Мертвые дома

16

Себастьян, как и обещал, приехал в воскресенье, потом в следующее и стал ездить каждую неделю. Первый визит Вильенам он нанес вместе с Панчито и Селестино. Через неделю Селестино перехватил взгляд Кармен-Росы, брошенный на гостя из Парапары, взгляд, в котором были боязнь и любопытство, лукавство и нежность, и перестал ходить в патио к Вильенам, чтобы полюбоваться розовыми венчиками паскуа и поболтать о пустяках у перил, заставленных папоротниками. Селестино не показывался теперь и в будние дни, когда Кармен-Роса стояла за прилавком одна, изнывая от полуденного зноя. Он больше не дарил ей птиц, не бродил вечером под окнами, не топтался на площади Лас-Мерседес. Длинный и печальный, как фонарный столб, он торчал у кабачка Эпифанио и вполуха слушал разговоры посетителей или нехотя улыбался, когда Перикоте рассказывал какую-нибудь похабную или двусмысленную историю.

С появлением Себастьяна во взглядах Кармен-Росы на вещи, на людей, на самое себя начались удивительные превращения. Не тогда, когда ее приняли в Общество дочерей Марии, не тогда, когда мать, отведя ее в сторону, объявила: «Кармен-Роса, с сегодняшнего дня ты женщина», и не тогда, когда она прочла книжку сеньориты Беренисе, приоткрывшую ей тайну рождения человека, а только теперь, в восемнадцать лет, рядом с этим смуглым атлетом, порывистым и решительным, Кармен-Роса почувствовала, что она уже не девчонка, которая колотила в чужое парадное дверным молотком и швыряла камни в индейца Кучикучи.

Сначала она сама не отдавала себе в этом отчета. Себастьян приходил с Панчито в воскресенье сразу после мессы. Кармен-Роса и Мартика не успевали еще снять мантильи и отложить четки. Все четверо усаживались и начинали говорить о всякой всячине: о том, кто какие фрукты любит, о масти и повадках лошадей, о том, как умирают люди в льяносах, о далеком недосягаемом Каракасе и о еще более недосягаемом море.

Только Себастьян видел море. Он купался в его зеленой пенящейся воде, когда был в Туриамо.

— Оно очень красивое, правда? — спрашивала Кармен-Роса.

— Не то чтобы красивое. Оно — как саванна, но из воды. Становится немного страшно, когда остаешься с ним один на один. А плавать легче, чем в реке.

Панчито начинал рассказывать какую-нибудь историю про пиратов и матросов, которую он вычитал в романе Сальгари. Мартика восторженно смотрела на него. В ее глазах он становился Сандоканом.

Но потом, три или четыре воскресенья спустя, Кармен-Роса заметила, что Себастьян не улавливает смысла ее слов, когда она говорит, только смотрит на нее, а слушает невнимательно, и глаза его ищут что-то, что лучше выражает ее сущность, нежели произносимые ею слова.

— Какие миленькие платочки вы привезли нам в прошлое воскресенье, Себастьян.

— Очень рад, очень рад, — отвечал он, не вдумываясь в смысл ее фразы, но напряженно внимая звукам ее голоса.

Она заметила также, что с понедельника начинала считать дни, но вела этот счет по-своему: «Пять дней до воскресенья, четыре дня до воскресенья, три дня до воскресенья, завтра воскресенье, воскресенье».

Однажды Себастьян не приехал. Кармен-Роса ждала его до полудня. В мантилье, с четками в руках она бродила по садику, делая вид, будто обирает с кустов сухие листья. Панчито и Марта не придали случившемуся никакого значения.

— Раз Себастьян не едет, значит в Парапаре интересный петушиный бой, — только и сказал Панчито.

Мартика с ехидцей посмотрела на Кармен-Росу:

— Или его милая не пустила.

Кармен-Росой овладели дурные предчувствия. «Он заболел». Она была уверена в этом и представляла себе, как он мечется в жару, покинутый и беспомощный, в пустом, пыльном доме. Ее охватила материнская тревога, томительное желание быть вместе с ним и отирать пот с его лба платком, который он ей подарил.

«В Парапаре петушиные бои», вспоминала она. С чего она взяла, будто он заболел? Ведь он дикарь, он остался ради того, чтобы лишний раз среди пьяных криков, угроз и ругани насладиться кровавой схваткой двух петухов, убивающих друг друга на площадке патио. Кармен-Росе показался далеким и чуждым этот любитель петушиных боев, недостойный ее дружбы, этот закоренелый игрок, способный вызвать только отвращение.

