Мертвые дома

7

Когда Кармен-Роса родилась, Ортис уже разрушался. Среди развалин она сделала свои первые шаги, и перед ее детскими глазами возникали новые развалины. Тот двухэтажный дом, что фасадом выходит на площадь, был еще цел, когда Кармен-Роса пошла к первому причастию. Он обвалился позднее, после того, как хозяева покинули его, а из Сан-Хуана приехали какие-то люди и увезли двери и черепицу с крыши. Кармен-Роса помнила эти крепкие двери из темного дерева и дверные молотки — металлические чудовища со змеиными шеями. Каждое чудовище висело на тяжелом кольце, продетом сквозь его козье брюхо.

Кармен-Роса очень любила, возвращаясь с Мартой из школы, стучать этими причудливыми молотками в двери дома и убегать. Марта боялась резкого стука молотка, боялась ужасных химер на кольцах, боялась хозяев этого дома, когда они еще были, и его призраков, когда хозяева уехали. Но пока Кармен-Роса по очереди поднимала обеими руками свирепых бронзовых демонов и бросала их одного за другим на металлические пластины, прибитые к двери, Марта не двигалась с места, потому что бежать она тоже боялась.

Школа помещалась на галерее дома сеньориты Беренисе. Там стояли три длинные скамейки без спинок, стул учительницы и огромная старая доска, которую сеньорита Беренисе ежегодно красила. Это была школа для девочек. В те времена число учениц не превышало двадцати, но очень редко на уроках присутствовали все, ибо всегда случалось одно и то же:

— Мисия Сокорро велела сказать, что Эленита сегодня не придет, потому что у нее жар…

— Лусинда не смогла сегодня встать с постели…

Только Кармен-Роса никогда не болела, к тому же лишь она одна с вниманием слушала то, что говорила сеньорита Беренисе, и могло показаться, будто учительница вела уроки исключительно для нее.

— Еще бы, — жаловалась Марта, Эленита или другая ученица, — ты у нее любимица…

Кармен-Роса улыбалась, не придавая значения их словам. Да, по сравнению с ними она пользовалась привилегиями: ежедневно ходила в школу и была в состоянии готовить уроки дома, но только потому, что малярия не сжигала ее кровь и глисты не подточили ее энергию. Ей с избытком хватало сил на то, чтобы прыгать через высокую траву, вылезавшую из трещин тротуара, забираться на гуайявы, плавать в реке и не хуже мальчишек бросать камнями в птиц.

Однажды она с мальчишками и Мартой отправилась на старое кладбище. Сначала Марта, дрожа от страха, отказывалась идти с ними. Но Кармен-Роса сумела побороть ее страхи; к тому же с ними в качестве телохранителя шел Олегарио, так что Марта в конце концов решилась на эту авантюру.

Чтобы разглядеть каменную ограду покинутого кладбища, нужно было сойти с дороги и пересечь фасолевое поле. Ворот уже не существовало. Даже ограда во многих местах обвалилась, но сплетенные лианы, густые мясистые листья смоковницы, стволы и ветви акаций скрывали могилы. Олегарио ударами мачете прорубил узкую тропку, чтобы девочки могли пройти. Мальчишки, как козы, уже пролезли между лианами, и один из них, должно быть Панчито, вскарабкался на самый высокий памятник и свистел оттуда, подражая пению турпиалов.

Кармен-Роса была в восторге. Вне всякого сомнения, здесь хоронили богатых людей Ортиса, когда Ортис был розой льяносов и столицей штата Гуарико. Из моря диких растений тут и там всплывали массивные белые памятники. Один из них достигал более пяти метров в высоту, и его вершина, как каменная башня, поднималась над кроной самой пышной акации. На земле, словно сброшенные с постамента ураганом, валялись четыре огромные разбитые чаши. Другая могила увенчивалась железным крестом. На одной из перекладин этого креста висела металлическая корона с черными цветочками из глазури, которая необъяснимым образом устояла против времени и непогоды. Однако на могилах не было ни имен, ни надписей. Дети старательно, но тщетно искали хоть слово, хоть имя или цифру. Это было безыменное, обезличенное кладбище, и отсутствие надписей заставляло на миг заподозрить, что здесь вообще никто не похоронен, что здесь просто хранятся старинные полуразрушенные образцы надгробных памятников.

Долго слышались на кладбище шаги детских ног, ступавших по сухим мертвым листьям, которые покрывали землю. Здесь лежали и свежие листья, и листья, опавшие много лет назад, ставшие частью земли, самой землей. Их наплыв сдерживала стена в глубине кладбища. Собственно, это была не стена, а вертикальный общий склеп, весь в отверстиях могил. В одно из отверстий Панчито засунул правую руку по самое плечо и извлек оттуда череп, вызвав у мальчишек вопль восторга.

