ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Рассказывает о педсовете.
На улице темно. Кругом тишина. Только собаки - пустобрешки то здесь, то там поднимают свой звонкий, не нужный никому лай.
Мы с мамой идем в школу на педсовет. Мама молчит. Выходя из ворот, она тихо сказала:
— Нет у нас в доме мужской руки.
И еще — переходя мостик через канаву:
— Ну, погоди же, с завтрашнего дня начнется новая жизнь.
Больше мама ничего не говорит. Я тоже молчу. Я думаю, что означают мамины слова насчет новой жизни и
мужской руки. Раньше она никогда ничего такого не говорила... И вдруг руки и ноги мои холодеют — неужели она
выйдет замуж за Каратая? Перед моими глазами встал ненавистный трехколесный мотоцикл. Я увидел его так
ясно, что мог сосчитать кривые царапины на бензобаке. Их было четыре. Что ж это за мужчина, который не может даже подкрасить мотоцикл!
Я весь дрожал от страха и обиды. Мне хотелось броситься перед мамой прямо на землю, в теплую вечернюю
пыль и закричать: «Прости, мамочка милая! Прости, пусть я провалюсь сквозь землю, если я хоть раз обижу тебя!
Не выходи замуж! Я клянусь, что буду самым смирным мальчишкой во, всем селе! Даже соломинку изо рта у овцы
без спросу не возьму. В школе... » Что это я сам себе болтаю про школу... Еще неизвестно, буду я завтра учеником
или нет.
Кто-то курил перед зданием школы. По белому костюму я узнал Ахметова. Он сразу же взял под руку мою маму и увел ее, а мне сказал:
— Сиди и жди! Нужно будет — позовем...
И я сел на скамейку.
Смешно, но я учусь уже шестой год, знаю эту скамейку, направо от больших дверей, шестой год, но сижу на ней
первый раз в жизни. И к чему мне было здесь сидеть? На переменке никогда не хватает времени на другие,
более важные дела, чем сидение на скамейке. До уроков? После уроков?
Словом, я сидел на этой скамье
впервые и должен сказать, что сидение это было очень неудобным и мучительным. Ко мне подошел школьный
сторож, старый Сайбек. Хотя было очень тепло, на плечах Сайбека висела лохматая шуба. Вот что значит годы!
Вглядываясь в темноту, он спросил:
— Кто это?
— Я, дедушка.
— Ты дедушка?— засмеялся старик.— Это я дедушка, а ты, кажется, Кожа?
— Да.
— В гости ко мне пришел?
— Нет на педсовет...
— На педсовет?— Старик покачал головой.— Что же это у тебя за дела на педсовете...
— Обсуждают меня.
— Обсуждают? Наверно, хотят поставить тебя учителем?
Я рассердился:
— Директором!
— Еще лучше. Зарплата больше,— невозмутимо сказал старик. Он присел на скамейку и вытянул из кармана шубы
кисет.
Я почувствовал, как рука деда провела по моей давно уж не бритой голове.
— Хороший волос, крепкий волос,— похвалил дед,— совсем как у отца твоего, Кадыра.
— А вы помните папу?
— Почему же не помнить?—засмеялся старик.— Совсем недавно это было.
Лет каких-нибудь двадцать пять
назад, когда он мне выговор записал... Я тогда в гараже сторожем был.
— Строгий был папа?
— Не-е,— хихикнул дед.— Это Кадыр-то строгий!.. Не-е-е... Разве в гараже
курить можно?.. Там бумажки висели:
«Кто курит — под суд». Меня еще простили, как неграмотного.
— А вы разве неграмотный?
— В войну научился. Я тогда сельсовет сторожил. Самый первый в ауле газеты получал. Пока кто придет,
контору откроет, ждать долго, а терпения нет — прочитать... Вот я и наловчился...
— Расскажите еще про папу,— попросил я. Дед не заставил упрашивать себя.
— Очень просто. Вот ты говоришь, строгий: Значит, понятия в тебе нет, что такое строгость... Я перед твоим
отцом в долгу. Знаешь, сколько я ему должен? Думаешь рубль? Или его? Не- е-е... Целого жеребца должен.
Понимаешь?
— Понимаю,— сказал я из вежливости.
— Ничего ты не понимаешь и понимать не можешь!— рассердился дед.— Не можешь, потому что не знаешь, о
чем речь идет... Это знаешь когда было? Знаешь, когда коллективизация была?
— По истории проходили.
— Так вот, было это в первую осень коллективизации. Был у твоего отца чудесный конь, темно-карий иноходец. А
у меня никогда в жизни лошади не было. Пришлось мне по какому-то делу ехать на мельницу. Выпросил я карего
у твоего отца и поехал... И погубил коня,— дед засопел.— Погубил,— хмуро повторил он,— надо было напоить
коня, а потом пустить на траву. А я перепутал... Пустил непоеного да стреноженного... Пить ему захотелось,
подскакал к болоту и... утонул.
