Рассказывает о том, что произошло в знаменательный для меня день 27 сентября.
Я окончательно убедился в том, что написать произведение очень трудно. Вот прошло уже три месяца, как я
начал писать эту повесть. А когда кончу — неизвестно. Чем моя повесть закончится, я тоже не знаю. Хорошо тем
писателям, которые пишут не про себя, а про других людей. Даже если они немножко и отступят от правды,
может случиться так, что никто не заметит. А мне-то как? Я же ничего не могу написать, пока это на самом деле не случится!
Есть и другая трудность при работе над повестью о самом себе. Пропусти что-нибудь, так все твои друзья и
знакомые начнут хитро подмигивать и посмеиваться:
«Ага! А про то, как двойку по родному языку получил, не рассказал».
«А как хотел схватить мяч и угодил в крапиву! Скрыл это? А?»
Бывает и так, что даже чужую вину тебе припишут. Я до сих пор не знаю, кто разбил стекло в физкультурном
зале. И никто этого не знает. Даже директор сказал: «А впрочем, вполне возможно, что стекло разбило ветром».
Но я ручаюсь, как только моя повесть выйдет из печати, сразу же найдутся люди, и в первую очередь ученики
нашего класса, которые скажут: «Пишет-то он правду, по почему-то умалчивает о том, что он разбил стекло». Да
что там говорить о повести! И в жизни случается, что человек промолчит о чем-нибудь, а это молчание против
него самого и оборачивается. Вот все говорят: нужно быть скромным. А посудите сами, чем для меня эта скромность кончилась.
После уроков я пошел в сельмаг за чаем и сахаром. Этот негодяй Султан, конечно, не передал маме ни чая, ни
сахара. Он, видите ли, потерял все по дороге. Бабушке я решил ничего не говорить: купить сахар на деньги,
сэкономленные из тех, что она дает мне на завтраки в школьном буфете, и послать маме с более надежным человеком, чем Султан.
Едва я вышел из магазина, как увидел трех незнакомых людей, садившихся в красивую пролетку с высокими
рессорами. Хорошо бы проехаться на такой! Качает, наверно, как в лодке. В пролетке было пять мест, а
пассажиров всего три. Я сразу же подумал, что ничего не случится ни с пролеткой, ни с путешественниками, если
я проеду вместе с ними до совхоза, куда они направлялись, судя по тому, что лошади глядели именно в сторону совхоза.
Я подошел к пассажирам очень вежливо, даже снял фуражку, и спросил, не могут ли уважаемые товарищи подвезти меня до совхоза.
— А что ты там потерял?— поинтересовался один из путников, грузивший на подводу какие-то свертки и пакеты.
— Там живет мой дядя...
— Как его зовут?
— Бердыбек.
— Бердыбек?— удивленно переспросил проезжий.— Друзья!—обратился он к попутчикам.— Разве у нас в
совхозе есть человек, по имени Бердыбек?
Спутники отрицательно помотали головами.
— Может быть, твоего дядю зовут Асланбек?— спросил тот, что разговаривал со мной.
— А как я сказал?—удивился я.— Конечно, Ас-ланбек!
— Он работает главным механиком, рыжий, тощий, длинный?
— Совершенно верно! Г лавным механиком. И вы правильно его описали.
— Друг мой,— учтиво сказал собеседник.— Дело в том, что Асланбеком
зовут меня. Наш главный механик
зовется Муратом. Он черен, толст и ростом чуть по больше тебя.
С этим словами Асланбек легко вспрыгнул на козлы, хлестнул лошадей кнутом и покатил себе по дороге.
Если мне не дали места в пролетке, то сам я имел полное право занять место на запятках. Так я и сделал, прицепившись сзади. Мы довольно успешно проехали добрую сотню метров. Высокие рессоры, на которые я
поставил ноги, действовали безотказно. Меня так и подбрасывало. Пакетик с сахаром и чаем, который я из
осторожности спрятал за пазуху, мерно подпрыгивал вверх и вниз.
Но то ли муха села на затылок Асланбека, и он начал мотать головой, то ли какие-то другие силы повернули его
лицо ко мне, но, во всяком случае, он обернулся, увидел мою физиономию и, сделав зверскую гримасу, щелкнул бичом прямо у меня над головой.
Я знал, что нужно бояться не грома, а молнии. Но я знал и другое, что грома без молнии не бывает и что второй
удар может прийтись гораздо ниже первого. Позже выяснилось, что я рассчитал точно. Когда я свалился в пыль,
Асланбек по инерции стегнул по задку пролетки, увидел мою, вероятно, довольно жалкую фигурку, захохотал и занялся лошадьми.
