Мессалина: Распутство, клевета и интриги в императорском Риме

XII Интриги и тревоги

В своем описании беззаконного брака Мессалины с Гаем Силием Тацит подчеркивает, что больше всего она боялась потерять свое «могущество», potentia{327}. Выбор историком слова не случаен; potentia несло более темные и сложные коннотации, чем наследующее ему английское слово power («власть»). Обычно понятие potentia трактовалось как противоположное auctoritas или authority («авторитет») и подразумевало нечто более похожее на власть силы. Это была власть, выходившая за принятые границы, власть, которая могла бросать вызов самому государству. В собственном жизнеописании Август утверждал: «После этого я превосходил всех своим авторитетом [auctoritas], власти же [potestas] у меня было не более, чем у моих коллег по магистратуре»{328}. Если potentia была опасна даже в руках магистратов, женщина к ней безусловно не должна была прикасаться.

Тревоги по поводу власти Мессалины пронизывают исторический нарратив о правлении ее мужа. «И вот, как я сказал, – утверждает Светоний, – у этих-то людей и у своих жен был он в таком подчинении, что вел себя не как правитель, а как служитель: ради выгоды, желания, прихоти любого из них он щедро раздавал и должности, и военачальства, и прощения, и наказания, обычно даже сам ничего не зная и не ведая об этом»{329}. Дион соглашается: Клавдием в большей степени, чем любым другим императором до или после него, правила «зависимость от рабов и от женщин»{330}. Именно это зловещее влияние Дион считает причиной всех слабостей правления Клавдия и всех жестокостей его царствования.

Наши источники представляют Клавдия как мужчину, бесконечно подверженного женскому доминированию. После смерти своего отца он воспитывался преимущественно в женском окружении. Мать контролировала все его действия и насмехалась над ним за физические немощи, мешавшие ему участвовать в мальчишеских играх и воинских тренировках. Он был зависим от женщин и физически: от любви, секса и пьяной чувственности, затуманивавших его ум и связывавших его язык, так что он не мог отказать в ответ на подстрекательства или требования партнерши. В источниках также утверждается, что император был труслив и это паранойя сделала его уступчивым; малейшего намека на опасность было достаточно, чтобы он терял способность рационально мыслить и противостоять женскому внушению.

Мессалина, если верить источникам, эксплуатировала каждую слабость своего мужа. Она играла с его любовью, поощряла его страхи и, пользуясь его, похоже, бесконечной забывчивостью, планировала свои политические маневры так, как она считала нужным. Для женщины угроза таилась уже в самой неограниченной власти; но особенно пагубным, наверное, оказалось то, что это был симптом опасной и немужественной слабости со стороны императора.

Эти тревоги имели глубокие корни и омрачают почти каждую фразу, которую мы читаем о политической деятельности Мессалины. В наших древних нарративах любое проявление императрицей власти – беспрепятственное и малопонятное в своей внеконституционности, страстное и иррациональное в своей женственности – представлено как злоупотребление, и чуть ли во не всяком злоупотреблении властью при Клавдии откровенно винят Мессалину. Обусловленные женоненавистничеством и литературными требованиями античной историографии, эти рассказы нуждаются в критическом анализе.

Еще до того, как Клавдий отплыл в Британию, и до своего участия в его триумфе Мессалина, как говорят, начала 42 г. н. э. – свой первый полный год в роли императрицы – с беспрецедентно дерзкой интриги. Устранение Юлии Ливиллы и Сенеки было успешным, но династия Юлиев-Клавдиев существовала достаточно долго, чтобы обвинение представительницы императорской семьи в прелюбодеянии воспринималось уже как банальность. Следующий проект Мессалины – если верить источникам – был более театральным.

Ее противником на этот раз стал Аппий Юний Силан{331}, уважаемый мужчина пятидесяти с лишним лет, из старинного рода, долгое время состоявший на государственной службе и пользовавшийся почетом при дворе. Всего за год до этого, в рамках стабилизационной программы Мессалины и Клавдия, Силана женили на матери Мессалины Домиции Лепиде. Отношения падчерицы и отчима вскоре заметно испортились. У Диона находим (сомнительное) утверждение, что Мессалина воспылала к отчиму страстью и, когда он отверг ее поползновения, императрица, естественно, задумала уничтожить его.