Кармен-Роса не сдержала движения досады. У нее еще не сложилось ясное представление о смерти, но в смерти не было ничего привлекательного, как не было ничего привлекательного в боли, слезах или печали. Мартика в страхе расплакалась, и Олегарио проворчал укоризненно:

— Ну, плакса!

Но Панчито опустил находку в черную дыру — мрачное пристанище черепа — и стал утешать расстроенную девочку:

— Если бы я знал, что ты заплачешь, я бы его не вытаскивал. И потом, этот человек умер сто лет назад. А может, это и не человек, а обезьяна. Ты слышала, что у обезьян точь-в-точь такие же кости, как у людей? И еще знаешь, Мартика, ты становишься очень некрасивой, когда плачешь. А я не люблю смотреть на тебя, когда ты некрасивая.

Последний довод оказался, должно быть, самым убедительным. Мартика перестала плакать, вытерла слезы рукавом, и на лице ее появилась слабая доверчивая улыбка.

Панчито было тогда одиннадцать лет, а Марте не исполнилось и восьми.

8

Отец Кармен-Росы еще жил. Но он уже давно был мертв. До «трагедии» — так называли в городе то, что при жизни убило сеньора Вильена, — он считался одним из самых достойных людей Ортиса. Пожалуй, даже самым Достойным, если взвешивать на весах общественного мнения. Сеньор Картайя много раз повторял это Кармен-Росе.

— Твой отец был прям, как ствол тамаринда. И работал он так, как никто никогда не работал в этом краю трутней. Хотя он родился намного позже меня, я всегда относился к нему с почтением, как к старшему.

Так считал не только сеньор Картайя. Все в Ортисе говорили об отце Кармен-Росы, словно о мертвом, хотя на самом деле он был жив, ел с семьей за одним столом и на утренней заре прогуливался по саду среди деревьев. А кругом единодушно восхваляли его былое трудолюбие, неутомимость, бесстрашие перед лицом жизни и былую ясность его погасшей мысли.

Отец был земледельцем, скотоводом, коммерсантом. На его асьенде между Ортисом и Сан-Франсиско-де-Тиснадос росли табак и кофе и стояла ферма с пятьюдесятью дойными коровами. Кармен-Росу однажды возили туда, когда она болела коклюшем. Но от этой поездки у нее сохранилось только два приятных воспоминания: цветущий букаре, алеющий на зеленом просторе кофейной плантации, и жалобное мычание телят, требовавших вымени. И еще она помнила, как задыхалась от кашля, уткнувшись в юбки матери.

Помимо асьенды и фермы, у дона Касимиро Вильена был в Ортисе магазин «Серебряная шпора», помещавшийся в угловой части дома с выходами на боковую улицу и на площадь Лас-Мерседес. И везде он трудился с редким прилежанием. Он вставал затемно, садился на коня, которого седлал Олегарио, и с рассветом приезжал на ферму, чтобы проследить за дойкой коров и самому принять в ней участие. Он сам вел все счета и точно знал количество кустов кофе и табака, место, где они высажены, и сколько они дают при каждом сборе. Он ездил на муле до Вилья-де-Кура, чтобы продать продукты и закупить товары для магазина, а когда бывал дома, становился за прилавок, сменяя Олегарио.

— Полкило сала, дон Касимиро! — и он отпускал сало.

— Два торко[2], дон Касимиро! — и он наливал в стаканчики водку.

— Одну вару ситца, дон Касимиро! — и он отмерял вару ситца.

А когда в лавке не находилось никакого дела или же было воскресенье, дон Касимиро вытаскивал гвозди из ящиков, мастерил Табуреты и подставки, лечил кур от типуна или разбирал испорченный будильник и чинил его.

Кармен-Роса помнила лишь заключительные фазы этой неустанной лихорадочной деятельности. Оттого что отец всегда делал что-то полезное, он представлялся ей не живым существом со слабостями и немощами, а сложной машиной, которая только внешне походит на человека.

Потом разразилась «трагедия». Это случилось в эпидемию испанской чумы, когда окончилась война в Европе. На несчастное селение, уже опустошенное малярией и гематурией, на сухую землю, изъеденную язвами, чума набросилась, как стервятник на агонизирующее животное. Умирало по пять, по семь, по пятнадцать человек в день, и никто не знает, где и кем они были похоронены. Многие целыми семьями в страхе бежали прочь, бросив дом, вещи, хозяйство, собак. С тех пор Ортис окончательно приобрел свой ужасный облик — облик покинутой деревни, города, уничтоженного катаклизмом, из пьесы с привидениями.

Дон Касимиро Вильена заболел. Его свалила с ног такая высокая температура, что ее невозможно было измерить термометром; нельзя было дотронуться до кожи больного — она обжигала, как камни раскаленного очага. Через несколько часов после того, как этот неугасимый внутренний пожар начал пожирать больного, у него открылся бред. Дон Касимиро бормотал несвязные фразы, рассказывал случаи, которых никогда не было, в углах комнаты ему чудились призраки.