«Его милая не пустила». Она вспомнила шутку Мартики. А если бы это не было шуткой? Если бы и в самом деле у него была невеста или возлюбленная? Если есть женщина, которая запретила ему ездить по воскресеньям в Ортис? Эта мысль обеспокоила ее больше, чем предположение, что он болен. На нее, как в детстве, вдруг напало ничем не объяснимое желание заплакать. И тогда она поняла, что непоправимо влюблена.

Около полудня послышался стук копыт по булыжникам. Кармен-Роса с надеждой подняла глаза от цветов капачо. Но это был не Себастьян. Какой-то всадник проехал мимо, бог знает куда.

«Он заболел». «Он остался на петушиные бои». «Его милая не пустила». Эти три предположения сменяли друг друга, вызывая в душе Кармен-Росы то тревогу, то негодование, то ревность. И, несмотря на различие этих настроений, все они были симптомами одного явления.

В течение недели — «четыре дня до воскресенья», «два дня до воскресенья», «завтра воскресенье» — Кармен-Роса шесть раз обещала себе не спрашивать у Себастьяна, почему он не приезжал, и даже сделать вид, будто не заметила этого. Ведь он вовсе не обязан ездить сюда, он не связан никаким обещанием. Может быть, он вообще больше не приедет, может быть, он решил прекратить далекие прогулки верхом, и утомительные, и бесцельные.

Но в воскресенье после мессы первым, кого увидела Кармен-Роса, и единственным, кого она увидела, был Себастьян, который стоял у церковных дверей. Они вместе направились к дому, как в тот день, когда познакомились. Оба незаметно отстали от Панчито и Марты, шедших впереди.

— Я не мог приехать в прошлое воскресенье, — объяснил Себастьян, хотя она ни о чем его не спрашивала. — Один мой приятель умер от гематурии, нужно было посидеть возле него ночь и похоронить его.

Кармен-Роса не ответила, но почувствовала, что ее охватывает восторг, непередаваемая радость. Себастьян не был болен, он не остался на петушиные бои, его не удерживала женщина!

— Вы заметили мое отсутствие? — спросил он.

Кармен-Роса затрепетала. Она забыла о своем напускном безразличии и предчувствовала — ей возвестило об этом биение крови, — что Себастьян скажет дальше.

— Почему вы не отвечаете? — настаивал он. — Мне страшно хотелось повидаться с вами в прошлое воскресенье.

Девушка продолжала идти, не отвечая, не поднимая глаз от пучков травы, выбивавшейся из трещин тротуара. Панчито и Марта перешли на другую сторону площади.

— Я полюбил вас, Кармен-Роса.

Она остановилась на миг. Она заранее знала, что скажет Себастьян, и все же его слова, как дуновение горячего влажного ветра, вошли ей в сердце, пронизали насквозь ее тело.

Но она по-прежнему молчала, шагая рядом с ним. Себастьян тоже замолчал. У дверей дома она остановилась и в упор посмотрела на него — четыре, пять секунд — бездонными сверкающими глазами, в которых дрожал огонек робкой нежности.

И они вошли в дом.

17

Три месяца спустя поженились Панчито и Марта. Теперь Себастьян каждое воскресенье приезжал в Ортис, и не потому, что ему нечего было делать, и не потому, что он следовал прихоти своей лошади, а потому, что его ждала здесь любовь Кармен-Росы и сердце неодолимо влекло его к ней. Они не болтали больше вчетвером на галерее дома, не слушали рассказов Панчито о море, не обсуждали с Мартой приготовлений к свадьбе. Теперь Себастьян и Кармен-Роса часами сидели в тени котопери, тысячу раз повторяя друг другу одно и то же, и целовались тайком, если рядом не было доньи Кармелиты, а Марта и Панчито смотрели в другую сторону.

Накануне бракосочетания Себастьян приехал в Ортис и заночевал у сеньора Картайи. Они подружились с первого дня знакомства, после того как сеньор Картайя спросил его:

— Я всегда вижу вас около церкви; вы что, поклоняетесь святой Росе?

Себастьян ответил не долго думая:

— Не святой Росе, а Кармен-Росе…

Бракосочетание состоялось в воскресенье под вечер, и на свадьбу, как на праздник святой покровительницы, пришли все жители Ортиса. Невеста была прелестна в фате из дешевого муслина и в веночке из живых цветов лимона вместо воскового флердоранжа. Ее убор приготовили белые руки сеньориты Беренисе. Панчито же, втиснутый в синий кашемировый костюм, сшитый на заказ у портного в Сан-Хуане, в жестком воротничке, который царапал шею, и проклятом галстуке, который мешал дышать, чувствовал себя смешным и неловким.