Силан был не столь легкой мишенью, как Юлия Ливилла: женщину можно было погубить малейшим намеком на прелюбодеяние, но Силан был уважаемым человеком и, что примечательно, вокруг него, похоже, не витало никаких слухов о недостойном поведении, которыми могла бы воспользоваться Мессалина. Так что императрица с помощью Нарцисса должна была придумать что-то другое.

Сценарий был расписан, и роли распределены: начинать шараду предстояло Нарциссу. Еще затемно в назначенный день он очертя голову бросился, будто в панике, в спальню императора. Когда Клавдий – все еще в постели, пытаясь стряхнуть остатки сна, – спросил его, в чем дело, Нарцисс, дрожа, поведал императору, что этой ночью его одолевали самые ужасные сновидения. Он заявил, что ему привиделось, будто Силан крадется по дворцовым коридорам в свете раннего утра, приближается к Клавдию и жестоко набрасывается на своего императора.

В этот момент вмешалась Мессалина – то ли появившись из коридора, ведущего в ее покои, то ли высунув растрепанную голову из постели мужа. Она тоже выглядела неподдельно потрясенной. Она тоже это видела, сказала она, такое же ужасное видéние преследовало ее вот уже несколько ночей подряд. Она думала, что это просто кошмар, и сочла, что слишком глупо об этом рассказывать, но теперь, когда услышала, как Нарцисс описал ее сновидение слово в слово, она начала чувствовать, что это неспроста, что, возможно, это не сон, а предупреждение.

Внезапно за дверью спальни послышался шум, стражники расступились, и вошел Силан. «Случайное» появление Силана было, конечно, тщательно подстроено. Накануне Мессалина и Нарцисс сообщили ему, что поутру императору в первую очередь понадобится его присутствие. Для Клавдия, однако, ранний приход Силана стал убедительным доказательством того, что ночные видения начали сбываться. Силан был схвачен стражей и немедленно казнен, даже без видимости суда. «Так, – мрачно заключает Дион, – погиб этот человек, павший жертвой сновидения»{332}.

На следующий день император выступил перед сенатом и сообщил потрясенным сенаторам о случившемся. Он объяснил, что сны были предупреждением о реальном заговоре и что Силана арестовали, когда он попытался вломиться в его покои. Наконец, он осыпал похвалами Нарцисса – человека, следившего за безопасностью своего императора даже во сне.

Весь этот эпизод в том виде, в каком излагают его источники, подозрительно попахивает театром. Первая половина истории, с ее эротической мотивацией и сложным обманом, граничит с фарсом. Наш набор персонажей словно прямиком сошел со сцены древнеримской комедии: Клавдий – глупый старик; Нарцисс – лукавый раб; Мессалина, появляющаяся в роли ревнивой и двуличной куртизанки. Второй акт неизбежно погружает нас в трагедию. В сообщении, с которым Клавдий выступает перед сенатом, будто слышится обращенная к публике заключительная песнь хора, в которой подводится итог событиям пьесы и выносится моральное предостережение.

Это не значит, что история, которую мы находим у Светония и Диона, полностью вымышлена. Если, как говорит Светоний, «Клавдий без смущенья рассказал сенату, как было дело», то рассказ императора должен был присутствовать в сенатских протоколах, на которые и ссылаются наши источники{333}. Следовательно, основные события интриги, вероятно, переданы достоверно: Нарцисс и Мессалина, по-видимому, действительно утверждали, будто видели сны о гибели Клавдия, а Силан определенно был убит, но на построение истории и приписывание вины повлияли тревоги того времени.

Крах Силана предстает в источниках по большей части как мрачная дворцовая интрига. История начинается «затемно», под покровом тьмы, действие происходит в уединении императорской спальни; в обстановке все подчеркивает секретность и заговор. Мотивация заговора коренится в женских иррациональных, необузданных страстях, в похоти и ревности. Ключевые действующие лица, женщина и бывший раб, не имеют права на политическую власть – они перехватили контроль у сенаторов, которых информируют о событиях лишь после того, как все уже произошло. Использование вымышленного сновидения, со всеми его коннотациями мистического и необъяснимого, максимально далеко от логичности и прозрачности сенаторских дебатов, честного суда и публичного ораторского выступления. В истории Силана мы наблюдаем слияние всех римских страхов в отношении темных возможностей дворцовой политики.

