Мертвые дома

22

Колея, оставленная желтым автобусом, сначала исчезла с пыли саванны, потом с песчаного русла пересохшей реки, но она не исчезла из сердца Себастьяна. Когда он сказал в патио Вальенов: «Надо что-то сделать», это были не пустые слова; он внимал им как настойчивому велению своей человеческой совести. Пытаясь отыскать в аромате трав, в крике выпи, грязном зеркале болот ответ на мучивший его вопрос, он ездил из Парапары в Ортис на свидания с Кармен-Росой, из Ортиса в Парапару после свиданий с Кармен-Росой теми же тропами, что и прежде, но весь во власти охватившего его порыва.

Он говорил Кармен-Росе о таких вещах, которые прежде никогда его не волновали и даже о существовании которых он, казалось, не догадывался до тех пор, пока перед кабачком Эпифанио не остановился автобус с узниками.

— Разве можно терпеть такое! Нашей страной правят варвары, вооруженные копьем и кнутом. Нужно быть кастратом, а не мужчиной, чтобы молча смиряться и не противиться этому, чтобы согласиться с этим, словно ты сообщник.

Через неделю он сказал:

— Студенты оставили свои дома, свои книги, своих девушек и пошли в застенки Ротунды и Кастильо, пошли под пули, пошли на смерть в Паленке. Было бы преступлением оставить их одних.

В следующее воскресенье он сказал:

— Тех, кто приказывает, — четверо, двадцать, сто, десять тысяч, не больше. А нас, тех, кто терпит удары и склоняет голову, — три миллиона. Я верю, что можно что-то сделать. Я не мечтатель, не деревенский поэт, я родился в льяносах, я своими руками зарабатываю на жизнь, умею выращивать быков и объезжать лошадей. Я знаю, что можно что-то сделать.

Кармен-Росу очень беспокоили настроения Себастьяна, но она не возражала, а только слушала, взволнованная и немного печальная. Как мог бороться Себастьян один, без оружия, в этом безлюдном малярийном краю, против безжалостной, всемогущей, всеподавляющей государственной машины? С таким же успехом могла бы попытаться травинка задержать движение трактора или желтая бабочка льяносов преградить путь ветру своими слабыми крыльями. Но было бы бесполезно приводить эти доводы Себастьяну. Кармен-Роса уже изучила его и знала, что, когда он принимает решение, глаза его становятся упрямыми и никто и ничто не заставит его свернуть с дороги, которую он избрал.

Однажды в понедельник он направил коня не в Парапару, а в Эль-Сомбреро. «Нужно купить пару коров», — сказал он. Но когда он снова приехал в Ортис, то о коровах и не вспомнил. По блеску его глаз Кармен-Роса догадалась, что случилось что-то необычное. Под вечер, сидя в тени котопери, Себастьян сказал ей:

— Решено напасть на Ла-Чину и освободить студентов. В заговоре участвуют несколько солдат и капралов из тюремного гарнизона. Тридцать вооруженных человек в Эль-Сомбреро готовы поддержать их. Мой кум Фелисиано среди этих людей. Когда я заговорил с ним о моем решении что-то сделать и рассказал то, что столько раз говорил тебе, он мне все открыл.

— А что будет после того, как они захватят тюрьму и освободят студентов? Ведь правительство пошлет против них войска…

— Все предусмотрено, — запальчиво прервал ее Себастьян. — Когда тюрьма будет взята, студенты, люди из Эль-Сомбреро, солдаты горнизона и заключенные, желающие присоединиться к ним, организуют отряд и примкнут к Аревало Седеньо, который идет с повстанцами по льяносам.

— А как они найдут Аревало?

— Поищут, любовь моя, поищут. А если не найдут, двинутся на Апуре и переправятся в Колумбию с целыми и невредимыми студентами.

— И кум Фелисиано замешан в этом деле?

— И кум Фелисиано и я. Надо что-то делать, Кармен-Роса.

С первых же его слов, с самого утра, когда она заметила странный блеск в глазах Себастьяна, она догадалась, о чем он ей скажет. Ее опасения оправдались: он связался с заговорщиками. Нападение на лагерь должно было произойти недели через четыре. К тому времени Себастьян отправится в Эль-Сомбреро и присоединится к тем тридцати, о которых говорил кум Фелисиано.