Сначала их брак скрепил по закону председатель муниципального совета в присутствии полковника Кубильоса. Затем брак был освящен церковью в лице отца Перния. В тот момент, когда священник объявил, что они соединены навеки, старый орган захрипел свадебный марш. Марш то и дело прерывался самым плачевным образом, так как сеньорите Беренисе уже давно не приходилось играть его. Заплакала от волнения Мартика, заплакала донья Кармелита, и еще заплакали женщины в толпе, вспомнив в этот торжественный миг о своих покойниках.

В доме невесты уже был накрыт длинный стол, который священник принес из ризницы; он был застелен большой скатертью, состоявшей из пяти обыкновенных скатертей: Кармен-Роса сметала их вместе. На столе красовались стаканы, кувшин с водой, бутылки рома и огромный горшок с мистелой, из которого торчала разливная ложка.

Кармен-Роса украсила свою галерею. От столба к столбу она протянула ленты из шелковой бумаги самых ярких расцветок. Звезды и красные розы из той же бумаги, вырезанные ножницами и приклеенные клейстером, усеивали стены. С перил, на которых стояли папоротники, свисали зеленые и черные рюши с бахромой. Всем чрезвычайно понравилось это убранство, кроме сеньора Картайи, который, как обычно, проворчал:

— Девочка, ты испортила патио этими подвесками!

Праздник длился до самой ночи. У стены галереи на грубо сколоченных стульях с высокими ножками и узкими сиденьями многоцветным цоколем расположились пестро разодетые девушки — подруги Марты и Кармен-Росы, ученицы сеньориты Беренисе и дочери девы Марии. Они шушукались и смеялись громче обычного, разгоряченные мистелой. Мужчины толпились вокруг стола, подливали в свои стаканы ром и отпускали шуточки по поводу воротничка, угнетавшего Панчито. Полковник Кубильос, слегка под хмельком и против обыкновения весело настроенный, восклицал под тамариндом:

— Какую хорошенькую невесту подцепил этот проклятый парень!

Эпифанио в глубине галереи настраивал арфу, поджидая Перикоте с гитарой и лучшего парапарского музыканта, игравшего на мараках, которого Себастьян привез с собой. Наконец Перикоте и музыкант отошли от стола, где их задержал ром, и ритмичная музыка «сумба-кесумба» наполнила патио, запуталась в продолговатых листьях тамаринда, шевельнула вспухшие тычинки кайен и полетела над ночными льяносами.

Никто не видел, как исчезли Панчито и Марта. Но, заметив их отсутствие, одна за другой стали прощаться и гостьи. У доньи Кармелиты, уставшей за день, от суеты и волнений разболелась голова, и, глубоко вздыхая, она удалилась в свою комнату. Последними ушли мужчины. Правительственный наместник, опьянев, помрачнел и перестал разговаривать; его монгольские глаза недобро поблескивали. Перикоте и музыкант решили побродить по улицам и сыграть серенаду. Кармен-Роса и Себастьян вдруг остались на галерее одни среди опавших бумажных цветов и устало мерцавших ламп.

Он взял ее за руку, и они пошли, как всегда, к стволу котопери. Но на этот раз была ночь, беззвездная ночь, и очертания полуразрушенного соседнего дома расплывались во мраке. Себастьян обнял ее за талию и отыскал ее рот. Это был поцелуй, не походивший на все предыдущие, несравнимо более долгий, напряженный и глубокий. Кармен-Роса почувствовала, как по жилам ее побежало маленькое пламя — быстрее, чем густая покалывающая жидкость мистелы, и от бедер поднялась сладостная горячая волна. Такого с ней еще никогда не бывало.

Черная прядь Себастьяна смешалась с ее волосами. В широкой груди Себастьяна часто и гулко колотилось сердце, и она слышала эти удары, словно это бился ее собственный пульс. Рука Себастьяна медленно оторвалась от ее талии, мгновение задержалась на плече и, опустившись в вырез лифа, неподвижно легла, горячая и трепещущая, на ее грудь. Это было все равно что остаться голой посреди открытого поля. Чарующая смесь страха, стыда и блаженства затуманила ее взгляд.