Осознание этих подводных течений заставляет нас пересмотреть то, что нам говорят о мотивах Мессалины. Утверждение Диона, что Силан «нанес обиду Мессалине, не пожелав вступить в любовную связь с этой развратнейшей и необузданнейшей женщиной», служит двум целям: оно раздувает образ Мессалины-нимфоманки и добавляет всей интриге привкус интимности и порочности{334}. Возможно, императрица действительно домогалась Силана – мы никогда этого не узнаем, – но его низвержение стало результатом политики, а не страсти.

Аппий Силан воспринимался как угроза с самого начала правления Клавдия. Силан происходил из слишком известной семьи, что таило опасность, и до тех пор успешно избегал ловушек политической карьеры: он побывал консулом в 28 г. н. э. и выжил после обвинения по закону о maiestas, связанного с падением Сеяна в 32 г. н. э.{335} По воцарении Клавдий не стал терять времени и снял Силана с должности наместника Испании Тарраконской, которая была крупнейшей среди богатых серебром испанских провинций Рима и вызывала беспокойство как потенциальный оплот власти. Когда Силан вернулся в Рим, Клавдий и Мессалина женили его на матери Мессалины, Домиции Лепиде[78]. На первый взгляд, это был одновременно и комплимент, и возможность; этот брак давал Силану положение при дворе и чрезвычайно важный доступ в ближайший круг императора.

В реальности поспешно устроенная свадьба была попыткой нейтрализовать любой потенциальный риск, который Силан мог представлять для нового режима. Женив Силана на Домиции Лепиде, Клавдий ввел его в императорскую семью, но вместе с тем отнес его к поколению старше своего собственного. Домиция Лепида, которой было под сорок или немного за сорок, вряд ли действительно собиралась создавать новую семью с Лепидом. Положение императорского тестя также выставляло Силана скорее в роли славного прошлого, чем потенциального будущего принципата.

Однако время шло, и все более очевидным становилось, что престиж Силана по-прежнему опасен. Спектакль со сновидениями, скорее всего, предназначался как прикрытие, чтобы оправдать, по сути, бессудную расправу – позволив ей свершиться без ведома сенаторов и прямого участия самого императора. Была ли эта комедия спланирована Мессалиной и Нарциссом независимо от Клавдия в попытке защитить его – и собственные позиции, или император был вовлечен в нее с самого начала, неясно. Ясно, однако, то, что это не была какая-то взбалмошная интрига, основанная на неконтролируемой женской страсти.

Источники искажали историю Силана так же, как искажали сагу о борьбе Мессалины с Юлией Ливиллой, имевшей место годом ранее. Дальновидные – пусть и жестокие – политические удары превращаются в личные преступления, вызванные желанием и ревностью. Источники, похоже, настаивают, что власть женщины, подобной Мессалине, должна быть зловещей, иррациональной и угрожающей стабильности государства. История Силана воплощает слитый воедино спектр глубоко укорененных тревог империи: по поводу концентрации власти на Палатине, непрозрачности придворной политики, заката старой сенаторской аристократии и восхождения бесправных прежде групп и даже по поводу природы женщин. Именно подобные опасения – возможно, в большей степени, чем любое ее конкретное действие – сформировали исторические представления о правлении Мессалины.

В течение года опасения по поводу власти императрицы продолжали нарастать. Вскоре после казни Силана Скрибониан как раз и поднял свое недолгое восстание. Хотя само восстание было подавлено за неделю, его отголоски некоторое время еще ощущались. Оказалось, что ряд представителей знати поддержал Скрибониана: это было свидетельством мятежных настроений в высших кругах, и это требовалось искоренить.

