Мессалина: Распутство, клевета и интриги в императорском Риме

X Двор Мессалины

Рассказ о публичном имидже Мессалины в начале правления ее мужа – это лишь половина истории ее реального политического значения, если не меньше. Бóльшая часть ее работы – и бóльшая часть ее власти – осуществлялась в кулуарах: не в сенате и на Форуме, а в коридорах императорского дворца, раскинувшегося на Палатинском холме.

Август (тогда Октавиан) купил свой первый дом на Палатине, когда был еще частным лицом[61]. Хотя дом находился в центре самого фешенебельного района города, по меркам своего времени он был скромным: сравнительно небольшой, с колоннами, высеченными из ямчатого серого вулканического туфа, а не из мрамора{262}. Возможно, будущего императора привлекло местоположение. Дом находился на северо-западной стороне вершины холма, вверх по склону от Луперкала – пещеры, где якобы волчица выкормила Ромула и Рема, и рядом с местом, где, как считалось, прежде стоял дом Ромула[62].

Светоний указывает, что Октавиан приобрел дом у великого патрицианского оратора Гортензия; он не упоминает, что, вероятно, дом был продан после проскрипции Гортензия во время гражданских войн в 43 г. до н. э.[63]{263} Потрясения последующего десятилетия были удачным временем для покупки имущества в Риме – для тех, кто сохранил голову на плечах и свободные деньги, – и, пока Октавиан плыл через Средиземное море со своей армией, его агенты скупили и многие близлежащие дома. В последующие годы стены были пробиты, выходы заделаны и добавлены пристройки – получился взаимосвязанный комплекс апартаментов, предназначенный для размещения постоянно умножавшихся домочадцев Октавиана Августа – родственников, пасынков, иностранных принцев, почетных гостей и рабов. Второй дворец, расположенный ниже первого по склону холма (и сейчас лежащий в основном под Садами Фарнезе), был построен Тиберием и расширен Калигулой, так что достиг почти самого Форума{264}. Именно в этом разросшемся дворцовом комплексе поселилась Мессалина.

Если бы вы попытались пройти от одного конца дворца до другого, вас поразили бы не только его размеры, но и разнообразие стилей. В некоторых комнатах вас встретили бы оригинальные фрески по моде времен Августа – элегантные и цельные по своим величественным, реалистическим композициям. В одной комнате колонны-обманки – с тщательно выполненными каннелюрами, увитые тяжелыми гирляндами листьев и налитых плодов, с дионисийскими атрибутами – лирами и плющом, свисающими в центре их на широких красных лентах. Другая оформлена как картинная галерея, полная картин на мифологические темы в фальшивых рамах – копий старых греческих мастеров: с одной стороны мы видим Ио, освобожденную от плена Аргоса только для того, чтобы быть похищенной Зевсом в образе быка, с другой – нереиду Галатею, пытающуюся умчаться от своего преследователя Полифема на морском коньке{265}.

Сдержанность августовского стиля уступала место совсем иной манере оформления, стоило перейти в более поздние части дворца. Их украшал Калигула, который – как и все наиболее кровожадные тираны – имел вкус к дизайну интерьеров{266}. Здесь комнаты были отделаны цветным мрамором или убраны по новой барочной моде. Чего только не было на этих стенах: архитектурно немыслимые сочетания колонн и многослойных арок превращали плоские стены в сценические декорации, населенные актерами, гротескными созданиями и богами, с нарисованными окнами, через которые открывались воображаемые виды или драматические эпизоды из мифологии{267}. Эти комнаты погружали посетителя в фантазии.

При всей своей роскоши императорский дворец был в некотором роде совершенно беспорядочен. Во времена Мессалины дворец на Палатине состоял из лабиринта старых домов эпохи республики и сверкающих новостроек, соединенных деревянными лестницами, пробитыми дверями, коридорами и длинными колоннадами. Наверное, странно чувствовал себя человек, когда перемещался из привычного домашнего уюта верхних секций дворца в огромные залы дворца Тиберия (Domus Tiberiana) или по какой-нибудь узкой лестнице или низкому коридору попадал в зал с высокими сводами. Посетитель миновал грандиозные атриумы, залы для приемов и для пиров; личные бани, дворы, сады и рыбные пруды; жилые помещения для семьи, заложников и почетных гостей; жилье и мастерские обширной иерархии императорских рабов; библиотеки, кабинеты, архивы, сокровищницы, мастерские и склады. Строение, которое на тот момент заняло уже весь склон одного из семи холмов Рима, больше напоминало город, чем дом.