Они изложили часть плана сеньору Картайе и сеньорите Беренисе — им можно было довериться. Однако Себастьян опустил все, что касалось освобождения студентов, и сказал лишь, что отряд Аревало движется по льяносам, а он решил разыскать его и присоединиться к партизанам. С некоторых пор Себастьян, Кармен-Роса, сеньорита Беренисе и сеньор Картайя, не сговариваясь, составили маленький революционный комитет, который с надеждой и восторгом обсуждал противоречивые вести, доходившие до Ортиса через бурые саванны и мутные реки: «Генерал Габальдон восстал в Санто-Кристо», «Норберто Боргес в долине Туя откликнулся на его призыв», «Венесуэльские изгнанники взяли Кюрасао и устремились на Коро», «Ожидается крупная морская экспедиция из Европы». В свое время сеньор Картайя поддерживал переписку симпатическими чернилами с мужественным революционером доктором Варгасом, уроженцем Ортиса, когда тот находился в изгнании.

Сеньорита Беренисе, несмотря на свое сочувствие мужеству и стойкости каракасских студентов, несмотря на негодование и скорбь, которые охватили ее при известии, что юноши арестованы и закованы в кандалы, категорически выступала против вооруженного восстания и никак не соглашалась с проектом Себастьяна.

— Гражданская война, — стонала она, охваченная почти суеверным ужасом, — вот причина всех наших бед. Из-за гражданских войн Ортис лежит в развалинах, люди бегут и вымирают. Говорят: была малярия, был голод, земледелие и скотоводство пришли в упадок. Но кто принес голод? Кто принес малярию? Кто уничтожил пашни и погубил скот?

И сама себе отвечала:

— Гражданская война. Комары здесь были всегда, они кусали нас, но никого не заражали малярией. Потом из льяносов пришли бледные хилые солдаты и остановились в Ортисе. Здесь стояли и те, кто преследовал революционеров, и те, кто шли под знаменем революции из восточных районов. Их кровь отравила наших комаров, они занесли к нам лихорадку и смерть.

Сеньориту Беренисе невозможно было остановить.

— Гражданские войны погубили нашу молодежь, растоптали и вырвали наш маис и фасоль, истребили наших коров и быков и оставили нам малярию, чтобы она прикончила тех, кто еще жив.

Сеньор Картайя обычно терпеливо выслушивал ее до конца и затем становился на защиту восстания.

— Беренисе (он был единственным человеком в городе, который называл ее просто Беренисе), Беренисе, вообще я не сторонник гражданской войны, но в настоящий момент перед Венесуэлой нет другого выхода. Надо взяться за оружие! Студенты, выступившие против засилья военных, оказались в тюрьме. Честные люди, которые осмеливались писать, протестовать, думать, тоже в тюрьме, в изгнании или на кладбище. Нас пытают, грабят, убивают, выжимают из страны последние капли крови. Это хуже, чем гражданская война. Вернее, это тоже гражданская война, но такая, в которой бьет только один, а другие — то есть мы, венесуэльцы, — получают удары.

Но сеньорита Беренисе так легко не сдавалась. Она снова и снова говорила о бедствиях, которые причиняют гражданские войны, о бесплодности многочисленных жертв.

— А эта война унесет жениха Кармен-Росы, — заключила она скорбно.

— Меня никто не уносит, сеньорита Беренисе. Я иду сам, — сказал Себастьян.

Когда заседание комитета в доме Вильенов окончилось, Себастьян проводил сеньориту Беренисе до дверей школы. Уже у порога учительница спросила:

— Так вы решили во что бы то ни стало уйти к Аревало?

— Да, — ответил Себастьян твердо.

Сеньорита Беренисе скрылась ненадолго и вернулась с тяжелым, тщательно упакованным предметом. Когда Себастьян развернул его при свете карбидной лампы в доме сеньора Картайи, он увидел револьвер. Это был устаревший «Смит и Вессон» с перламутровой рукояткой и длинным стволом, заряженный шестью огромными почерневшими пулями.

Черт побери, откуда у сеньориты Беренисе, белой и спокойной, как знамя мира, это устрашающее, внушительное и анахроническое оружие?

23

Что касается Кармен-Росы, то она молча смирилась с решением Себастьяна. Если Себастьян уйдет навстречу неизвестности, туда, откуда не все возвращаются, пусть по крайней мере он не сомневается в том, что она его поддерживает.

К тому же произошел случай, заставивший ее призадуматься. Каждый, кто ехал по большой дороге через льяносы, неизбежно попадал в разрушенный Ортис. Дорога пересекала старинную главную улицу, и взору проезжих открывались руины города с жителями, покрытыми язвами. Те, кто проезжал через Ортис впервые, смотрели на развалины с удивлением, иногда со страхом и были не в силах отделаться от ощущения, что их окружает причудливый, нереальный мир.

