Мертвые дома

32

Дожди кончились. Теперь было солнце и сушь, солнце и пот, солнце и саванна, солнце и молчание. Прежнего коня — рыжего со светлым хвостом и звездой на лбу — Себастьян теперь лишился, а одолженный им у кого-то норовистый серый неохотно шел из Парапары в Ортис, когда Себастьян в последний раз ехал по знакомой глухой дороге знойным белесым воскресеньем. Конь пугался разбегавшихся во все стороны зеленых ящериц и крика козодоя, и Себастьян резко натягивал поводья и бранился:

— Сивый трус!

Утро было жарче обычного, и Себастьян подгонял коня, чтобы солнце льяносов по возможности меньше напекло голову. Пот смачивал его одежду и капельками стекал по волосам на груди и под мышками.

В пути — особенно из Парапары в Ортис — он любил помечтать, придумывая необыкновенные истории, которые, оттого что он без конца измышлял и уточнял подробности, казались ему пережитыми в действительности. Они доставляли ему мальчишескую радость, так как поистине стоили того, чтобы их пережить. Но он мечтал только тогда, когда не думал о Кармен-Росе. Потому что, когда он думал о Кармен-Росе — глазах Кармен-Росы, губах Кармен-Росы, голосе Кармен-Росы, теле Кармен-Росы, — она целиком заполняла его ум и чувства, и едва он принимался за продолжение своей пламенной легенды, как перед ним возникали силуэты разрушенных домов Ортиса.

В своих мечтах он совершал подвиги и творил справедливость. Не останавливаясь в Ортисе, Себастьян мысленно продолжал свой путь дальше, до Эль-Сомбреро, до Валье-де-ла-Паскуа. На его зов в ранчо, на фермах, в деревнях и городах поднимались всадники. Они ехали рядом с ним на лошадях — белых, вороных, рыжих, пегих, каурых, серых, гнедых, белолобых в яблоках, с белой звездой на лбу, в белых чулках. Они ехали на светлых и темных мулах, на выносливых ослах, шли пешком. Они были вооружены винтовками, маузерами, карабинами, пистолетами, револьверами, охотничьими ружьями, копьями, мачете, кинжалами и штыками. Над ними развевались знамена. Ведомые Себастьяном, они с песней шли по саванне и штурмовали города, провозглашая торжество справедливости. Войска все росли, они освобождали узников и расстреливали палачей. Они продолжали дело Бовеса, Паеса, Монагаса и Креспо. Себастьян во всех подробностях представлял себе бои, слышал грохот выстрелов, стоны раненых, крики торжества, медь горна, сопровождавшего шаг победителей. По ущельям в долину Арагуа вслед за рыжим конем Себастьяна широким и бурным потоком двигались повстанцы, которых радостными криками приветствовал освобожденный народ.

Тут его мечты становились неясными и расплывчатыми. Что он будет делать дальше? На полях сражений необходимо будет возвести здание новой республики, создать достойное правительство. Даже в те минуты, когда Себастьян почти не сомневался в своих силах, он не думал, что будет способен взять на себя этот неимоверный героический труд. Стоя во главе своих победных батальонов, он начинал колебаться. Может быть, лучшим решением вопроса было бы призвать тех шестнадцать студентов, что проехали через Ортис в желтом автобусе, и вверить им миссию, которую он не способен выполнить. Да, именно так он и сделает. Потом он вернется в Парапару один на своем коне с белой звездой на лбу. Плачущие старухи будут благословлять его, девушки радостно махать белыми платками из окон, а мужчины с гордостью говорить, завидев его: «Вот идет Себастьян!»

Конь вошел в жидкий перелесок, и Себастьяна обступили дикие, суровые деревья. Он сдержал шаг коня, чтобы несколько минут побыть в тени. Мокрая от пота одежда немного высохла. Себастьян снял шляпу и поднял голову навстречу горячему ветерку, который едва шевелил листья акации.