— Уйди от меня, душа Хулиана Карабаньо, уйди от меня!

Он даже выкрикивал непристойные слова, каких донья Кармелита никогда раньше не слыхала, да и теперь не могла уразуметь. Потрясенная, она сидела, скорчившись, в плетеном кресле и вверяла себя душам чистилища.

Наконец, спустя много дней, в течение которых больной сгорал, как свеча, лихорадка отступилась. Но безумие, бред и отупение не покинули его. Дон Касимиро Вильена перестал быть самим собой и превратился в тень, которая бродила по галерее дома, издавая какие-то нечленораздельные звуки или произнося бессвязные слова.

Донья Кармелита утверждала, что истинной причиной «трагедии» была не чума и не лихорадка, а непостижимая озабоченность дона Касимиро большими и малыми проблемами мира сего — его чрезмерное усердие в работе, недосыпание и тревожные мысли, которые его одолевали. Донья Кармелита мыла его, одевала и кормила с ложечки, как ребенка. Она на свой лад толковала его непонятное мычание и вела с ним странные беседы:

— Я думаю, Касимиро, что нам нужно по любой цене сбыть штуку белого товара, которая осталась в «Серебряной шпоре». Турок Самуэль, что раз в месяц проезжает через Ортис, продает свой товар дешевле и в рассрочку.

— Умм! — бессмысленно мычал дон Касимиро.

— Я рада, что ты согласен, дорогой, — невозмутимо продолжала она. — Я хотела также посоветоваться с тобой насчет Мартики. Она все такая же плаксивая и плохо ест. По-моему, девочке нужно укрепляющее средство, хорошо бы заказать в Сан-Хуане…

Но Кармен-Роса прекрасно понимала, что дон Касимиро Вильена, ее отец, хотя он и ел с ними за одним столом и на утренней заре прогуливался по широкой галерее, давно мертв.

9

Не мать и не отец, а сеньорита Беренисе, учительница, была самым ярким образом ее детства. Отец, дон Касимиро Вильена, в те времена, когда рассудок его еще не помутился, всегда был для нее недоступен. Он хлопотал по асьенде, доил коров, ездил в Ла-Вилью, торговал в «Серебряной шпоре», делал множество незаметных домашних дел, которые сам для себя придумывал, и время уходило у него меж пальцев, как вода. Его никогда не хватало на то, чтобы поговорить с девочками, приласкать их. Кармен-Росе запомнился навсегда тот исключительный, необыкновенный случай, когда дон Касимиро взял ее за руку и повел на площадь. Было воскресенье, и через Ортис проходил итальянец с ученой медведицей. Медведицу звали Марука. Она неуклюже переступала лапами под звон бубна, в который бил ее хозяин. Итальянец был печальный, с длинными гладкими усами, и медведица была печальная, и Ортис был печальный. Итальянец и медведица притворялись, будто они играют и танцуют. Но Кармен-Роса хлопала так, что у нее покраснели ладошки, и кричала вместе с итальянцем:

— Пляши, Марука!

Дон Касимиро купил ей тогда в кабачке Эпифанио леденцов, длинных мятных леденцов с красными и белыми полосками, а на обратном пути даже посадил ее себе на плечи, когда она устала. Кармен-Росу все это так воодушевило, что дома она осмелилась попросить:

— Папочка, расскажи мне сказку!

Но дон Касимиро, удивленный и тоном дочери и самим ее требованием, промолвил серьезно, как всегда:

— Я не знаю сказок, дочка.

А мать, донья Кармелита, всегда была тенью. Сначала тенью дона Касимиро, потом тенью тени дона Касимиро и позднее — тенью самой Кармен-Росы. Донья Кармелита была мягкой и доброй. Она любила помогать бедным и утешать несчастных. Она молилась с примерной набожностью и разрывалась на части, ухаживая за больными. Но через детство Кармен-Росы донья Кармелита прошла лишь как нежная тень, которая каждое утро чистенько одевала девочку, завязывала у нее в волосах красивые голубые банты и не очень часто бранила ее — только тогда, когда это было совершенно необходимо:

— Кармен-Роса, не лезь на котопери, ты не мальчишка!

Сеньорита Беренисе ничуть не походила на мать. Она никогда не была замужем и не рожала внебрачных детей — «ни богу свечка, ни черту кочерга», как сказал бы отец Тинедо. Ее жизнь протекала в маленьком мирке, который ограничивался школой и несколькими деревьями гуайявы. Плоды были большие, как груши, с белой кисло-сладкой мякотью. Сеньорита Беренисе героически защищала их от солнца, от ветра, от птиц и от дождей, но не от своих учениц.