На другой день иду туда Он лежит... Не конь, одна голова лежит, как ныряющая утка, а все остальное под водой.
Собрались десять парней и насилу вытащили арканом...
Будь на месте твоего отца другой человек, уплатить бы заставил, в суд бы подал: А у покойного Кадыра душа
широкая была. Простил он мне. «Что делать,— сказал,— вы же не со злым умыслом. Умный парень был твой отец.
Сайбек помолчал и неожиданно сказал:
— Нынче парни другие пошли... глупый народ. Утром подхожу к сельмагу, стоит один — сын коневода Сугура, знаешь его?
Еще бы мне не знать Султана!
— Да,— ответил я.
— Я попросил,— рассказывал дедушка дальше,— разменять мне рубль. У продавщицы сдачи не было. Так ты
знаешь, что он мне всучил?..
Дед порылся в карманах шубы и положил мне на ладонь медную пуговицу...
— И, наверно, перед приятелями хвастается. Вот, мол, ловко надул старого черта...
«Ну ладно же, Султан,— подумал я,— и за это ты от меня получишь. За мамин сахар, за эту пуговицу, за то что
сегодня я сижу здесь и дрожа от страха, как овечий хвост... »
Что я мог сделать Султану, было неясно. Так же не понимал я связи между историей с лягушкой, которая, в конечном счете, привела меня на эту скамью, и Султаном... Но готов я был к самым решительным действиям и
чувствовал... именно чувствовал, что последние события моей судьбы все же как-то связаны с сыном коневода Сугура.
— Не все, конечно,— продолжал рассуждать дед,— не все, конечно, такие, как этот обманщик, да переломает он
свои длинные ноги, не дойдя до дома, Ты вот, к примеру, неплохой ведь ггарень, а?
— Неплохой,— пробормотал я. Что еще оставалось мне сказать деду!
— Кадыров!— раздался на крыльце голос Оспанова...
— Иди,— засуетился дед,— зовут тебя. Да поможет тебе пророк...
...Вряд ли кто-нибудь из учеников знал директорский кабинет лучше, чем я. Сколько раз меня приводила сюда
Майканова, сколько клятв моих о том, что я буду ниже травы, тише воды слышали эти стены. Но никогда еще я не
входил в эту простую комнату с портретами и большой географической картой на стене таким взволнованным. Я
вошел и прислонился спиной к большой, холодной голландской печке.
Прямо напротив меня сидел за столом
Ахметов. Выглядел он сегодня очень строго. Вертикальные морщинки на стыке густых красивых бровей
директора казались глубже, чем обычно.
— Подойди поближе,— велел директор и показал авторучкой на середину комнаты.
Я сделал несколько шагов, таких мелких и осторожных, будто боялся угодить в капкан. Справа и слева сидели
учителя. Я разглядел только лицо Майкановой. Кажется, она была очень взволнована.
— Знаешь ли ты, Кадыров, почему мы тебя вызвали?— спросил Ахметов.
— Конечно, знаю.
— Так за что же?
— За недисциплинированность.— Кажется, кто-то из учителей засмеялся. Надо же! В такой момент надо мной
еще насмехаются!
— Говорят, ты не хочешь больше учиться?
Кто бы мог ему это сказать? Никому, даже Султану, я не говорил таких глупостей.
— Нет, я хочу учиться... Я стараюсь...
Большой белой ладонью Ахметов хлопнул по столу.
— Стараешься?— удивленно выкрикнул он.
Я никогда еще не видел директора таким сердитым. Как хорошо было бы, если бы директор встал, подбежал ко
мне и надавал пощечин. А потом выставил бы вон, приказав матери не кормить меня обедом целую неделю. Где-
то я читал, что у баловников и лентяев отбирали в наказание обеды. Но Ахметов, видимо, хотел помучить меня вопросами.
— Что значит «стараешься»?
Я окончательно запутался и честно произнес:
— Не знаю...
Кто-то опять хихикнул. Ахметов строго посмотрел на учителей и снова спросил меня:
Сколько раз в этой самой комнате ты давал обещания исправиться?
— Много.
— И каждый раз лгал?
— Я не лгал!— чуть не плача, выкрикнул я.— Я говорил правду... Я очень хотел... Только не получалось...
— Забавно!—усмехнулся Ахметов.— Может быть, тебе мешал кто-нибудь? Может быть, нашелся человек,
который заставлял тебя безобразничать?
— Кто ж это будет заставлять безобразничать?— искренне удивился я.— Заставляют только вести себя тихо.
