один из них как раз взбирался на толстое дерево. Он буквально бежал босиком по отвесному стволу, как белка, не касаясь его руками. Его удерживала только петля из конопляной веревки, свободно облегавшая ствол и его бедра. Он делал два-три шажка, с молниеносной быстротой передвигал петлю на метр выше и снова бежал за ней. На плече его висела сумка с полотняными лентами, в руке чадила лучина.

Он поднялся до самого конца длинной раны в коре дерева, метров десять над землей наверняка, и выдернул из нее полотняные тряпочки, пропитанные бальзамом. После этого острым ножом продлил разрез сантиметра на три-че-тыре, сбросил с него кору, обнажил кусок дерева острым кончиком ножа и раздвинул кору по краям раны, а затем к свежему разрезу приложил факел.

— Огнем он раздражает прилегающую ткань, после чего дерево начинает «плакать» обильнее, — пояснил Хименес. — Посмотрите, кора уже вспыхивает, сейчас парнишка быстро задует огонь и засунет туда тряпочки длиною с четверть метра. Он затолкает их как следует кончиком ножа под кору и хорошенько расправит там, чтобы они лучше высасывали. Ведь каждая капля бальзама драгоценна. Ну, а дней через десять он полезет на дерево снова.

Бальзамовое дерево невероятно стойко. Оно выдерживает столь жестокие хирургические вмешательства на протяжении веков. На некоторых стволах было нетрудно насчитать до четырнадцати разрезов, один возле другого, от корня до самой кроны. Это было похоже на самопроизвольное деление ствола, как у клеток, только в длину. Словно здесь происходит массовое перерождение старых стволов в целые колонии молодых.

— Взгляните-ка сюда, — привлекает наше внимание Хименес. — Вот здесь кора уже была не в состоянии перекрыть всю рану. В этом месте дерево погибло и выгнило, но кора сама произвела асанацию. Она прорастала в рану с обеих сторон до тех пор, пока не расщепила ствол. С виду кажется, будто здесь два ствола, но обратите внимание на то, что и у корня и в кроне ствол единый. Разве какое-нибудь другое дерево на свете выдержит что-либо подобное? Мне не известна ни одна более благородная и более выносливая порода. Если попробовать то же самое в нескольких десятках километров отсюда, возможно, эти же деревья погибли бы еще до первого разреза. Вам, наверное, известно, что кое-кто уже пытался подсидеть нас с нашим ремеслом. Ничего не вышло.

Остаток производственного процесса — это уже всего лишь кухонная ловкость. Собранные panales, полотняные ленты, пропитанные бальзамом, сперва обливают кипятком, а затем еще кипятят на медленном огне. Щепки и грязь всплывают на поверхность, после чего их выбрасывают. Вываренные panales как следует выжимают под прессом, и они снова возвращаются в процесс производства.

— Еще один вопрос, сеньор Хименес. Количество бальзама на рынке наверняка зависит также и от того, сколько воды останется в нем после кипячения…

— Плохо вы бальзам знаете, — засмеялся бригадир. Это благородная материя от начала до конца. Он отделяется от воды сам и раз навсегда. Воды в нем не остается ни капли. Многие пытались разжижить бальзам, но даже испанским золотоискателям это не удалось, а уж они-то были на такие вещи мастера!

Сальвадорский бальзам подобен благородному человеку. Он не выносит обмана, помогает людям в чем только может и не поддается пересадке. Он обошел весь мир, всюду ему рады, но дома он себя чувствует только в своем родном уголке — в Сонсенате.