Дион утверждает, что Мессалина рассматривала кризис как возможность устранить своих противников при дворе{336}. Он рассказывает, как Мессалина, Нарцисс и команда вольноотпущенников тут же взялись за дело, собирая или фабрикуя улики для обвинений в maiestas. Они задействовали сеть стукачей, платили рабам и вольноотпущенникам обвиняемых за информацию и принуждали жен предавать своих мужей. Императрица инициировала и более радикальную кампанию по «сбору данных»: богатых всадников, плебеев с хорошими связями, подозрительных иноземцев, молодых аристократов и старых сенаторов арестовывали без разбора и допрашивали под пыткой.

Когда информация была собрана, дела подготовлены и обвинения выдвинуты, начались настоящие переговоры. Те, кто мог себе позволить, – «из числа действительно виновных», если верить Диону, – начали собирать средства, необходимые для взятки, которая удовлетворила бы императрицу. За этих людей Мессалина ходатайствовала перед императором, уговаривая его снять обвинения или заменить казнь ссылкой. Тех, кто был не столь везучим или богатым, судили в сенате, причем не только перед сенаторами и императором, но и, что было необычно, перед префектами преторианцев и вольноотпущенниками.

«Правосудие» в 42 г., бесспорно, было кровавым. Несколько обвиняемых, понимая, что решение суда предопределено, свели счеты с жизнью, получив повестку. В их числе был Винициан (родственник Виниция, мужа Юлии Ливиллы), один из ключевых зачинщиков убийства Калигулы. Некоторым из тех, кто дожил до суда и был осужден, дали возможность самим распорядиться насчет своей немедленной смерти; другие были убиты в тюрьме или публично казнены, а их тела сбрасывали с Гемониевой террасы либо их отрубленные головы выставляли на всеобщее обозрение.

Расправе подверглось также немало женщин – как утверждает Дион, их «влекли к месту казни в оковах, словно пленниц». Рисковали не только участники заговора: женщину по имени Клоатилла притащили в суд, обвинив в том, что она организовала похороны своего мужа и поминки по нему, несмотря на то что он был осужден как предатель. Она едва спаслась – благодаря помилованию императора.

Дион допускает, что одну из смертей 42 г. н. э. могла оплакивать даже Мессалина{337}. Аррия, одна из ближайших подруг Мессалины, была предана своему мужу Цецине Пету. Он присоединился к войскам Скрибониана на Адриатике, а когда заговор провалился, был арестован и отправлен на корабле в Рим. Аррия умоляла позволить ей остаться с ним вместе, предлагая даже быть его служанкой – подавать ему еду, следить за его одеждой, завязывать ему сандалии, – что было принято в случае ареста консулов. Когда в этом ей отказали, она наняла местное рыболовецкое судно и отправилась на нем за кораблем. Вернувшись в Рим, она критиковала тех жен, которые, опасаясь за собственные жизни, выдавали информацию Клавдиевой инквизиции. Пока шел процесс над ее мужем, она настроилась на самоубийство. Обеспокоенные друзья вначале пытались урезонить ее, а потом стали строго следить, чтобы она не покончила с собой. Когда Аррия поняла, что они спрятали от нее все предметы, которыми она могла нанести себе вред, то заявила: «Бросьте! в ваших силах заставить меня умереть злой смертью; заставить не умереть – не в ваших» – и с разбега ударилась головой о стену{338}. Очнувшись, она удовлетворенно прояснила свою позицию: «Я вам говорила, что найду любую трудную дорогу к смерти, если легкую вы для меня закрываете». Посреди всех этих драматических событий ее муж Пет был признан сенатом виновным – и ему предложили покончить с собой. Сделка была выгодной: она давала ему возможность избежать позора, дискомфорта и бесчестия казни, но в самый ответственный момент Пет застыл в нерешительности. Аррия выдернула у него из руки меч, всадила его себе в грудь и сказала: «Видишь, Пет, это не больно»{339}. В учебники истории Аррия вошла как образец женской стойкости и супружеской верности – и любопытно найти подобный эталон добродетели среди ближнего круга императрицы, – но Мессалине затянувшиеся страдания и последовавшее затем самоубийство подруги вряд ли казались поучительными.