— Бывают такие случаи,— вмешался вдруг Рахманов,— сидит паренек на, уроке, ничего не понимает. Что ж ему
слушать учителя? Скучно. Может быть, и с тобой так было?
— Что вы, что вы!—Я даже руками замахал.— Вас слушать всегда интересно... И на других уроках я всегда все
понимаю...
Снова задал вопрос Ахметов:
— Как же получилось, что ты положил в сумку учительницы лягушку?
— Я не знал, что она так напугается. Я думал, лягушка выпрыгнет и будет смешно всем... И ей тоже...
— Трогательная забота,— усмехнулась Майканова.— И тебе не стыдно?
— Очень стыдно.. Но я, честное слово, не думал, что так получится...
— Что ж тут смешного,— спросила Майканова,— если лягушка прыгает по столу... Это отвратительно, а не смешно.
— Это уже другой вопрос,— прервал ее Ахметов,— и он не стоит сегодня на повестке дня.
Вы знаете, что больше всего меня поразило во всей этой истории? Никто не кричал на меня, никто не ругался.
Все почему-то говорили спокойно. Видимо, никому не было до меня дела. И никто не понимал, что творилось сейчас со мною...
Впрочем, сидел в этой комнате человек, в сторону которого мне даже взглянуть было страшно. Я говорю о маме.
Она сидела, низко опустив голову, и, казалось, не обращала никакого внимания на наш разговор с директором. Я
видел маму сбоку и по мелким движениям рук, по дрожанию губ чувствовал, как волнуется и переживает она...
Что-то защекотало у меня в горле, я поперхнулся и, хотя как раз в этот момент никто ни о чем меня не спрашивал, выдавил из себя:
— П-п-простите... Больше не буду...
Ахметов попросил меня выйти. Сидеть и ждать, как мне велели, на скамейке я не мог. Обойдя школу, я по
добрался к широким» окнам кабинета, подтянулся на руках, уцепившись за железный карниз, и соскользнул па
землю. Только пальцы оцарапал. Попробовал подслушать под окном. Ничего не получилось. Из кабинета
доносился какой-то неразборчивый гул.
Через пролом в заборе я проскользнул в школьный сад. По границе его, как часовые, стояли тополя. Я помнил эти
деревца совсем еще маленькими и беспомощными. Их высаживали, когда я учился в первом классе. Теперь это
были настоящие великаны, могучие и стройные. Может быть, я и не умел себя вести в классе. Но уж моему
умению кошкой взлетать на деревья мог позавидовать любой мальчишка в ауле.
Через несколько секунд я уже подпрыгивал на толстом, белокожем суку, пробуя его прочность.
Теперь я видел все происходящее в кабинете директора.
Собственно говоря, все — это понятие очень неопределенное. Я видел, скажем, директора Ахметова, но только с
одной стороны, а именно с затылка. Он, наверно, произносил речь, потому что широко взмахивал руками, время от
времени пристукивал кулаком по столу, поворачивал голову то в одну, то в другую сторону. Рядом с директором
сидел Оспанов и, низко склонившись над столом, быстро что-то писал. Верно, вел протокол.
К сожалению, я не слышал ни слова. Но мне и без того все было понятно. Вот
Ахметов снова шлепнул ладонью по
столу. Что может говорить человек, делая такой жест? Ясно! «Г нать этого разбойника в шею!» Вот Ахметов
резким движением выбросил руку вперед. Первоклассник догадается—
директор говорит: «Вон хулиганов и
дезорганизаторов из нашей дружной семьи!»
Директор говорит что-то Оспанову. Тот гасит папиросу, начинает свободной рукой разгонять дым по комнате.
Кто-то открывает форточку... Теперь до меня доносятся отдельные слова...
«Макаренко... коллектив...
общественное мнение... » Ахметов снова стучит по столу, произнося эти слова.
«Ага,— догадываюсь я,— он требует, чтобы меня наказали и от имени общественного мнения, и от имени
коллектива, и от имени Макаренко... Макаренко я очень люблю. Это он написал «Педагогическую поэму» и
«Флаги на башнях» Конечно, такой большой писатель должен презирать мальчишек, которые кладут лягушек в
сумки учительницам... »
Тишина Нет, кто-то говорит. Во всяком случае, все повернули головы в одну сторону, к дверям, и слушают. Я почти ложусь на ветку. Так вот кто выступает! Мама!
Мне почти не видно ее лица. Мешает занавеска. Это так обидно, что я еле сдерживаюсь, чтобы не крик-нуть
Оспапову: «Поправьте занавеску!»
Я почти не вижу лица мамы и совсем не слышу ее слов Но я чувствую, о чем и как она говорит. И это я обрек маму
на такой позор! Из-за меня она должна оправдываться, чувствовать себя виноватой, умолять чужих людей.