Первое, что я увидел, когда поднялся на ноги, это большой сверток, разделивший мою долю, то есть тоже
валявшийся в пыли. Я мстительно подумал, что Аслан-бек, размахивая кнутом, вероятно, столкнул этот сверток на
дорогу. Второе, о чем подумал я, это о том, кому теперь по праву принадлежит сверток. Сомнений не было—
конечно, мне. Поправив пояс (мой пакетик за пазухой как раз собирался выпасть), я подошел к свертку.
Дорогой читатель, Знаете ли вы, что такое зефир? Если вы знаете, что это такое, мне не нужно объяснять вам.
Если не знаете — все равно: человечий язык не может описать всей прелести этого лакомства. Он может только
щелкать от восторга или наслаждаться им.
Так вот! В свертке передо мной был зефир: может быть, два кило, а может быть, и три, и четыре! Никогда в
жизни я не видел разом столько зефира! И все это богатство по праву принадлежало мне.
Я запустил зубы в самый большой, самый розовый, самый душистый, самый мягкий шар... И вдруг самое сладкое из кушаний показалось мне горьким.
«Приехав в совхоз,— подумал я,— эти люди обнаружат пропажу. «Ага,— скажут они,— вот почему этот
полоумный мальчишка так ретиво гнался за нами. Он с самого начала заприметил сверток и в конце концов стащил его... »
Я живо представил себе, как Асланбек приезжает в школу, как он отыскивает меня, как и что говорят мои
товарищи. Меня назовут таким же вором, как Султана, того самого моего бывшего друга Султана, который не
постеснялся стащить чай и сахар, переданные для моей мамы.
«Пусть лежит этот пакет в пыли! Пусть его поднимет тот, кто захочет,— решил я,— а то, что там не хватит одного
шара, все равно никто не заметит... »
Но это было по меньшей мере глупо: оставлять такую вещь посреди дороги...
Мои размышления были прерваны автомобильным гудком. Маленький «газик»-полуторка мчался, поднимая пыль, 31по направлению к совхозу.
Через минуту я уже стоял на подножке, держа в руках сверток, и катил вдогонку пролетке.
У развилки дорог я увидел Асланбека. Теперь лошади шли шагом и до них оставалось каких-нибудь двадцать-
тридцать метров.
Я почти настиг подводу. Но тут я совершил ошибку, громко закричав:
— Постойте! Постойте!
Асланбек обернулся. Увидев меня, он захохотал и хлестнул лошадей. Они рванули и понеслись...
Я кричал! Я просил! Но все мои вопли тонули в грохоте окованных железом колес.
Тогда я бросился наперерез, прямо через рощицу.
Через несколько минут, потный и запыхавшийся, я стоял, размахивая свертком, на дороге. Удивленный Асланбек резко осадил лошадей...
Ни дома, ни в школе я никому не рассказал ни об этой истории, ни о том, что, несясь через рощицу, я потерял
мамин чай и сахар. Асланбеку я не назвал своего имени. К чему? Еще скажет, что я специально отдал зефир, чтобы меня потом хвалили в школе.
Прошло несколько дней. И вдруг в школьной стенгазете, вывешенной на стенде во дворе, появилось письмо
Асланбека под названием: «Честный поступок неизвестного ученика».
Ребята, конечно, принялись судить, рядить: кто бы это у нас в школе так поступил?
Я слышал своими ушами, как Жанар сказала:
— Ничего удивительного! Каждый сделал бы так. Хорошая ты девочка, Жанар, но ошибаешься. Султан,
например, так бы не сделал... Впрочем, Султан уже не учится... Жантас? Нет, вы только послушайте, что сделал Жантас!..
Он стоял у газеты группе ребят и. заметив меня, принялся ораторствовать, прямо как председатель на колхозном собрании...
— Товарищи,— важно сказал он. (С некоторых пор Жантас чуть ли не каждый разговор начинает словом
«товарищи».)—Хорошо, что среди наших учеников нашелся честный человек... А то из-за таких, как Кадыров, о нашем классе пошла худая слава!
— А при чем тут ваш класс?— спросил Батырбек.— Откуда ты знаешь, что мальчик, вернувший сверток, был из вашего класса?
— Если бы не знал, не говорил бы,— вывернулся Жантас.
Я подошел поближе.
— Почему это из-за меня худая слава?— потребовал я ответа.
— Ты забыл, что вы с Султаном натворили на джайляу?