Падение одной из близких подруг императрицы во время волны репрессий, срежиссированных предположительно самой Мессалиной, может стать для нас поводом к размышлению. Возможно, Аррия оказалась просто побочной жертвой, но рассказ Диона об участии Мессалины в чистках 42 г. н. э. вообще чрезвычайно подозрителен. Хотя бунт так и не набрал достаточно силы, чтобы представлять собой существенную военную угрозу, Клавдий понимал, что ему повезло. Скрибониан сумел привлечь на свою сторону немало серьезных людей как в Риме, так и в провинциях, и восстание подтвердило то, что и так было известно императорской чете: что обстоятельства воцарения Клавдия оставили глубокое недовольство в кругах сенаторов. Казни 42 г. н. э. недопустимо рассматривать как следствие личных обид императрицы; они представляют собой систематическое устранение самых заметных и громогласных противников режима, многие из которых действительно принимали участие в заговоре Скрибониана.

Хотя, возможно, Мессалина – чья судьба, как всегда, была тесно переплетена с судьбой мужа – поддерживала эти политические чистки, инициатива должна была исходить от Клавдия. Об умонастроении императора позволяет судить выбранный им на волне этого кризиса пароль для преторианской гвардии. Это была цитата из «Илиады» Гомера: «Защитишься от первого, кто лишь обидеть захочет»{340}. Более того, Клавдий и не нуждался в помощи Мессалины для выполнения своих планов. Это были не обвинения в прелюбодеянии, питавшиеся придворными сплетнями; такие люди, как Цецина Пет, физически присоединились к Скрибониану с явным намерением идти на Рим – их можно было карать открыто, немедленно и уверенно. Если Мессалина вообще принимала какое-либо участие в судебных преследованиях 42 г. н. э., то только как советница мужа, либо она использовала свои социальные связи для сбора информации. При всем неправдоподобии это примечательное свидетельство предполагаемого масштаба политической власти Мессалины – если ее соотносят со столь крупной кампанией на государственном уровне.

Следующий год, 43-й, ознаменован обвинением Мессалины в двух куда более правдоподобных преступлениях: устранении префекта претория Катония Юста и внучки императора Тиберия Юлии Ливии (далее мы будем именовать ее Юлией).

Катоний был профессиональным военным с многолетней безупречной службой за плечами. Он присутствовал в Паннонии, когда после смерти Августа войска взбунтовались против Тиберия. Один из старших центурионов в легионе, Катоний остался верен своему командиру и был послан в составе делегации посоветоваться с императором в Риме{341}. Его лояльность императорской семье с годами не уменьшилась и в конце концов была вознаграждена: его назначили главой преторианцев. Его повышение на тот момент, вероятно, было сравнительно недавним – он, безусловно, не был на этой должности во время убийства Калигулы.

Дион возлагает вину за казнь Катония в 43 г. н. э. непосредственно на Мессалину{342}. Историк утверждает, что префект обнаружил свидетельства беспутного поведения императрицы – ее оргий, кутежей и неверности – и собирался рассказать все, что знал, императору; императрица «успела устранить» его (Дион не уточняет, как именно), прежде чем он сумел это сделать{343}. История о честном служаке, с которым разделалась коварная императрица, прежде чем он смог ее разоблачить, соблазнительна, но в конечном итоге трудно поддается подтверждению. В 43 г. н. э. Мессалина была хорошо защищена от обвинений в прелюбодеянии; учитывая, что сообщение о неверности так скоро после рождения Британника бросило бы тень сомнения на легитимность наследника, Клавдий скорее был склонен верить своей жене, а любой обвинитель попал бы в более опасное положение, чем обвиняемая.

Падение Катония, по-видимому, стало результатом более рутинного политического напряжения. Убийство Калигулы продемонстрировало, насколько опасной для императора – и благоприятной для его врагов – может быть враждебность лагеря преторианцев. Если существовали сомнения в верности Катония, его следовало устранить; Мессалина могла использовать свои контакты, чтобы посеять соответствующие слухи или выдвинуть против него официальные обвинения. В этот период режим был явно обеспокоен лояльностью преторианцев: коллега Катония по префектуре, Поллион, будет казнен Клавдием в том же году или в начале следующего{344}. Оба, по-видимому, получили назначение вскоре после убийства Калигулы, когда непрочность положения Клавдия могла вынудить его остановиться на кандидатурах, которые, как он знал, будут приемлемы и для сената, и для преторианских заговорщиков{345}. К 43 г. императорская чета, возможно, почувствовала, что настало время выдвигать тех людей, которые были безоговорочно «своими».