Это была бледная женщина, чрезвычайно опрятная, всегда пахнувшая мылом и речной водой, всегда свежеумытая и одетая в белое. Когда ее светлые волосы начали седеть и потом совсем поседели, Беренисе стала напоминать лилию, облако, парус.

Кармен-Роса была не слабостью, как думали иные, а гордостью сеньориты Беренисе. Она много лет преподавала в этой маленькой школе (в один прекрасный день министерство просвещения назначит ей пенсию, ей уже обещали), и никогда еще перед ней на ученической скамье не сидела девочка более внимательная, более прилежная, более любознательная. Она приходила первой, таща за собой Мартику, и уходила последней, съев самые лучшие гуайявы и задав тысячу вопросов, которые большей частью ставили учительницу в тупик.

— Сеньорита Беренисе, на каком расстоянии от нас находится самая далекая звезда?

— Сеньорита Беренисе, почему из моря не выливается вода, когда земля вращается?

— Сеньорита Беренисе, почему у курицы появляется сначала яйцо, а потом уже дети?

— Сеньорита Беренисе, откуда родом мать детей Каина?

Может быть, Беренисе втайне сожалела, что у нее нет дочки, такой же, как Кармен-Роса. Может быть, она с горечью думала об этом неисполнимом желании в час ангелюса, когда дом был пуст и при желтоватом свете карбидной лампы ее одиночество казалось еще более безотрадным. Но это не значит, что она относилась к Кармен-Росе снисходительнее, чем к другим.

На выпускных экзаменах сеньорите Беренисе представился случай доказать ученицам и самой себе, что ее расположение к Кармен-Росе не было капризом или несправедливостью по отношению к другим девочкам Ортиса. Из Калабосо приехал бакалавр, представитель совета по делам просвещения, и составил экзаменационную комиссию, в которую, помимо него, вошли сеньорита Беренисе и сеньор Нуньес, учитель мужской школы.

Долго помнили в Ортисе эти злосчастные экзамены, которые не пошли дальше письменной проверки. Перед комиссией предстали семнадцать учеников и учениц самых различных возрастов. Перикоте, например, самый старший, уже носил длинные брюки и брился. Все они желали перейти в пятый класс, стать тем семенем, из которого произрастет будущий пятый класс в Ортисе, переставший существовать задолго до испанской чумы. Сеньор Нуньес и сеньорита Беренисе, волновавшиеся гораздо больше своих учеников, заранее знали, что это невозможно. Не может горстка несчастных заброшенных ребят, страдающих от глистов, малярии и нищеты, выучить все то, что необходимо для сдачи экзаменов в соответствии с требованиями, выработанными в Каракасе для здоровых и нормально питающихся детей.

Сеньорита Беренисе больше, чем когда бы то ни было, напоминала лилию, а сеньор Нуньес вытирал пот клетчатым платком, когда бакалавр из Калабосо диктовал темы для письменной проверки по географии, грамматике и обществоведению: «Штат Трухильо. Население, реки, округа, муниципалитеты…», «Наречие. Определение и классификация», «Конституционные права граждан Венесуэлы».

На другой день свершилось неизбежное. Бакалавр из Калабосо пришел очень огорченный в школу сеньора Нуньеса, где должен был состояться устный экзамен. Как человек, бросающий в воду ненужный предмет, он уронил на стол учителя толстую пачку листков.

— Работы нельзя зачесть, даже сделав усилие во имя милосердия, — сказал он. — Почти все подали чистые листки, а те, кто пытались развить хотя бы одну тему, сделали бесчисленное количество ошибок. Каллиграфия настолько зачаточна, словно писали шестилетние дети. Об орфографии и говорить нечего. Вы должны понять…

Нуньес и Беренисе понимали слишком хорошо. Они даже хотели заговорить о чем-нибудь другом — о том, какое суровое лето в этом году, о пошатнувшемся здоровье епископа. Но бакалавр из Калабосо продолжал, теперь уже с улыбкой:

— Разумеется, есть исключение. Работа этой девочки превосходна.

И он извлек из кожаной папки листки, исписанные Кармен-Росой. Яркий румянец залил лицо сеньориты Беренисе. Растроганный сеньор Нуньес порывисто пожал руку учительницы.

Бакалавру из Калабосо выпала тяжелая задача объявить о гекатомбе толпе жаждущих, которая ожидала у дверей школы.

— Можете возвращаться домой. Устного экзамена не будет.

Сеньорита Беренисе взяла за руку Кармен-Росу:

— Ты останешься.

Кармен-Роса одна держала устный экзамен перед тремя экзаменаторами, не отдавая себе ясного отчета в том, что происходит. Потом, когда она поняла, что единственная из всех и к тому же с отличием перешла в пятый класс, которого никогда не будет в Ортисе, она расплакалась.