Зачем я родился таким болваном и шалопаем! Почему я не мог родиться таким, как тихоня Тимур? Ах, если бы я
был таким, как Тимур! Мама стояла бы сейчас в кабинете директора, а со всех сторон неслись бы комплименты, поздравления, возгласы восхищения,
— Какой у вас чудесный сын, апай!
— Как вы воспитали такого исключительного ребенка!
— Все родители завидуют вам, товарищ Кадырова.
Ветер отогнул занавеску Теперь я хорошо вижу бледное расстроенное лицо мамы Но она тут же садится на стул, видимо закончив речь. Поднимается и подходит к столу Майканова.
Ну, теперь я наверняка погиб. Если бы не она, педагоги могли пожалеть маму и склониться на мою сторону.
Майканова держит в руке линейку и постукивает ребрышком ее по столу Она стоит ко мне, в профиль, и я
пытаюсь по губам прочесть, о чем же она говорит...
Я думаю, она говорит: «Кадырова нужно исключить! Он неисправим!
Сегодня он обещал и клялся, а завтра все
равно примется за старее!»
Ничего не скажешь... Так было уже много раз.
Говорят, нет судьбы, а все зависит от самого человека.
Если это так, то почему Майканова поймал» когда-то в сельмаге меня, а не Тимура?.. Впрочем, Тимура она не могла бы поймать, разве он полезет без очереди!
Конечно, Майкановой будет хорошо, если из ее класса уберут такого нарушителя дисциплины, как я.
А мне-то каково? Но учительнице до этого дела нет. Вот она сказала, видимо, что-то очень веселое. Во всяком
случае, все смеются. Даже Ахметов хохочет... И мой любимый учитель, географ Рахманов, трясет плечами от
смеха... Убивают живого человека, разрушают всю его жизнь и смеются!
Мама тоже улыбнулась... Может быть,
Майканова сказала не про меня?
Нет, ясно, что речь идет обо мне. Она показывает ту самую черненькую сумочку, в которую я положил лягушку, и
смеется. Как это говорят? «Кошке — игрушки, мышке — слезки». А может быть, хорошо, что люди смеются? Когда
человеку весело, он добреет... Вот прыгнуть бы сейчас прямо с ветки в окно и сказать, пока у всех хорошее
настроение: «Я смогу быть дисциплинированным! Смогу, чего бы мне это ни стоило! Только не исключайте!
Оставьте меня в школе хоть на один день, и я покажу, что могу вести себя, как полагается примерному ученику!»
Снова говорит мама. Всего два-три слова и опять садится. Кажется, сейчас она немного успокоилась... Как это называется: «Смириться со своей судьбой».
Вот встал Ахметов. Значит, педсовет кончился. Скорее с дерева и на скамейку.
Дед в шубе все еще сидит там.
— Опять ты здесь?— спрашивает он и подозрительно оглядывает меня.
— Здесь, дедушка,— говорю я.
— Чего это ты, милок, дрожишь? Неужели замерз... Я не успеваю ответить. На крыльце, освещенном приоткрывшейся дверью, показываются несколько фигур.
Я весь обращаюсь в слух.
— Рискованно, рискованно с вашей стороны,— говорит лысый, толстый химик,— я бы на вашем месте не делал
таких опытов.
— Вы химик и отказываетесь от опытов?— смеется Майканова.
Может быть, и не так уж зла она на меня, если забыла, что только что решали мою судьбу, и говорит о каких-то опытах.
— Это не опыт, ага.— Г олос принадлежит Рахманову.— Г лавное, чтобы человек понял, что его осуждают не
только педагоги, а и весь коллектив учащихся...
«Осуждают»? Значит, это все-таки про меня.
Значит, и «опыты» про меня, и Майканова хочет их делать. Что же такое «опыты»? Может быть, это и
называется опыт — выгнать человека, как собаку, из школы... Опять говорит Майканова:
— Я твердо убеждена, что даже этого Султана, о котором говорили как о некоем сказочном разбойнике, можно было бы исправить в свое время...
«Вот это коварство Значит, Султана можно исправить, а я неисправимый!»
Только тем, что я слишком устал и
перенервничал в этот день, я объясняю мое молчание, объясняю то, что не бросился к Майкановой с таким
криком в первую же секунду.
Во вторую секунду уже не было смысла бросаться.
Майканова сказала Рахманову:
— Мы с вами еще будем гордиться когда-нибудь этим пареньком Кадыровым...
Значит, она за меня! А как же в случай в сельмаге, столкновение из-за путевки, наконец, лягушка?..
Значит, нельзя так быстро считать человека своим врагом и нужно долгодолго думать, чтобы понять, как он к тебе относится.
А вдруг Майканова никогда не желала мне зла? А я-то.. Сколько страхов я из-за этого натерпелся. . Сколько переживал и мучился!
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги
Загрузка...