В императорском дворце, каким его нашла Мессалина в 41 г. н. э., мало что отделяло общественное пространство от частного. Август, который всегда придавал значение тому, какое впечатление производит, обустроил свой дом как демонстративно традиционный республиканский domus. Он превратил публичные пространства города, храмы и форумы в народные дворцы из сияющего мрамора, но в собственном доме избегал всего чрезмерного или дворцового. Однако требования к помещению росли: дом теперь стал не только местом для семейной жизни и общения, но и сердцем империи. Проводившиеся здесь встречи определяли политику империи, среди гостей постоянно присутствовали иностранные высокие особы и нескончаемым потоком шли делегации. Преемники Августа пристроили к дворцу более просторные залы для приемов, более обширные столовые для пиров и более грандиозные дворы, в которых посетители дожидались аудиенции у императора, и все же ощущения разделения между домом и офисом по-прежнему не существовало.

В 28 г. до н. э. Октавиан (тогда еще не Август) посвятил новый храм своему покровителю, богу Аполлону. Место было выбрано для освящения, как утверждал молодой династ, благодаря божественному вмешательству, когда молния ударила в часть его собственного дома{268}. Чудо оказалось как нельзя более кстати. Двери его domus теперь открывались непосредственно на террасу храма, создавая архитектурный канал между человеком и богом, что неявно, но неизбежно напоминало о дворцах эллинистических царей. Эту стратегию Калигула повторит семьдесят лет спустя, расширив дворец вниз по холму так, что он достигнет самого храма Кастора и Поллукса на Форуме. «Храм Диоскуров на Римском форуме, – заявляет Дион, – он разделил надвое, проделав как раз между статуями Кастора и Поллукса проход, ведущий к его дворцу, чтобы, как он сам утверждал, Диоскуры стали у него привратниками»{269}. Юлии-Клавдии встраивали себя и свою частную жизнь в общественную ткань города.

Ко времени кончины Августа и его дом, и его династия стали называться одним и тем же именем Domus Augusta, или дом Цезарей. По мере того как дворец перестраивался и расширялся, служа растущим запросам императорской семьи, физическая структура здания стала отражать политическую структуру, над которой господствовали его обитатели. Отсутствие разграничения между общественными и частными зонами императорского дворца отражало растущее размывание границ власти. Когда человек приближался к императору неформально, в качестве его клиента, его гостя или его жены, означало ли это, что он становился ближе к нему и политически?

Эти границы, неочевидные даже в лучшие времена, при Клавдии стали особенно проницаемы. Не доверявший сенату и некоторой части армии после бурных обстоятельств своего воцарения, Клавдий, возможно, как ни один из императоров до него, полагался на своих избранных приближенных, мужчин и женщин, которыми он окружил себя на Палатине и которым, как ему казалось (правильно или ошибочно), он мог доверять. Власть женщин и императорских вольноотпущенников много лет строились за кулисами; теперь их влияние подскочило, как никогда раньше.

Именно при Клавдии в латинском языке впервые появилось слово «двор» как политический термин. Слово, которое использовали римляне, – aula – не латинского происхождения. Это латинизированное греческое слово αὐλή (aule) – термин, первоначально обозначавший «зал» или «двор» в архитектурном смысле, но издавна использовавшийся применительно к придворным кругам восточных и эллинистических царей. В латыни это слово впервые появилось в эпоху Поздней республики, но на протяжении почти столетия применялось, по-видимому, строго и исключительно к чужим землям. В основном к восточным землям – местам, которые римляне со сладострастным ужасом клеймили за тиранию и роскошь. Первое известное употребление этого термина применительно к Риму относится примерно к 44‒45 гг. до н. э. и принадлежит Сенеке – человеку, который (как мы еще убедимся) был знаком с реальностью придворной политики не понаслышке{270}. Характерно, что эта лингвистическая инновация имела место как раз в период главенства Мессалины на Палатине.

Клавдиев двор описывают как «ряд концентрических кругов убывания власти», расходящихся от постели и спальни императора (места интимных свиданий и сексуальной близости в римском мире) к его столовым, его кабинетам, его баням и уединенным садам, а затем к кабинетам его вольноотпущенников, грандиозным залам для приемов и дворцовым комнатам для просителей{271}. Валютой этого политического ландшафта было уже не красноречие на рострах, не обильное богатство, нажитое неправедным путем, и даже не прославленное древнее родовое имя – это были близость к императору и влияние на него. Это был мир, в котором положение Мессалины – как императорской жены – было лучше, чем у любого сенатора.

Популярность, которую приобрела Мессалина с рождением Британника, оказалась очень своевременной для императорской четы. Положение Клавдия во главе государства оставалось ненадежным, и он знал это: прошел целый месяц, прежде чем он вообще рискнул войти в здание сената{272}. То, что он наконец сделал это через неделю после рождения своего сына, возможно, не совсем совпадение.