Дальше, за песчаным откосом, за ворохом лиловых паскуа, его ждал Ортис, ждала Кармен-Роса. Но Себастьян уже не был тем Себастьяном, который поставил ногу в стремя коня в Парапаре. Как после непосильного физического напряжения, у него кололо поясницу и жестокий озноб сотрясал его тело.

Он доехал до дома Картайи, направил лошадь в патио, снял шляпу, чтобы не задеть за балки галереи, и спрыгнул на землю, скривив от боли лицо. У него было такое ощущение, будто острый камень вонзился ему в поясницу.

— У меня жар, — сказал он Картайе. — Предупредите Кармен-Росу и дайте мне хинин.

Себастьян чувствовал, что у него начинается горячка, учащается пульс и пересыхает во рту. Череп сдавливал его мозг, точно металлическая болванка.

— Полезай в гамак и хорошенько закутайся, с таким ознобом ходить нельзя, — сказал старый Картайя.

Себастьян вытянулся в гамаке и приготовился стоически вытерпеть приступ малярии. Но хинин не только не улучшил его самочувствия, как это бывало раньше, а лишь усугубил его страдания. У Себастьяна зуб не попадал на зуб, безумная головная боль становилась невыносимой. Он перегнулся через край гамака, началась долгая и мучительная рвота. Лицо юноши стало желтым, как яичный желток, как дикие цветы саванны.

Сеньор Картайя поспешил к нему.

— Перейди-ка на койку, парень, — сказал он.

Старик был бледен от страха, когда помогал Себастьяну перебираться на кровать.

33

Когда пришла Кармен-Роса, не только Картайя, но и сам Себастьян знали наверняка, в чем дело. Ни у того, ни у другого не осталось ни малейшего сомнения, когда на белый цинк таза пролилась розоватая жидкость цвета парной телятины. Себастьян застыл, увидев ее, а потом воскликнул с каким-то страдальческим выражением:

— Гематурия!

Потом моча из розовой стала цвета спелой черешни, потом красной, как мясо, потом как сургуч, потом алой. Кумач перешел в киноварь, киноварь приобрела кирпичный оттенок, затем жидкость потемнела, как гранат, и наконец стала пурпурной. Кармен-Роса появилась в проеме двери, исполненная отчаяния, она рванулась к койке, на которой лежал Себастьян.

— Что с тобой, любовь моя?

— У меня гематурия, — ответил Себастьян спокойно. — Если моча не посветлеет, значит, все кончено, и ты осталась без жениха, Кармен-Роса.

Так было в первый вечер его болезни. Себастьян долго говорил, держа руку Кармен-Росы в своих руках. Он сказал ей, что многое передумал в своем пустом доме в Парапаре и решил к рождеству жениться на ней. Он ехал к ней с этой радостной вестью. И вот он лежит больной, страдания становятся все мучительнее, и голова раскалывается от боли.

— Мы бы поженились в декабре, и я бы наряжал тебя, как королеву из сказки, я бы носил тебя на руках, как телочку, и клал бы тебе руку под блузку, как в ту ночь под котопери, когда ты не захотела этого.

— Мы поженимся в декабре, — ответила Кармен-Роса, подчеркивая каждое слово. — Ты скоро встанешь с этой койки, и я позволю тебе класть руку под блузку, когда ты захочешь.

Но Себастьян повторял убежденно и безжалостно:

— Если моча посветлеет, я встану, если нет — ты останешься без жениха.

Потом температура поднялась, и Себастьян забылся сном. Его отяжелевшие веки лишь наполовину прикрывали воспаленную роговицу. Кармен-Роса вызывающе откинула голову, борясь с подступившими слезами. Она чувствовала на щеке горячую ниточку влаги и соленый вкус во рту.