— Ты брось это: «Вы с Султаном»! Ты скажи, что я натворил?
— Шкурку украли Шкурку украл!— заголосил Жантас и, быстро пробежав через двор, скрылся в дверях школы.
Вокруг захохотали. Каждое дыхание смеющихся жгло меня, как плевок в лицо. Я сжал кулаки. Но драться было
не с кем: смеялись все...
Я уныло побрел к бревнам, сложенным у ворот, и сел на них. Честно говоря, я никогда не ждал звонка на урок с
нетерпением. Но сейчас... Сейчас я ждал звуков колокольчика так, как ожидает сигнала об окончании урока
ученик, которого уже вызвали к доске, но не успели еще начать спрашивать...
Заметив, что мною никто больше не интересуется, я пошел вдоль стены школьного здания ко входу. Посижу один
в пустом классе.
До меня донеслись голоса спорщиков.
— Конечно, это был Жантас,— говорил Батырбек,— он проговорился. А потом смутился и убежал...
«Ну, убежал-то он не от смущения, а от моих кулаков»,— злорадно подумал я. Но подойти к группе ребят и
сказать им это у меня не было никакой охоты.
В коридоре я наткнулся на Жантаса и Тимура. Здесь же стояли еще несколько мальчишек из нашего и пятого
классов.
— Ты не должен скрывать,— уверял Жантаса Тимур,— пусть тебя сфотографируют, а фото наклеят в газету...
Что вы, ребята! Это не я,— оправдывался Жантас.— Но по лицу его, по хитрым желтым глазам было видно, что
это именно он бежал как сумасшедший за пролеткой из совхоза, что именно он разорвал в рощице рукав рубашки
и даже то, что именно он потерял при этой гонке сахар и чай, купленные для моей мамы.
И тут... Нет, надо было бы мне просто ударить Жантаса. Никогда в жизни я не мстил людям исподтишка. А тут... Я
сам не знаю, что со мой сделалось. Я вбежал в пустой класс, выхватил из парты сумку Жантаса и выбросил
тетрадки, да, все тетрадки, которые лежали в этой сумке, в окно... Я был так зол, что не заметил даже, что под окном прыгали через веревочку девочки из нашего класса.
Сначала, увидев, как из окна что-то летит, они испугались, но потом, заметив мою, видимо очень смешную в этот
момент физиономию, начали хохотать...
«Ладно,— думал я,— пусть Майканова спросит, кто выбросил тетради в окно. Я встану и скажу: «Тот самый
мальчик, который догнал лошадей и отдал чужой сверток... » Раз Жантас делает вид, что это был он, значит,
выбросившим тетради тоже окажется он...
Конечно, я все равно бы не сделал так. Уже через минуту я понял, насколько этот план глуп и некрасив... Не мне
помешало еще одно обстоятельство. Дверь класса раскрылась, и Тимур позвал меня:
— Кадыров! К завучу!
Вместо завуча, который уехал в область на курсы, был тогда Рахманов.
Он усадил меня на большой кожаный диван и просил рассказать все по порядку.
Только я раскрыл рот, как вошла Майканова.
— Что она говорила! Я даже и повторить не могу всех тех обвинений, которые посыпались на мою бедную голову!
Я узнал за десять минут о себе больше, чем за весь первый месяц занятий.
Оказывается, я был «гнойником в
здоровом коллективе», «дезорганизатором с неисправимыми наклонностями» и еще кем-то, трудное название
которого я так и не смог запомнить...
Майканова была не на шутку рассержена. И вот — взрослые всегда тои делают,— она ни о чем меня не
спрашивала, не требовала, чтобы я говорил, и вдруг, помолчав немного и сердито глядя на меня, сказала:
— И он молчит! Видите, ему даже сказать нечего...
— Так вы меня ни о чем не спрашиваете!— вырвалось у меня.
— А ты сам не догадываешься, что ты должен сделать?— спросила Майканова.
Я могу дать вам честное слово, дорогой читатель, как раз об этом я и не догадывался. Так я и сказал
Майкановой.
— Ты должен попросить прощения у Жантаса и извиниться перед всем классом! Понятно?
— Понятно,— пробурчал я.— Только пусть он сам сначала попросит у меня прощения.
Майканова усмехнулась:
— Чем же это он изволил прогневать вашу милость?
— Он сам знает.
— Мы тоже хотим знать,— спокойно сказал Рахманов.
Я понимаю, дорогой читатель, что вам никогда в жизни не доводилось произносить фразу: «Он назвал меня
вором!» Поэтому вы не знаете, как трудно, может быть, даже невозможно выдавить из себя такие слова. Можете
поверить мне!