Первые месяцы правления Клавдия ушли на попытки умиротворения. Херея – человек, нанесший первый удар Калигуле, – был казнен, а с ним несколько его собратьев-преторианцев. Хотя Клавдий мог одобрять и даже поощрять действия Хереи, прощать цареубийство было слишком опасно для императора. Кроме того, приближенные Хереи также были патологически враждебны Юлиям-Клавдиям. Хотя большинство преторианцев приветствовали Клавдия в качестве императора, Херея поддерживал сенат и хотел реставрации республики: именно он в попытке уничтожить династию приказал убить Цезонию и Друзиллу, и он, несомненно, убил бы и Клавдия, если бы лучше умел играть в прятки. Тем не менее память о Херее оставалась популярной, и народ, по словам Иосифа Флавия, совершал жертвоприношения, «умоляя его быть милостивым к ним и не воздавать злом на народную неблагодарность»{273}.

В целом, однако, Клавдий стремился доказать, что всерьез намерен прощать. Даже Сабин, один из главных инициаторов заговора среди преторианцев, был помилован и восстановлен в офицерском звании[64]. Тотальной амнистии подлежал сенат: магистраты были оставлены на своих должностях, и Клавдий личным вмешательством спас одного из консулов от расправы{274}.

Светоний приводит историю, которая едва ли достоверна, но все же отчасти передает атмосферу ранних дней правления Клавдия. После смерти Калигулы, сообщает он нам, «обнаружен был и огромный ларь, наполненный различными отравами: Клавдий потом велел бросить его в море, и зараза, говорят, была от этого такая, что волны прибивали отравленную рыбу к окрестным берегам»{275}. Первоочередным делом и для Клавдия, и для Мессалины было высосать яд из раны, которую царствование Калигулы оставило на политическом теле Рима.

В последующие месяцы Клавдий обращался с сенаторами бережно, приветствовал их с подчеркнутым уважением и советовался с ними даже по самым мелким делам{276}. В реальности, конечно, эти демонстрации почтения мало что значили. То, что Клавдий был обязан своим троном военной силе, а не согласию сената, скрыть было невозможно. В то самое время, когда Клавдий настойчиво просил у консулов разрешения устраивать рынки в своих частных владениях, имущество распродавалось, чтобы выплатить огромные взятки, которые он пообещал своим сторонникам-преторианцам. Была отчеканена новая монета, на которой Клавдий стоял у ворот преторианского лагеря и жал руку офицеру{277}. Клавдий часто балансировал на грани, но его расчетливая неискренность начинала окупаться. За несколько месяцев на улицах Рима восстановился порядок, провинции покорились, а республиканские разговоры 24‒25 января уже начинали казаться смехотворно наивными.

Клавдий заигрывал и с публикой. Настоящий любитель зрелищ, стремившийся доказать, что он не похож на унылого Тиберия, Клавдий наполнил календарь играми, спектаклями и гонками на колесницах. Хотя Клавдий отклонил почести, предложенные сенатом Мессалине, и настоял на том, чтобы рождение их сына отмечалось только как частное семейное торжество, он не упускал возможности похвастаться ребенком на публике. Согласно Светонию, «Клавдий не раз еще младенцем поручал его вниманию народа и солдат, на сходки выносил его на руках, на зрелищах то прижимал к груди, то поднимал перед собой и желал ему самого счастливого будущего под шумные рукоплескания толпы»{278}.

Пиар-программа оказалась эффективной. Вскоре после своего воцарения Клавдий отправился в Остию, и в Риме пошел слух, будто в дороге на его свиту напали, а его самого убили: «…народ был в ужасе и осыпал страшными проклятиями и воинов, словно изменников, и сенаторов, словно отцеубийц, пока, наконец, магистраты не вывели на трибуну сперва одного вестника, потом другого, а потом и многих, которые подтвердили, что Клавдий жив, невредим и уже подъезжает к Риму»{279}.

При всех успехах его публичной политики в эти первые месяцы в частной жизни Клавдий был безнадежен. Источники постоянно говорят о его трусости. «Но сильнее всего, – пишет Светоний, – в нем была недоверчивость и трусость ‹…› Не было доноса, не было доносчика столь ничтожного, чтобы он по малейшему подозрению не бросился защищаться или мстить»{280}. От некоторых из перечисленных обвинений можно отмахнуться как от литературной гиперболы, но, похоже, действительно двор Клавдия начал свое существование в состоянии настоящей паранойи. Император не только сторонился сената, он поднял свои личные меры безопасности до драконовского уровня. Он никуда не выходил без охраны, и даже на его ужинах присутствовали шеренги вооруженных до зубов солдат.

Просителей, клиентов и друзей обыскивали, в их вещах рылись или даже конфисковывали их. Смягчение этих мер впоследствии только подчеркивает, насколько суровыми они были в первые дни нового царствования. «Лишь с трудом и не сразу, – утверждает Светоний, – согласился он избавить от ощупывания женщин, мальчиков и девочек и не отбирать у провожатых или писцов их ящички с перьями и грифелями»{281}. Клавдий, как человек, пришедший к власти в результате тайного переворота, прекрасно понимал: то, что сегодня дали, завтра могут и отобрать. Конечно, он был не слишком далек от истины, но жизнь с ним для Мессалины, надо думать, была кошмаром.