В сумерки в комнату вошел отец Перния. Он нес лампу с высоким пузатым стеклом, которую Кармен-Роса много раз видела на алтаре святой девы. Священник поставил лампу на стол, удлинил фитиль и, когда маленький желтый огонек превратился в язык пламени, молчаливо и угрюмо сел рядом с девушкой.

Лихорадка усиливалась, ярко-красные пятна высыпали на лбу и скулах Себастьяна. Его ставший неповоротливым язык произносил что-то бессвязное, едва двигаясь меж пересохших губ.

— Дай мне ружье, я убью его. Это мелкокрапчатый тигр, он ест собак. Его боятся охотники. Пусть мне дадут ружье.

Себастьян шел по сельве между переплетающимися деревьями, пробивался сквозь колючие лианы, которые шевелились, как змеи, шлепал по зеленой воде со зловещими лиловыми отсветами. Он жадно втягивал в себя запахи, слушал рычание мелкокрапчатого тигра и различал в чаще его силуэт.

— Скорее дайте мне ружье, он очень близко, он идет на меня, он готовится к прыжку.

Но в чаще притаился не только мелкокрапчатый тигр. Под ногами, сотрясая зеленоватые воды, задвигались кайманы, которых он принял за стволы деревьев. Лианы изгибались, как змеи, у них были змеиные глаза и жала. Деревья угрожающе раскачивались, словно зеленые чудовища, и лишь блеск небесного светила, мигающего в бесконечно далеком небе, защищал его от страшных врагов. Это была рука Кармен-Росы, поцелуй Кармен-Росы на его горячем лбу.

Он очнулся и долго лежал, тяжело дыша после страшных усилий, весь в поту от изнеможения и усталости. Потом сознание снова покинуло его, и он опять заговорил слабым голосом:

— Не играй на арфе, Эпифанио, у меня голова болит. Расскажи мне про смерть, Эпифанио, но только негромко.

Теперь Себастьян брел по миру мертвых и беседовал с Эпифанио, хозяином кабачка. Мир мертвых представлялся ему серой саванной, пустынным пространством без света и тени, по которому Эпифанио, как назаретянин, странствовал с арфой за спиной.

— Ты лучше играй на арфе, Эпифанио, тогда тебе будет легче ее нести. И расскажи мне, почему тебя бросили одного.

Но Эпифанио не был один. Сквозь серую корку земли пробивались, как побеги маиса, бледные лица, хилые тела, тощие руки, изъеденные язвами бедра, ноги, распухшие от укусов паразитов. Люди из Ортиса и Парапары, которых умертвила злокачественная лихорадка, солдаты, убитые в крепости, дон Касимиро Вильена и неисчислимые полчища безвестных мертвецов поднялись в голой степи, как частый пальмовый лес. Они кричали что-то Себастьяну, но он не мог разобрать их слов.

— Говорите громче, не слышу. Я не понимаю, что вы говорите, а мне нужно узнать. Я умру, как и вы, если не пойму, что вы говорите.

Так прошел день и еще один день, ночь и еще одна ночь, Себастьян корчился в судорогах, его рвало чем-то горьким и желтым. Объятый страхом, он обреченно смотрел на красные пятна на дне таза, которые с каждым разом становились все темнее. Но когда рядом была Кармен-Роса, он улыбался, чтобы она не догадалась об ужасе, леденившем его душу. Потом его снова окутала вата тяжелого сна, он метался в жару, погружался в призрачный мир галлюцинаций.

— Вперед, ребята! Да здравствует свобода! Да здравствует Себастьян Акоста, лев Парапары!

Рядом с ним с оружием в руках верхом на лошадях всех мастей сражались люди из всех уголков льяносов. Его кум Фелисиано командовал эскадроном всадников, вооруженных копьями. Они набрасывались на окопы правительственных войск, на мгновение отходили, обагрив свое оружие кровью врагов, и снова набрасывались на них в вихре пыли и криков.