— И я промолчал.
— Этот мальчик неисправим,— сказала Майканова, придется ставить о нем вопрос на педсовете. Самое
неприятное в нем то, что он не желает признавать своих ошибок. Никакого чувства самокритики... Летом, на
джайляу, он оказался замешанным в какую-то историю с кражей шкурок, но упорно это отрицает.
— Я не воровал шкурок!— вырвалось у меня.
— И не одурачил какого-то мальчика, забрав из дому все съестные припасы?
— Это не я...
Майканова только руками развела. Полюбуйтесь, мол, на это сокровище.
— Может быть, ты не грубил мне, когда приходил просить путевку в лагерь?— спросила она.
— Нагрубил...
Майканова, видимо, не расслышала мой ответ и продолжала:
— Может быть, ты не сбежал от меня, когда я хотела вернуть тебя и дать путевку на вторую смену...
— Сбежал...
— Ну хорошо, что хоть в этом признался.
— Иди-ка, Кожа, на урок,— сказал Рахманов. Я быстро поднялся с дивана.
— Кстати,— голос учителя географии догнал меня у самых дверей,— ты знаешь того мальчика, который вернул
сверток людям из совхоза?
— Знаю...
— Асланбек просил передать тебе привет. А теперь иди...
Значит, Рахманов все знал... Ну конечно, он расскажет обо всем Майкановой и на педсовете будут разбирать не
меня, а Жантаса! Я так и спросил у завуча...
Он нахмурился:
— Иди, иди... При чем тут Жантас? Будем говорить о твоем поведении...
«При чем тут Жантас?»
Вот так штука. Даже Рахманов, человек, который все знает и все понимает, спрашивает: «При чем тут Жантас?»
Ну как после этого жить на свете?!
Я вернулся в класс пристыженный, тихий, потерявший всякие надежды. Если бы я только знал, что самое
неприятное и тяжелое еще поджидает меня впереди! Какой мелочью, какими смешными показались бы мне тогда
мои переживания в этот день.
Двадцать седьмое сентября. Я, кажется, начал писать не по порядку. Не осуждайте меня за это, дорогой
читатель. Произошло сразу столько событий, что и литератор поопытнее меня спутался бы. Я начинаю прямо с
этого дня, и вы, я надеюсь, поймете все, что предшествовало этой знаменательной дате.
На крыше сарая лежало скученное совсем недавно сено. Я кувыркался в нем, как птица, только что свившая себе
гнездо и еще не успевшая вдоволь насладиться чувством знакомства с новыми стенами. Я так увлекся этим
занятием, что даже забыл о педсовете. А он должен был состояться в этот вечер.
С крыши видно далеко вокруг. Можно разглядеть даже коров, возвращающихся с лесного пастбища через речку за аулом.
А вот всадник показался на дороге, ведущей к джайляу... Что это за лошадь под ним? Ну конечно, это Карька —
кобыла Омара, заведующего фермой. Я узнаю лошадей по походке. А Карьку я знаю очень хорошо. У нее на бедре шрам.
Всадник подъехал ближе, и мне стало стыдно. Как это я узнал лошадь и не узнал маму. Конечно же, это была
она! Я собирался с визгом скатиться с крыши и броситься маме навстречу. Но какая-то сила остановила меня: «А
вдруг мама узнала о педсовете и приехала специально из-за этого?»
Мама сошла с коня у самых ворот. Я видел, как она разминала затекшие руки, размахивая ими изо всей силы.
Значит, мама торопилась и не отдыхала по дороге.
Сено хорошо тем, что из него ничего не стоит соорудить все, что захочешь: пещеру, дом, крепость... Я выбрал на
этот раз пещеру с узким отверстием, через которое я мог слышать и видеть все, что происходило во дворе.
— Миллат!— обрадованно воскликнула бабушка.— Здорова ли ты?
Ответа мамы я не расслышал.
Потом они с бабушкой заговорили о старом тренож-нике, который когда-то ставился под котел для варки пищи,
когда разводили огонь. Мама сердилась, что ржавая бесполезная вещь валяется посреди двора, а бабушка
доказывала, что этот треножник приносит счастье: он был единственной вещью, оставшейся еще от покойного
отца бабушки, и притом очень ценной: нигде во всем районе не сыскать такого треножника.
— Если это такая ценность, нужно отвезти его в музей, на выставку,— сказала мама.
— Я видела треножник, который стоит в музее,— возразила бабушка,— ничуть не лучше нашего, только что ржавчину с него счистили...