За закрытыми дверями новый двор отчаянно старался утвердиться. Быстро и без лишнего шума справили две династические свадьбы и одну помолвку. Старшую дочь Клавдия, Клавдию Антонию, выдали замуж за Гнея Помпея Магна; маленькую дочь Мессалины Клавдию Октавию помолвили с Луцием Силаном, а его дальнего родственника Аппия Силана вызвали из Тарраконской Испании, где он был наместником, и женили на матери Мессалины Домиции Лепиде, у которой он стал третьим мужем{282}. Каждый из этих мужчин мог быть потенциальным соперником власти Клавдия: Луций Силан был прямым потомком Августа через его внучку Юлию Младшую, Аппий был одним из знатнейших людей Рима, а Помпей Магн унаследовал свое имя от Помпея Великого, прославленного династа времен гражданских войн[65]{283}. Эти два брака и несколько преждевременная помолвка двухлетней малютки явно были попытками укрепить положение императорской четы; связывая этих мужчин беспрецедентными узами с императорской семьей, супруги надеялись объединить их интересы со своими и купить их лояльность. Две свадьбы были отпразднованы частным образом в императорском дворце, и ни тот ни другой союз не был отмечен публичными торжествами. Источники не приписывают ни свадьбы, ни помолвку непосредственно интригам Мессалины, но, учитывая, что в них были задействованы ее мать, падчерица и родная дочь, можно предполагать, что императрица была каким-то образом замешана в планировании этих первых династических шагов.

Шла борьба и за должности в Клавдиевой администрации. Централизация власти вокруг фигуры императора создала потребность в новых бюрократических структурах, предназначенных для исполнения воли императора. Республиканский Рим никогда особенно не нуждался в чем-то вроде профессиональной гражданской службы – исполнительные должности были выборными, а ответственность за исполнение передавалась частным подрядчикам, – но император нуждался в делегировании полномочий. Ко времени правления Клавдия императорская канцелярия разрослась в обширное учреждение, состоявшее из клерков, секретарей, счетоводов, администраторов и советников{284}. Почти все эти должности занимали члены того, что иносказательно именовалось «семьей Цезаря» – familia Caesaris: высокообразованные рабы и вольноотпущенники императорской семьи, которые как по закону, так и по традиции были безукоризненно лояльны своим хозяевам.

В эти ранние дни правления Клавдия особенно возвысились три вольноотпущенника: Каллист[66] ведал петициями, Паллант возглавлял казну, а Нарцисс заполучил себе должность личного императорского секретаря{285}. Все трое обладали громадной властью; они, по сути, управляли крупными государственными департаментами и, что, возможно, еще важнее, имели прямой доступ к самому императору.

Более того, их власть была столь велика, что старый истеблишмент не мог этого не признать, как бы это его ни раздражало. Надпись на памятнике Палланту, воздвигнутом на одной из главных дорог, ведущих из Рима, увековечила тот факт, что «ему сенат за верность и преданность по отношению к патронам постановил дать преторские украшения и пятнадцать миллионов сестерций, каковой честью был он доволен»{286}. Аристократ Плиний Младший, который наткнулся на этот памятник лет через сорок после смерти Палланта, ужаснулся. «Эта надпись, – с горечью писал он своему другу, – особенно напомнила мне о том, как комичны и нелепы почести, бросавшиеся иногда этому грязному подлецу, которые этот висельник осмеливался и принимать и отвергать и даже выставлять себя потомкам как образец воздержанности»{287}. Паллант хвастался, что слишком скромен, чтобы принимать деньги, но вероятно также, что он мало в них нуждался. Должность в высших эшелонах императорской администрации могла сделать человека чрезвычайно богатым: Плиний Старший в «Естественной истории» вспоминает о том, как видел тридцать высоких колонн из цельного оникса, украшавших столовую Каллиста{288}.

Пусть Плиний этого не одобрял, но в императорских вольноотпущенниках Мессалина нашла своих самых настоящих союзников. В столь патриархальном обществе, какое было в Риме I в. н. э., императрица имела много общего с бывшим рабом: оба могли обладать неимоверным богатством и неимоверной властью, оба могли влиять на императора, но никто из них не мог и надеяться властвовать открыто и от собственного имени.

Оправившись от рождения Британника, Мессалина провела первые месяцы правления своего мужа, налаживая связи внутри этой новой иерархии. Ей должны были отвести собственные апартаменты, расположенные, вероятно, в старом доме Ливии или в одной из более новых частей дворца, достаточно просторные, чтобы вместить ее растущую свиту. Будучи императрицей, Мессалина была вольна содержать большой штат рабов и вольноотпущенников, и имена многих из них известны нам по эпитафиям. Некая Клеопатра была швеей при императрице, а мужчина по имени Амен занимался ab ornamentibus, украшениями для торжественных нарядов{289}. Илария была нянькой Октавии, Филократ – наставником одного или обоих детей{290}. Идей был supra argentum – ведал серебром; были также мужчины, включая некоего Луция Валерия, обученные секретарскому и архивному делу{291}. За всеми ними следили диспенсаторы (dispensatores), имя одного из которых нам тоже известно: Саббион{292}. Если, как можно себе представить, штат прислуги у Мессалины был таким же, как и у Ливии, можно прибавить длинный список горничных, парикмахерш, врачей, гинекологов, фармацевтов, парфюмеров, секретарей, делопроизводителей, казначеев, слуг, прислужников атриума и виночерпиев{293}.