Собственная роль Мессалины в устранении Катония и, возможно, Поллиона отражается также в личностях и поведении их преемников. Те, кто пришел им на смену, – Лусий Гета и Руфрий Криспин – были подозрительно преданными сторонниками Мессалины. Не кто иной, как Руфрий Криспин, по наущению Мессалины будет послан в 47 г. н. э. арестовывать Валерия Азиатика – и получит большое денежное вознаграждение за верность. После падения Мессалины в следующем году Нарцисс счел необходимым временно освободить Лусия Гету от командования гвардией, чтобы тот не смог вмешаться. Обоих уволят с должностей в первые два года правления Агриппины – из-за опасений, что они слишком верны памяти старой императрицы и интересам ее сына.

В том же году печальная участь постигла еще одну представительницу императорского рода – при обстоятельствах, подозрительно напоминающих историю Юлии Ливиллы 41 г.{346} Юлия, о которой идет речь, была (как и Юлия Ливилла) племянницей Клавдия, и хотя не Августовой крови, она приходилась ему приемной правнучкой, так как ее дедом по отцу был Тиберий.

Будучи лет на пятнадцать старше Мессалины, Юлия более двух десятилетий старалась не ввязываться в придворную политику. Ее первым мужем был ее двоюродный брат – старший брат Калигулы Нерон Цезарь. Они поженились под бурные восторги публики в 20 г. н. э., когда оба были еще очень юными; брак, по-видимому, оказался бездетным, и, когда в конце десятилетия Нерон наконец пал, Юлия выжила[79]{347}. Когда на следующий год ее мать Ливиллу обвинили в супружеской измене с Сеяном и соучастии в убийстве мужа (отца Юлии, Друза) и уморили голодом, Юлия выжила и на этот раз.

В 33 г. н. э. Тиберий устроил Юлии новый брак. Жениху, носившему говорящее имя Рубеллий Бланд[80], было лет пятьдесят пять, и он достиг успехов, отличаясь при этом разумным скромным поведением, не представлявшим ни для кого угрозы{348}. Внук учителя ораторского искусства из Тибура (совр. Тиволи) – в сущности, римского эквивалента каких-нибудь окрестностей Лондона, – Рубеллий первым в семье стал консулом. Это все впечатляло и обнадеживало, но не делало его парой женщине из императорской семьи. Народ явно был того же мнения: Тацит помещает эту свадьбу на первое место в списке «мрачных событий, опечаливших граждан», в год, на который также выпали смерти многих выдающихся людей. Тем не менее пара поженилась, и Юлия, вероятно, на следующий год отплыла на корабле сопровождать своего мужа, получившего наместничество в Африке{349}.

Если Тиберий намеревался уберечь Юлию от опасностей дворцовой политики, то ее брак успешно служил этой цели на протяжении десятилетия; она исчезает из исторических сочинений до 43 г. н. э. К тому времени ее сыну Плавту (по крови представителю императорского рода и одновременно чванливой мелкой аристократии) шел десятый год. Возможно также, что ее муж недавно умер, оставив ее вновь на ярмарке невест[81].

Говорят, Мессалина завидовала Юлии. То же обвинение выдвигалось против нее в случае с Юлией Ливиллой, и здесь оно, по всей вероятности, во многом отражает реальность. Юлия, как и Юлия Ливилла, была опытным игроком в придворной политике, и Мессалина могла опасаться, что, если Юлия найдет себе нового, более знатного мужа, она сможет стать источником конкуренции на Палатине. Как и Юлия Ливилла, Юлия обладала более убедительной императорской родословной, чем Мессалина, и это делало ее сына потенциальным будущим соперником Британника. В 43 г. н. э. Плавт был еще слишком мал, чтобы защитить себя – устранение его матери лишило бы его самой могущественной сторонницы на Палатине прежде, чем у него появится возможность начать государственную карьеру. И снова это было тщательно взвешенное политическое убийство, совершенное с целью обезопасить собственное положение Мессалины и династическое будущее Британника[82].