Потом Кармен-Роса не могла объяснить себе, откуда у нее взялись силы, чтобы резким движением освободиться от рук Себастьяна, от рта Себастьяна, от бившегося в ней сердца Себастьяна, не могла объяснить, как в ней возник порыв, отбросивший ее от Себастьяна, хотя все ее тело жаждало только одного — остаться так, пылая от ласки его рук.

— Нет, пожалуйста! — сказала она и закрыла его губы тыльной стороной руки.

Несколько минут они молчали. Где-то залаяла собака. Издалека доносился грубый голос Перикоте, горланившего какую-то песню. Наконец Себастьян сказал:

— Ты не сердишься на меня, Кармен-Роса?

— Нет, — ответила она коротко и несмело.

И поцеловала его последний раз в эту ночь. Но поцелуй был такой, как прежние, — осторожный, мимолетный, пугливый.

18

Проснувшись, она вспомнила о поцелуе под темными ветками котопери, под беззвездным ночным небом, и ее снова захлестнула истома, а от бедер опять поднялась горячая волна.

— Господи, откуда я взяла силы оттолкнуть Себастьяна?

Конечно, она должна будет исповедаться, рассказать про эту сцену отцу Перния.

— Святая Роса, какой стыд, какой стыд!

Отец Перния выслушал ее серьезно и внимательно и помог ей, когда она запнулась, подойти к самому щекотливому — к руке Себастьяна на своей голой груди. Как и тогда, когда ей приснился архангел из чистилища, отец Перния спросил ее:

— И тебе было приятно, дочь моя?

— Мне было очень приятно, преподобный отец. И хуже всего то, что мне приятно думать об этом, вспоминать и переживать все заново.

— С тех пор как я знаю тебя, дочь моя, а знаю тебя я с тех пор, как ты вошла в разум, первый раз ты исповедуешься мне в смертном грехе, настоящем смертном грехе. Не делай этого больше. Не только потому, что это смертный грех, но и потому, что тебе не подобает так вести себя.

И он наложил на нее настоящее покаяние (тоже в первый раз) — прочесть все молитвы по четкам.

Но когда служба окончилась, отец Перния приблизился к ней и заговорил. Может быть, священник думал, что обошелся с девушкой слишком сухо. Чувствовалось, что ему хочется быть добрым, показать Кармен-Росе, что он не потерял к ней уважения из-за того, что она совершила грех.

— Пришли мне с Олегарио цветов из твоего сада. Смотри, какой алтарь у бедняжки святой Росы — ни одной кайены.

Потом он сказал:

— Святая Роса рассчитывает на тебя, потому что ты всегда занималась ею больше всех в нашем городе.

Когда она уходила, он проводил ее до дверей храма.

— Передай привет донье Кармелите. Скажи, что я еще раз поздравляю ее с замужеством Марты. И не забудь про цветы.

С Себастьяном он разговаривал совсем по-другому. В воскресенье, как только отец Перния узнал, что Себастьян приехал в Ортис, он через Эрмелинду велел ему прийти.

— Что вы от меня хотите, преподобный отец? — удивленно спросил Себастьян, заметив, что священник запирает дверь на ключ.

Они были совершенно одни в комнате, где пахло воском, ладаном, мукой и увядшими цветами.

— Ты думаешь жениться на Кармен-Росе? — без предисловий спросил Перния.

— Конечно, — ответил Себастьян, смешавшись.

— Что же, я очень рад. Но должен предупредить тебя об одном. Отец этой девушки болен. У нее нет братьев, которые вступились бы за нее. Однако…

— Вы говорите лишнее, — перебил Себастьян. — Я уже сказал вам, что решил жениться на ней.

— Никогда не лишне знать кое-что на всякий случай, — бесстрастно продолжал священник, будто не замечая резкого тона Себастьяна. — Я хотел предупредить тебя, что, если почему-либо твои намерения переменятся, я сниму сутану и всажу в тебя полную обойму.

Себастьян побледнел. Ничто его не могло так возмутить, как угроза. И все же он сдержался, поняв, что отец Перния не шутит, и ограничился тем, что сказал в том же резком тоне:

— Я женюсь на Кармен-Росе не из страха перед вашей обоймой, а потому, что сам так решил.

Священник протянул руку, и Себастьян с силой сжал ее. Перния не выдернул руки и не отвел взгляда. Тогда Себастьян окончательно убедился, что, обещая всадить в него полную обойму, отец Перния без колебаний готов был привести свою угрозу в исполнение.