Апартаменты и штат прислуги Мессалины давали ей весь простор, роскошь и комфорт, каких она только могла пожелать, но, что еще важнее, они давали ей возможность принимать собственных гостей. Находясь в резиденции на Палатине, римский император должен был играть роль гостеприимного хозяина par excellence. Многочисленные толпы просителей, сенаторов и друзей посещали его утренние приемы; немногие счастливцы удостаивались внимания, еще более везучие – приглашения на обед.

Императрица, судя по всему, должна была не уступать в гостеприимстве своему мужу. Ливия принимала политических просителей во время своих утренних церемоний приветствия, и нет причин полагать, что Мессалина не делала того же. Возможно, Клавдий ожидал, что его жена снимет с него часть «женских вопросов» или попытается обратить жен некоторых из его противников-сенаторов в сторонниц режима: так, Мессалина тесно сдружилась с Аррией, женой Цецины Пета, которому суждено пасть из-за участия в восстании Скрибониана в 42 г.

Хотя, возможно, Клавдий поощрял свою жену развивать связи с дамами из аристократических кругов, покои императрицы не были сегрегированным гаремом. Женщины из императорской семьи всегда культивировали разнополый круг общения. В начале V в. Макробий – великий собиратель старых анекдотов – записал следующую историю о женщинах из domus Augusta:

Если Ливия – с ее рукоделием и безупречной репутацией – c удовольствием открыто принимала наряду с подругами друзей мужского пола, можно быть уверенными, что Мессалина, которую источники никогда не ассоциируют ни с ткачеством, ни с безупречной репутацией, поступала аналогично.

Круг общения, который Мессалина поддерживала в своих покоях на Палатине, включал самых разнообразных персонажей: жен аристократов, политически активных сенаторов, привилегированных и праздных, наиболее влиятельных вольноотпущенников, богатейших среди всадников и самых модных острословов. Судя по всему, ее вечеринки не пропускали. Однажды, как рассказывает Дион, большая группа гостей получила приглашение одновременно на два приема: один у Клавдия, второй у Мессалины и ее любимых вольноотпущенников. На вечере у императрицы был аншлаг; император получил ряд вежливых, но твердых отговорок{295}.

Возможно, у Мессалины на вечеринках просто были лучше вино и музыка, но общественный авторитет императрицы был нешуточный. При всем ее влиянии, Мессалина, будучи женщиной, все же была исключена из реальных процессов управления, правосудия и законодательной деятельности. Если она хотела проявить реальную власть, ей требовался посредник-мужчина, а если она хотела использовать эту власть независимо от мужа, ей было нужно развивать сеть таких посредников, готовых воплощать ее идеи на практике.

Троих важнейших представителей этой сети мы можем назвать поименно. Нарцисс, с ее воцарения в 41 г. н. э. до момента, когда в 48 г. н. э. он распорядился проткнуть ее мечом, был самым верным союзником императрицы при дворе. В качестве жены и личного секретаря Клавдия Мессалина и Нарцисс имели все основания для постоянного общения. Источники постоянно связывают этих двух людей, особенно в первые годы правления Клавдия, когда положение императрицы было не столь независимым и надежным, – когда бы Мессалину ни обвиняли в заговоре или ином преступлении, Нарцисса объявляли ее соучастником. Сенека, писавший после падения Мессалины, так охарактеризовал их отношения: «Долго бывшие врагами всего Рима, прежде чем стали врагами себе самим»{296}.

Вместе Мессалина и Нарцисс обладали опасным уровнем власти. Влияние императрицы на мужа было огромно: у нее был постоянный доступ к его персоне и его ложу, и она умела им пользоваться. Пятидесятиоднолетний Клавдий всегда был в плену у женщин – Светоний, с ноткой классического удивления, пишет: «К женщинам страсть он питал безмерную, к мужчинам зато вовсе был равнодушен», – но ни к одной из них не относился так, как к своей красивой молодой жене{297}. Даже посреди своей опалы Мессалина была убеждена, что, стоит Клавдию увидеть ее, как она будет прощена, а ее противники не зря спешили осуществить казнь прежде, чем Клавдий вернется в спальню во всеми воспоминаниями, что та хранила.