По направлению к Эль-Сомбреро в наемных автомашинах и на грузовиках часто проезжали женщины из Валенсии, Каракаса и других дальних мест. Между Ортисом и Эль-Сомбреро простиралась саванна, которую сеньорита Беренисе по-библейски называла юдолью слез. Потому что женщины — матери, сестры, жены и возлюбленные узников — ехали в Эль-Сомбреро со светлыми слезами надежды на глазах, а возвращались, утирая мутные слезы беспросветного отчаяния.

Кармен-Роса видела их с порога школы сеньориты Беренисе. Большей частью это были женщины из народа, закутанные в грубые шали и вытирающие слезы жалкими ситцевыми платочками. Сколько жертв они принесли, сколько они голодали, сколько раз перед ними пренебрежительно захлопывались двери, прежде чем им удавалось накопить денег на это длинное путешествие! И все только ради того, чтобы повидаться с ним или спросить, жив ли он. Но они возвращались, не повидав его и не получив ответа на свои вопросы.

Они редко останавливались в пустом печальном городке. Но однажды на главной улице затормозил старый хилый фордик, управляемый голубоглазым блондином с острым профилем. В машине сидели две женщины, мать и дочь, такие же бледнолицые, как сеньорита Беренисе.

Окутанная дымом, машина появилась в Ортисе, хрипя, как больной пес, и ковыляя, как охромевший мул. Подпрыгнув, она с треском остановилась перед дверью школы, единственной дверью, открытой в этот полуденный час, в которой стояла Кармен-Роса, единственная, кого можно было увидеть среди пустынных развалин.

— Вы не будете так любезны разрешить мне набрать бидон воды? — спросил водитель.

— С удовольствием, — ответила Кармен-Роса.

Она кивнула и пошла. Молодой человек последовал за ней, поставив бидон на плечо. Когда они вернулись, то увидели, что обе женщины вышли из автомобиля и стоят посреди улицы, молча разглядывая разрушенные дома.

— Если вы хотите немного отдохнуть, войдите в дом, — сказала сеньорита Беренисе, приблизившись к ним.

Они вошли. Мать, женщина с сильной проседью, медленной речью и лицом, на котором читалось глубокое страдание, смотрела тихим покорным взглядом. Дочь, светлый колосок, надменная белокурая лань, была прекрасна, как небесное светило. Сеньорита Беренисе и Кармен-Роса никогда не видели такой красавицы. Патио наполнялся голубым светом от ее взгляда. Когда она улыбалась, ее аристократическое лицо становилось проще, и девушка тогда походила на молоденький стройный маис.

— Вы едете в Эль-Сомбреро? — спросила сеньорита Беренисе.

— Мы едем, пока хватит сил, — ответила мать. — Мой сын — студент. Он в лагере Паленке, в Ла-Чине. Может, нам удастся увидеть его или узнать, жив ли он еще.

«Может, нам удастся увидеть его», «…узнать, жив ли он еще» — эти слова дрожащим голосом произносили все женщины, ехавшие через Ортис в глубь льяносов. Теперь их произнесла не старушка с лицом цвета табачных листьев, в черной шали, а печальная сеньора с изящными манерами. Но это были те же слова.

Потом заговорила девушка. Может быть, она говорила чересчур громко, но голос ее был звонок, как серебро, и прозрачен, как хрусталь, и никто не мог уйти от очарования этих звуков. Она не жаловалась ни на горькую судьбу своего брата, закованного в кандалы, ни на разлуку с женихом, томящимся в Кастильо. Она называла их имена с гордой нежностью.

— Брат оставил нам канарейку, и вы бы слышали, с какой неистовой радостью она распевает каждое утро. Кажется, даже она счастлива, что ее хозяин встал на защиту Венесуэлы.

Ни мать, ни дочь не боялись. Они громко высказывали то, о чем никто не осмеливался говорить вслух ни в Ортисе, ни в других городах и селениях страны. Они открыто пользовались своим правом обвинять людей, которые превратили одну из них в мать узника, а другую — в сестру узника.

Женщины несколько минут посидели на галерее, где обычно велись школьные занятия. Сеньорита Беренисе приготовила кофе с молоком, так как не осмелилась предложить им мутной воды, которую пили в Ортисе. Гостьи не были богаты, об этом свидетельствовали дребезжавший форд и дешевая ткань их костюмов, однако пленительный отблеск счастливого прошлого озарял обеих женщин.

Девушка говорила о Каракасе, о раскаленных саваннах, о разрушенном Ортисе, о студенческих беспорядках. Все молчали, чтобы слушать только ее. Хрустальный, звонкий ручеек ее голоса лился от одной темы к другой, наполняя все, о чем она говорила, поэзией и грацией.

— Можем ехать! — крикнул с улицы водитель.