Они еще о чем-то поговорили, но я из своей пещеры никак не мог разобрать слов.
Я вспомнил какую-то сказку про разбойника, который подслушал из пещеры разговор двух богатых купцов. Вот
глупость-то! Если я ничего не слышу из соломенной пещеры, выход которой можно поворачивать в любую сторону
по моему желанию, как. можно услышать что-нибудь из каменной пещеры? Или купцы орали, как зрители на стадионе во время футбола?!
Вдруг голос мамы стал громче, и я услышал:
— ...Если бы вы были с ним построже, этого не случилось бы...
Я отшвырнул в сторону травяные стены пещеры и свесил голову вниз.
— Директор написал мне специальное письмо,— говорила мама.
У меня даже во рту пересохло — так испортилось мое настроение.
— Ну, уж и побаловаться мальчишке нельзя,— вступилась бабушка.— Столько шума... Можно подумать, что он поджигает дома или грабит людей...
— Не удивлюсь, если и до этого дойдет... Г де это видано, чтобы ученик на уроке сшибал учителя с ног!
— Они же сами велели принести лягушку,— не соглашалась бабушка.— И не один Кожа, все ребята ходили па
пруд за лягушками. А теперь всю вину на него взвалили.
Честное слово, у меня слезы навернулись на глаза. Милая, славная бабушка, как ты за меня заступаешься! Ты-то веришь, что Кожа хороший человек!
— Да, но никому не пришло в голову положить лягушку в сумку учительницы...
— А он ее туда клал? Может быть, эта косолапая тварь сама туда прыгнула?
И, не давая маме возразить, бабушка начала вдруг вспоминать о дяде Сабирбеке, который в детстве был первым 34забиякой во всей округе.
— Кожа хоть хорошо учится!— кричала бабушка.— А Сабирбек в его возрасте стукнул муллу палкой по голове и
убежал... А потом? Когда он вырос, когда он женился, когда пошли дети? Был ли другой такой примерный
семьянин и честный труженик, как Сабирбек?..
— Значит, нам нужно ждать, пока Кожа женится?— Мама не выдержала и засмеялась.
— Не знаю, не знаю!— не унималась бабушка,— Знаю только, что в детстве все баловники, на то они и дети, а не
взрослые.
— Теперь мне все понятно!— Мамин голос зазвенел от возмущения.— Мальчик наслушается таких речей и
начинает ходить на голове! Немудрено, тут и взрослый бы не устоял...
В разговор вмешался мужской голос: — Здравствуйте! Как здоровье? Как дорога? От удивления и ужаса я чуть
не шлепнулся на землю прямо с крыши. Конечно, это был Ахметов — наш директор школы.
— Спасибо,— ответила мама,— не жалуюсь на здоровье. А как вы себя чувствуете, как поживает ваша матушка?
Мне почему-то казалось, что, как только Ахметов увидит маму, он сразу же начнет громко проклинать ее
беспутного сына и рассказывать самым мрачным тоном о его похождениях.
Вместо этого директор добродушно заметил:
— Человека, приехавшего с джайляу, отличишь из далека... Вы чудесно загорели. Я бы сказал — и помолодели...
Говорят, в этом году особенно хорошо на джайляу — немного дождей было...
— Да, год удачный,— подтвердила мама.
Мне даже немного обидно стало. Так быстро она остыла после горячего разговора обо мне.
— Я тоже собирался на джайляу,— рассказывал директор.— Хотел отдохнуть недельку, попить кумыс. Но все
дела, дела: то ремонт в школе, то методические конференции... Кстати, вы получили мое письмо?
— Да. Вот поэтому и приехала так спешно. Что мой негодник опять натворил?
— Не спрашивайте,— вздохнул Ахметов,— трудный возраст. Надзору мало.
Характер у парня невыдержанный.
Да тут еще эта дружба с Султаном. Очень дурное влияние...
— Я еще летом этого опасалась,— ответила мама.— Сразу же попросила его: прекрати дружбу с этим
лоботрясом... В один прекрасный день они появились у нас на джайляу — в каком, вы думаете, виде?.. Оседлали
одну лошадь двумя седлами...
Против моего ожидания, Ахметова это сообщение только рассмешило.
Вдруг голоса стали глуше и тише. Очевидно, беседующие отошли куда-то в
сторону. До ушей моих донеслось
только снова повторенное имя Султана.
Странный народ взрослые! Ну хорошо, Султан и в
самом деле сорвиголова и нечестный человек. Но к лягушке-то он не имеет никакого отношения!