Влияние Мессалины росло; альянс с Нарциссом еще больше увеличил его. Будучи личным секретарем Клавдия, Нарцисс контролировал документы и переписку императора: донесения из провинций, личные обращения, рекомендательные письма, протоколы официальных дел, черновики эдиктов или речей, записочки, посылавшиеся его друзьями-сенаторами. Светоний рисует зловещую картину их modus operandi, где Мессалина и Нарцисс отзывают императорские пожалования, отменяют его постановления, подделывают, уничтожают или правят его официальные записки{298}. Но даже не прибегая к столь открытой коррупции, Мессалина понимала, что Нарцисс может предложить ей нечто бесценное – доступ к информации. Информация о личных делах императора, делах сената, судов и администрации каждого уголка империи могла теперь через Нарцисса своевременно и напрямую поступать к императрице.

Были у Мессалины союзники и в сенате; в первую очередь Луций Вителлий и Публий Суиллий Руф. Эти мужчины, наделенные красноречием и хорошими связями, действовали как агенты Мессалины. Защищая ее интересы в сенате и отстаивая их в суде, они выполняли роль ее публичных рупоров в тех пространствах, где она из-за своего пола не могла выступать от собственного имени. Когда в 47 г. н. э. Публий Суиллий и Вителлий выдвинули обвинения против Валерия Азиатика (бывшего одной из последних и самых знатных жертв императрицы), Тацит написал, что Азиатика погубили «женщина и мерзостный рот Вителлия»{299}. В 58 г. н. э., спустя десятилетие после смерти Мессалины и четыре года после начала правления Клавдиева преемника Нерона, Публия Суиллия вызвали в суд. Он попытался свалить всю вину на Мессалину. Он заявил, что просто выполнял приказы. Защита не сработала, хотя никто не сомневался в том, что Публий Суиллий действовал по наущению Мессалины; однако обвинители хотели знать, «почему этой кровожадной распутницей был избран именно он, а не кто другой, чтобы служить ей своим красноречием»{300}. Было решено, что «исполнители злодеяний» должны быть наказаны так же, как и их зачинщики. Приговор Публию Суиллию и колкий комментарий Тацита в адрес Вителлия отражают, как воспринимались отношения между Мессалиной и ее союзниками из числа сенаторов: планы принадлежали Мессалине, просто ответственность за их исполнение возлагалась на ее соратников-мужчин.

Эти сенаторы нуждались в Мессалине не меньше, чем она в них. Отношения с императрицей обеспечивали им социальный престиж, информацию и канал связи, напрямую соединяющий их с имперской администрацией и самим императором. Пока она сохраняла свою власть на Палатине и влияние на мужа, она могла защищать их и их семьи от превратностей придворной политики и распрей в сенате. При таких возможностях Мессалине не составило бы труда найти сенаторов, готовых отстаивать ее интересы, более того, они сами обращались к ней. В жизнеописании сына и тезки Вителлия (пробывшего императором всего несколько месяцев в 69 г. н. э.) Светоний дает нам представление о том, какие усилия прилагал Вителлий-старший, ухаживая за Мессалиной. Однажды он попросил Мессалину позволить ему разуть ее, после чего все время носил при себе ее правую сандалию в складках тоги, вынимая время от времени, чтобы поцеловать{301}. Другие сенаторы тоже соперничали за право оказывать ей почести: Дион рассказывает нам, что несколько преторов взялись устроить публичные празднества в честь дня ее рождения, хотя официально этот день не был объявлен праздничным[67]{302}. То, что они не жалели времени и сил, свидетельствует об их оценке влияния императрицы на Палатине и ее популярности среди простых людей.

Сети влияния и контроля, которые Мессалина выстраивала среди вольноотпущенников и сенаторов, были важны для ее верховенства на Палатине – но также и для ее выживания. Мессалина прекрасно осознавала, что власть ее мужа не зависит от нее, точно так же как ее власть – от него. При дворе были не только мужчины, способные бросить вызов положению Клавдия, но и женщины, которые могли угрожать новоявленной императрице. Со второй женой, Элией Петиной, Клавдий развелся, разумеется, ради более богатой, молодой жены со связями; Мессалина должна была отлично понимать, что то же самое может произойти, в свою очередь, и с ней. Отказ мужа пожаловать ей титул Августы после рождения Британника – титул, который принадлежал бы ей бессрочно и по ее собственному праву, должно быть, особенно ее беспокоил. Он демонстрировал не только «скромность», но и нежелание официально закрепить притязания Мессалины на власть, наделить ее положением, независимым от статуса «нынешней жены» и «матери нынешнего наследника»[68]. Будучи императором, Клавдий мог обладать любой женщиной по своему выбору, и, несомненно, были женщины, более подходящие на роль императрицы – более опытные в дворцовой политике, более богатые, влиятельные и родовитые, с большим количеством августейшей крови в жилах. Мессалина понимала, что существует только два способа укрепить свои позиции: стать решительно незаменимой для Клавдия или устранить соперниц. Похоже, она попыталась сделать и то и другое.