Нам не сообщают точно, в каком преступлении Мессалина решила обвинить Юлию – только то, что обвинение было «бездоказательным», – но мы имеем все основания предположить, что она обратилась к старому верному (как ни иронически это звучит) варианту – прелюбодеянию[83]. Так как это преступление совершалось – если только виновники не были настроены особенно авантюрно – за закрытыми дверями, прелюбодеяние, как известно, было трудно доказать или опровергнуть. У Юлии, по-видимому, не было сложившейся репутации, которой могла бы воспользоваться Мессалина, и императрице, возможно, пришлось фальсифицировать улики. Это не было серьезным препятствием. В распоряжении императрицы были неограниченные возможности покровительства: она могла предложить деньги или должность любому, кто был бы готов свидетельствовать о тайных взглядах, встречах или объятиях либо признаться, что доставлял любовные письма по поручению Юлии – наверное, уличающие письма были даже составлены и написаны почерком, соответствующим почерку самой Юлии. Некоторые из этих свидетелей могли быть домочадцами Юлии: законодательная лазейка, введенная Августом, в случаях прелюбодеяния позволяла рабам свидетельствовать против своих хозяев{350}.

Кто был предполагаемым любовником Юлии, значения не имело. В отличие от женатых мужчин, которые могли безнаказанно спать с проститутками или рабынями, для замужней женщины секс с кем угодно, кроме мужа, являлся прелюбодеянием. Возможно, Мессалина связала Юлию с каким-то придворным остроумцем или богатым всадником; вероятно, она усугубила оскорбительность обвинения, предположив, что Юлия спала с плебеем или рабом.

Мессалина передала досье с «уликами» своему самому грозному обвинителю – бессовестно обслуживающему собственные интересы Публию Суиллию, и, после того как обвинения были приняты председательствующим магистратом (возможно, в данном случае одним из консулов или самим Клавдием), Юлию вызвали на суд сената{351}. Хотя источники сходятся на том, что Юлия была невиновна, исход ее процесса был предрешен – и Юлия была убита или, что вероятнее, принуждена покончить с собой[84].

Расправа с Юлией – уважаемой и популярной родственницей Юлиев-Клавдиев, матерью трех или четырех детей, еще совсем молодой – не снискала Мессалине всеобщего одобрения при дворе. Помпония Грецина – знатная женщина, занимавшая важное положение при дворе как жена Плавтия, военачальника Клавдия, которому император доверял больше всего и совместно с которым он как раз начинал планировать вторжение в Британию, – надела траур в знак протеста и не снимала его до самой смерти, а умерла она лет сорок спустя{352}. Это было откровенное осуждение действий императрицы. Тацит сообщает, что Помпония не понесла наказания, и это предполагает, что она пользовалась достаточной поддержкой аристократии, чтобы ни Клавдий, ни Мессалина не сочли нужным ворошить осиное гнездо.

После 43 г. н. э. политическая активность Мессалины как будто пошла на убыль. Возможно, ее останавливала реакция на смерть Юлии. Помпония Грецина была, безусловно, уважаемой женщиной, но не обладала статусом, предполагающим право бросить вызов императрице. Ее нескрываемая убежденность в том, что смерть Юлии была судебной ошибкой, могла обеспокоить императрицу и стать своевременным напоминанием о том, что власть не может служить непроницаемым щитом от критики и недовольства. Мессалина немало потрудилась, чтобы создать на Палатине сеть влияния и позиционировать себя как ценный актив Клавдиева режима; она не могла позволить себе утратить статус лидера общественного мнения – или, что еще хуже, начать выглядеть как политическая обуза для своего мужа.

Впрочем, к тому времени, как прах Юлии убрали с погребального костра, Мессалина могла почувствовать, что ее задачи в основном выполнены. Лояльностью преторианской гвардии она заручилась; Силан, наиболее вероятный конкурент ее мужа, был мертв; режим пережил восстание и сохранил поддержку войск; а сама она избавилась от двух принцесс, которые могли угрожать ее нынешнему господству и будущему ее сына. Играя роль стратега, информатора, советника и исполнителя, Мессалина не только отстаивала собственные интересы, но и сделала себя незаменимой для режима и превратилась в политического партнера, которого ее муж, казалось, не мог позволить себе лишиться.