— Долой Гомеса, ребята! Да здравствует революция! Трубите сигнал! Трубите победу! Себастьян Акоста входит в Ла-Вилью!

Улицы Ла-Вильи были завалены трупами в мундирах, и лошади продвигались с трудом. Вон лежит ничком на тротуаре с безобразной дырой на затылке, из которой бьет темная булькающая кровь, полковник Кубильос.

Моча из пурпурной стала темно-красной, потом коричневой, потом бурой, потом шоколадной, потом цвета черного кофе, потом густо-лиловой и, наконец, черной.

34

На четвертый день она иссякла. Тщетно напряженный взгляд больного искал на белом цинке красные или черные пятна. Стальные глаза отца Перния, усталые зрачки сеньора Картайи тоже были прикованы к белому кругу, на котором болезнь начертала свой окончательный приговор. Себастьян отлично понимал это. Так скончался в Парапаре шесть месяцев назад его кум Элеутерио.

После того как иссыхал черный родник, оставалось только лежать на спине и ждать смерти, глядя в потолочные балки.

Картайя и Перния подавленно молчали. Дать Себастьяну хинин значило ухудшить его состояние, они знали это. Сеньорита Беренисе принесла кувшин снадобья — знахарь заговорил свиную почку, сваренную в кипящей воде. Но ничто уже не могло спасти Себастьяна. Его отравленные зрачки уменьшились, превратились в черные точки, стали маленькими, как у канарейки.

Он умирал два дня и две ночи, но ни разу не потерял представления о происходящем и во всем был верен себе, пока не погружался в туман бредового безумия. Он считал с беспощадной точностью шаги смерти. Она уже была на улицах Ортиса и ожидала его. Она пришла за ним от покинутых могил старого кладбища и теперь, должно быть, сидит на скамейке на площади, грея на солнцепеке свои голые кости. Скоро с церковной колокольни в испуге улетит курносая сова, потому что в следующее воскресенье, может быть, в понедельник состоятся его похороны. Кармен-Роса будет долго плакать по нем и нарежет кайен и капачо на его могилу.

— Проклятье, я не хочу умирать в двадцать пять лет!

Он был наедине с отцом Перния и раздраженно и вызывающе кричал на него, словно священник был виноват в том, что случилось. Но отец Перния покорно отвечал ему, опустив полные слез глаза:

— Ты прав, сынок, ты прав.

Умирающий прикрыл веки и увидел блестящие точечки комаров, мерцавших на низком темном небе. Больше он ничего не увидел. Он погрузился в долгую бездонную прострацию, мутную и слепую. Только руки шевелились, и, словно пытаясь что-то сказать, разжимались и сжимались дрожащие пальцы.

В предсмертные часы Себастьяна Кармен-Роса не отрывала взгляда от этих рук. В них, как в последнем редуте, сосредоточилась вся его жизнь, отчаянно и упорно стремясь удержаться и восторжествовать.

А если бы эта маленькая жизнь победила в неравной героической битве, отвоевала у смерти павшее тело, снова заставила забиться молодое сердце и вернула бы свет смелым черным глазам?

— Он уже хватается за простыни, — безнадежно вздохнула за спиной Кармен-Росы сеньорита Беренисе.

Руки Себастьяна, как руки слепого, вздрагивая, ощупывали края простыни, пальцы что-то выстукивали по белому шву. Теперь — сеньорита Беренисе хорошо это знала — раздастся предсмертный хрип.

Отец Перния перекрестил тело Себастьяна и покрыл его желтое лицо. Кармен-Роса наконец разразилась слезами, спрятав лицо в ладони и согнувшись над столом, на котором догорала лампа с алтаря святой девы. Так она, вздрагивая от рыданий, сидела не один час, не поднимая глаз, застланных долго сдерживаемыми слезами, на людей, которые входили и выходили из комнаты.

Она очнулась только тогда, когда церковные колокола начали звонить по покойнику.