Одним из первых шагов Клавдия в сане императора стало возвращение ряда политических ссыльных, среди которых были сестры Калигулы Агриппина и Юлия Ливилла, изгнанные зимой 39/40 г. н. э. по двойному обвинению в прелюбодеянии и заговоре. Юлия Ливилла была почти ровесницей Мессалины и, как говорят, была замечательно красива. В начале совместной жизни Мессалины и Клавдия, когда Мессалина смотрела, как Юлия Ливилла и ее сестры сидят в переднем ряду в театре или рядом с братом на пирах, соотношение сил между ними двумя было очевидно: Юлия Ливилла занимала высокое положение сестры императора, публично почитаемой и авторитетной фигуры в обществе; Мессалина была молодой женой безденежного старого шута при дворе. Теперь ситуация перевернулась. Мессалина возвысилась; утвердившись на Палатине, имея доступ к имперской казне и ушам императора, она стала естественным центром социальной жизни двора.

Юлию Ливиллу вряд ли обрадовало ее новое приниженное положение. Согласно Диону Кассию, Юлия Ливилла отказывалась посещать двор Мессалины, предпочитая вместо этого проводить как можно больше времени наедине с Клавдием{303}. Дион полагает, что Мессалина ревновала – и, вполне возможно, так оно и было. Юлия Ливилла была красавицей и опытной участницей социальных и политических игр придворной жизни. Она сохранила группу старых союзников со времен, предшествовавших ссылке, и, что, возможно, важнее всего, была прямым потомком Августа. Юлия Ливилла хотела восстановить положение и престиж, столь внезапно утраченные ею на Рейне зимой 39 г. н. э., и дело выглядело так, словно она хочет достичь этого за счет Мессалины.

Императрица отреагировала быстро и жестоко. Не прошло и года после возвращения Юлии Ливиллы в Рим, как она была обвинена в преступной связи с Сенекой{304}.

Сорокапятилетний писатель и философ с двойным подбородком, завсегдатай придворных светских раутов, Сенека на первый взгляд выглядит неподходящим партнером для двадцатидвухлетней красавицы из императорской семьи. Конечно, нет ничего невозможного – некоторые люди утверждают, что ум и моральный облик бывают столь же привлекательны, как внешний шарм и красивая линия подбородка, – но история прелюбодеяния не обязательно основывалась на фактах. Сенека, по-видимому, принадлежал к кругу общения Юлии Ливиллы и ее сестер со времен, когда они были светскими львицами при Калигуле: анекдоты из его писем свидетельствуют о его связях среди друзей сестер. В 39 г. Сенека едва не пал жертвой одного из свойственных Калигуле приступов паранойи, и спасло его только заступничество не названной по имени придворной дамы – эта анонимная благодетельница, скорее всего, принадлежала кругу Юлии Ливиллы или даже была самой Ливиллой.

Если Сенека и Юлия Ливилла долгое время были близки, Мессалине не составило труда пустить слух, что они сблизились еще больше, особенно с учетом того, что это был не первый случай, когда репутация Юлии Ливиллы вызывала вопросы. Ходили упорные слухи об инцесте между ее сестрами и братом, а после ее изгнания в 39 г. Калигула обвинил Юлию Ливиллу и Агриппину не только в государственной измене, но и в супружеской. Распространить слух о романе было нетрудно; почва для него могла быть подготовлена еще до выдвижения официальных обвинений. Независимо от того, имелись ли у этой сплетни какие-либо основания, в нее, по-видимому, многие поверили; Сенеку продолжали обвинять в связи с Юлией Ливиллой даже после падения Мессалины, когда его вернули из ссылки{305}.

Обвинение Юлии Ливиллы в прелюбодеянии с Сенекой сочеталось с другими неназванными обвинениями – возможно, в заговоре или в каких-то еще сексуальных девиациях. Суда как такового не было, во всяком случае честного, и Юлию Ливиллу снова изгнали из Рима. Вероятно, она вернулась на Пандатерию, остров, с которого уехала лишь несколько месяцев назад. Этот остров был узкой полоской камня далеко в Тирренском море, отдаленной и бесплодной, знаменитой своими ветрами; места на нем едва хватало для виллы и наружных построек для прислуги. Сенека тоже попал в опалу. «Соблазнитель, проникающий в спальни женщин из дома принцепсов» (как выразился более поздний оппонент) совершал преступление, равносильное государственной измене, и Сенека предстал перед судом сенаторов{306}. Судьи незамедлительно приговорили его к смерти, позволив Клавдию проявить милосердие и заменить казнь ссылкой на Корсику{307}.

Причастность Мессалины к этому делу подтверждается и тем фактом, что Сенеку вернут из ссылки только после ее смерти, и одним случайным замечанием, которое обронил он сам. В посвящении к IV книге своего трактата «О природе» Сенека восхваляет своего адресата, Луцилия, за верность «друзьям» (то есть самому Сенеке и, возможно, более широкому кругу сочувствующих) даже вопреки давлению со стороны Мессалины и Нарцисса{308}. Дион утверждает, что Сенека продолжал умолять Мессалину смилостивиться из ссылки, послав ей книгу с такими льстивыми похвалами в адрес ее самой и ее друзей-вольноотпущенников, что по возвращении от стыда попытался запретить ее{309}. Это красноречиво говорит о том, где, по мнению Сенеки – многоопытного инсайдера, находилась власть на Палатине в начале 40-х гг. н. э.