В будущем предстояло иметь дело с новыми рисками. Был зять четы, муж Клавдии Антонии Помпей Магн, который с возрастом мог стать убедительным претендентом на верховенство. Была и еще одна «нерешенная проблема», которая могла занимать Мессалину в последовавшие за гибелью Юлии месяцы. Оставалась в живых последняя племянница Клавдия – Агриппина Младшая, прямой потомок Августа, сестра Калигулы и мать сына, в ту пору именовавшегося Луций Домиций Агенобарб, но в истории более известного как Нерон.

Трудно допустить, что Мессалина не видела угрозы в последней знатной родственнице императорского рода. Атака на Агриппину могла быть просто отложена на волне реакции на смерть Юлии, в то же время Мессалина, возможно, считала, что у нее достаточно времени. Нерону тогда еще было лет пять-шесть, а Агриппина после своего возвращения из ссылки в 41 г. н. э. была благополучно выдана замуж за Пассиена Криспа, острого на язык любимца Клавдия и преданного сторонника режима{353}. Вероятно – и это самое главное – Агриппины физически не было в Риме большую часть этого раннего, неустойчивого периода нового правления. В 42 г. н. э. Пассиен был назначен проконсулом Азии, одной из богатейших и престижных провинций Рима (занимавшей территорию, которая сейчас находится на западе Турции), – эту должность он лишь ненадолго оставит перед самым концом 43 г. н. э. Скорее всего, Агриппина была с ним – к тому времени жены высокопоставленных чиновников обычно сопровождали своих мужей в места их провинциального назначения, а роскошные города Азии были не худшим местом для супруги наместника. Основание статуи из храма в Косе с надписью, прославляющей ее как жену Пассиена, может свидетельствовать о ее путешествиях на Восток{354}. Таким образом, Агриппина могла пропустить самые опасные годы в период между убийствами Юлии Ливиллы и Юлии. К тому времени, когда в конце 43 г. н. э. она вернулась вместе с мужем в Рим, Мессалина уверенно контролировала жизнь двора; любая угроза со стороны Агриппины больше не казалась столь непосредственной и реальной.

Между 43 и 47 гг. н. э. – когда мы снова обнаруживаем, что Мессалина обвиняется в политически мотивированном убийстве, – положение как императрицы, так и режима было прочным. При дворе оставалось мало людей, способных бросить вызов императору или императрице; экспансионистская кампания Клавдия в Британии оказалась успешной, снискав ему поддержку среди населения и солдат; и после его триумфа Мессалина наконец-то получила публичное признание и личную власть. Хотя титул Августы, упущенный ею после рождения Британника, по-прежнему ускользал от нее, сенат признал ее достойной зримых символических почестей. В середине 40-х гг. н. э. положение Мессалины как императрицы было надежно – и она это понимала.

То, что интриги Мессалины сбавили обороты в годы после падения Юлии, ставит под сомнение картину, нарисованную античными источниками. Если действия императрицы были действительно продиктованы неуправляемыми и иррациональными страстями – ревностью, сладострастием, жадностью, гордостью и желанием, то представляется неправдоподобным, чтобы такие страсти ей удалось настолько обуздать в середине правления.

Напротив, флуктуации интриг Мессалины говорят о хладнокровной и чуткой стратегии. В эти ранние лихорадочные годы правления ее мужа она старалась устранять самые серьезные угрозы для себя и режима – систематически, безжалостно и в основном бесстрастно. А после смерти Юлии, когда ее самые непосредственные соперники были уже мертвы и назревало недовольство, которое могло поставить под угрозу ее влияние, иными словами, когда ее деятельность больше не выглядела рациональной и политически целесообразной, она остановилась. Образ Мессалины как рабыни своих страстей не основывается на фактах; это проекция, рожденная мужским страхом перед женской властью и подпитываемая слухами о ее сексуальной жизни, которые вскоре начнут распространяться.