Они попрощались и сели в автомобиль. Мутная вода утолила жажду старого форда, по его покрышке бежали грязные струйки. Кармен-Роса смотрела ему вслед, пока автомобиль не исчез в конце улицы в клубах пыли и сиянии солнечных лучей.

На другой день и на следующий день тоже Кармен-Роса не раз выходила на главную улицу и караулила у дверей школы, надеясь опять увидеть этих женщин и узнать новости про арестованных студентов. Но ей так и не удалось их повидать. Наверное, женщины возвращались ночью, прячась от жестокого палящего солнца.

О них она думала и в воскресенье вечером, сидя под котопери, когда Себастьян спросил ее:

— О чем ты думаешь?

И она впервые произнесла слова, которых Себастьян ждал уже несколько недель:

— Мне страшно, что ты уйдешь, и я буду очень тосковать, когда тебя не будет, но, верь мне, Себастьян, я горжусь тобой.

24

Раздались три громких нетерпеливых удара в дверь дома Себастьяна. Дерево стучало о дерево. Это могла быть и палка позднего посетителя, но могли быть и приклады винтовок. Было двенадцать часов ночи, и никогда прежде никто не стучался в эту дверь и в этот час так требовательно.

Себастьян медленно приподнялся в гамаке и сел. Он вспомнил о старом револьвере, подаренном ему сеньоритой Беренисе, который лежал в незапертом чемодане, и стоило только протянуть руку… Но зачем? Если за ним пришли, револьвер не поможет, а сопротивление кончится тем, что его убьют, как собаку, выбросят на улицу и долгое время никто не осмелится подойти к его трупу.

Пока он шел отпирать, в дверь опять заколотили. До него донесся знакомый голос:

— Отворите, кум!

Это был Фелисиано из Эль-Сомбреро. Себастьян прыгнул к двери, не зажигая огня, осторожно отодвинул засов и выслушал новость здесь же, в узких темных сенях:

— Кум, все открылось. Кто-то нас выдал, и все открылось.

Не обменявшись больше ни словом, они прошли через комнаты и сели на камень в голом, без травы и деревьев патио. На хмуром небе мигала одинокая звезда.

— Солдата Педро Гарсия, который носил нам письма из тюрьмы, застрелили посреди дороги. Студентов пытают, чтобы у них развязались языки. Но они пока молчат.

Себастьян слушал, борясь с мучительным беспокойством. Его взгляд был устремлен в сухую землю патио.

— Солдат и капралов, замешанных в заговоре, били кнутом, палками, штыками. Двоих уже прикончили.

Кум Фелисиано понизил голос:

— В Эль-Сомбреро схватили Монтилью и еще троих. Теперь очередь за мной.

Поэтому он решил бежать немедленно. Ему удалось, не называя своего имени, занять место в крытом грузовике. Он сошел на шоссе за Ортисом, в одной лиге от Парапары. И вот он здесь.

— А что вы теперь думаете делать, кум?

— У меня есть друг, у него ферма, недалеко отсюда, к северу от Парапары. Туда я и решил пойти, переоденусь пеоном, буду работать на ферме и ждать, станут меня искать или нет, а может быть, обо мне не вспомнят.

Кум Фелисиано был прав. Если бы он остался в Эль-Сомбреро, возможно, он сидел бы уже в колодках, скрючившись под тяжестью винтовок, его пальцы были бы раздроблены, а лицо исполосовано плетью.

— Возьмите моего коня, — сказал Себастьян и не торопясь пошел седлать рыжего.

Кум Фелисиано отправился дальше, не дожидаясь рассвета. В темном небе все еще мигала одинокая звезда и залаяла только одна собака, когда всадник миновал последние дома селения. Сидя в гамаке, не одеваясь, Себастьян дождался утра. Перед его мысленным взором возникали то убитые солдаты, то студенты в колодках, то партизаны Аревало Седеньо, переплывающие разлившуюся реку, то ненужный револьвер, подарок сеньориты Беренисе.

Он вздрогнул от пения первого петуха. Это было хриплое тоскливое пение, напоминавшее звук расстроенного корнета. Ему ответил другой петух, звонко и вызывающе, потом пропел молоденький петушок, выступавший впервые. Опять расстроенный корнет. Затем надолго наступила тишина, петухи замолчали. Постепенно ночь таяла, занимался молочный рассвет.

Кум Фелисиано на рыжем коне был, наверное, уже далеко. За проволокой концлагеря убили еще одного солдата, другой, раненый, звал мать. А Себастьян должен покорно влачить существование среди покрытых язвами людей и разрушающихся домов!

— Я все равно уйду к Аревало, — вдруг сказал он себе.

И громко прибавил, глядя на пустой загон:

— Надо будет достать другую лошадь.