Сенеку вернут ко двору в 49 г. н. э., после падения Мессалины и новой свадьбы Клавдия с Агриппиной, сестрой Юлии Ливиллы, однако самой Юлии Ливилле повезет меньше. Через год после своего возвращения на пустынный остров Пандатерия она умрет.

Источники представляют весь этот эпизод как женские разборки – Юлия Ливилла была популярна и привлекательна, Мессалина ревновала, – но в действительности конфликт, несомненно, был политическим. Брак Клавдия с Агриппиной после смерти Мессалины показывает, что новая императрица совершенно справедливо считала племянницу мужа угрозой своему положению; Мессалина могла рассматривать устранение Юлии Ливиллы как необходимый акт превентивной самозащиты.

Мессалина была не единственной, кому угрожало новое возвышение Юлии Ливиллы. Во всех сохранившихся описаниях этой интриги Клавдий предстает как невинный, пусть и простодушный, сторонний наблюдатель, которому заморочили голову сначала кокетство Юлии Ливиллы, а потом упреки Мессалины. Однако у императора, возможно, было не меньше, чем у его жены, причин желать избавиться от Юлии Ливиллы.

Муж Юлии Ливиллы Виниций рассматривался как возможная замена Калигуле в краткое междуцарствие предыдущего года. Он был, по-видимому, по-настоящему способным государственным деятелем. Тацит пишет, что он «был мягкого нрава и обладал даром изящной речи», в то время как Дион восхваляет его за политическое чутье – он знал, когда нужно промолчать{310}. Его явно высоко ценили и современники; Веллей Патеркул посвятил Виницию свою «Римскую историю» в преддверии его первого консульства в 30 г. н. э. Эти личные качества вызывали восхищение, но именно их сочетание с его браком сделало Виниция вероятным кандидатом на принципат в начале 41 г. н. э. Виниций происходил из древнего и знатного провинциального рода, но не из императорского. Если бы, однако, от его союза с Юлией Ливиллой (правнучкой Августа по материнской линии) родились дети, в их жилах текла бы кровь основателя династии – то, на что не могли притязать ни Мессалина, ни даже Клавдий. Устранение Юлии Ливиллы в значительной мере сокращало угрозу, которую представлял собой Виниций{311}.

Мессалина могла ревновать к Юлии Ливилле; она могла недолюбливать ее лично и чувствовать, что та угрожает ее господству на Палатине; но она могла действовать отчасти и в интересах режима. При всей своей репутации мягкого, немного бестолкового человека новый император обнаружил необычайную склонность поощрять убийство себе подобных. В первые 17 лет правления Тиберия не зафиксировано ни одной казни сенатора. Клавдий за свое значительно более короткое царствование погубил целых 35 сенаторов и то ли 300, то ли – если трактовать сомнения в его пользу – 221 всадника[69]{312}. Режим, частью которого была Мессалина – и при котором она и ее дети оказались на грани жизни и смерти, – родился из интриг и насилия и для поддержания своей стабильности опирался на интриги и насилие. Роль Мессалины в падении Юлии Ливиллы и Сенеки не противоречила политике Клавдия, а продолжала ее. Уничтожение Юлии Ливиллы, убивало, так сказать, одним выстрелом трех зайцев: Сенека был влиятелен, умен и потенциально враждебен; династические связи Юлии Ливиллы представляли угрозу для Британника; а в случае Виниция сочетание таланта и близости к императорскому дому делали его потенциальным связующим звеном между сенаторской оппозицией и принципатом Клавдия.

Устранение Юлии Ливиллы и Сенеки значительно приблизило Мессалину к стабилизации собственного положения; оно защитило режим, на который полагалась она сама и ее дети, позволило ей выглядеть в глазах Клавдия активным и незаменимым элементом его политической программы и убрало Юлию Ливиллу как потенциальную соперницу за титул императрицы – возможно, еще до того, как Клавдий вообще начал задумываться о той в подобной роли.

Хотя не прошло и года со времени воцарения ее мужа, Мессалина, как показывает история с Юлией Ливиллой, уже сформировала собственный двор на Палатине. У нее были социальные связи, необходимые, чтобы посеять слухи о супружеской измене соперницы, и политические связи, чтобы добиться официального обвинения в суде. У нее не было никакой формальной должности, и Клавдий отказал ей даже в тех почестях, которые предложил сенат, однако Мессалина уже стала достаточно влиятельной, чтобы способствовать выживанию режима и вмешаться ради гарантии собственного выживания. Новая императрица показала себя необыкновенно одаренной в дворцовых играх.