Метаморфозы жира. История ожирения от Средневековья до XX века

Введение

В одном из писем, написанных в конце XVII века, Елизавета Шарлотта, принцесса Пфальцская, так описывает свою внешность: «Я чудовищно толстая, моя фигура напоминает куб, кожа красная, с желтыми пятнами…»[1] Это очень ценное свидетельство, потому что в дореволюционной Франции словесные автопортреты были редкостью. Описание собственной внешности предполагает отстранение, объективный взгляд на себя, всеобъемлющее суждение, что под силу лишь образованному человеку. В особенности же это свидетельство ценно тем, что оно подтверждает решительные перемены в отношении к полноте: она совершенно обесценилась. Принцесса подчеркивает свою неуклюжесть, тяжесть, неизлечимую подавленность, вызванную переходом «от легкости к тучности», из-за чего она «пополнила ряды уродин»[2]. Начинаются проблемы со здоровьем: появляются «сплин», «колики», «приливы», в карете начинает «укачивать»… Тучность — это неудобство, можно сказать, несчастье.

Тем не менее подобным образом к полноте относились не всегда, что подтверждает изучение истории. Например, в Средние века массивное телосложение ценилось высоко, так как говорило о власти, о хорошем происхождении. В мире, где царил голод, рассказывались легенды о волшебных странах, где можно «нажираться», где все сыты. Сила ассоциируется с пирушками. Полнота, по средневековым представлениям, способствует сохранению здоровья. Великолепие плоти оказывается социальной «привилегией». Безусловно, эти сложные образы в те же Средние века оспариваются церковью, врачи относятся к ним сдержанно или, наоборот, убеждены в их правильности, на них даже иногда ориентируются при дворе; однако это образы знаменательные, понятные, придающие тучному человеку мощь и убедительность.

Взгляды меняются в Европе Нового времени. Сен-Симон во Франции, Сэмюэл Пипс в Англии примерно в одно и то же время поносят «жирных и ленивых»[3], высмеивают «курносых толстух»[4], «больших и толстых»[5], «краснорожих и толстобрюхих»[6], а мадам де Севинье больше всего на свете боится стать «толстой старухой»[7]. «Толстый» теперь — синоним «жирного» — вялого и подавленного. Вкусы и образцы для подражания изменились: на столах больше нет груд еды, упитанность отныне признак не силы, а скорее запущенности и грубости.

История полноты связана с этим переворотом в сознании. Западные общества развиваются под знаком телесной утонченности, заботы об очертаниях фигуры, отчаянного отказа от тяжеловесности. Положение толстяков меняется, предпочтение мало-помалу начинают отдавать легкости. Толстяков шельмуют, дискредитируют: объемное тело — вещь не утонченная, идеал красоты отныне — стройность, даже худоба.

С течением времени причины дискредитации тучных людей меняются, что придает истории полноты еще больший смысл. Взгляд на «дефект» смещается, и становится очевидным, до какой степени внешний вид тела с его реальными или предполагаемыми недостатками связан с историей культуры и чувствительности. В Средние века критика со стороны духовенства, распространенная также в XIV и XV веках, на заре Нового времени, концентрировала внимание на смертных грехах. Клеймились страсти, обжорство бичевалось как нечто гнусное. Критиковалась жадность, а более поздняя критика обрушивалась скорее на промахи и низкую эффективность. Толстяк считался ни на что не способным существом, вялым и инертным. Его недостатки связаны с внешностью, с нехваткой силы или действия. Лучше всего это заметно на шаржах, созданных в XVII веке Аннибале Карраччи: мы видим пузатых, короткоруких и коротконогих людей, стоящих в неуклюжих принужденных позах[8]. Как представляется, жир порождает бессилие. С наступлением Нового времени недостатки полноты оборачиваются нехваткой динамики и мощности. Это также порождает массовые разоблачения, в которых дородность бесполезных богачей связывается с тем, что они грабят народ: примером тому служат пузатые и расслабленные вельможи и священники конца XVIII века, «хапуги», которых авторы революционных картинок отправляют под «пресс», показывая всю их никчемность.

В обществе усиливаются индивидуализм, автономия и самоутверждение личности, и критика приобретает психологическую окраску. К «неудачникам» относятся с большей теплотой. Отсюда упреки в «апатичности»[9] тяжелого телосложения жителей северных стран в конце XVIII века или обвинение в «эгоизме»[10], предъявляемое «толстякам» в иллюстрациях к произведениям романтической литературы: например, образ «жирного и грустного» «мальчика для битья», созданный художником Гранвилем в книге Старого Ника (псевдоним Эмиля Форга) «Мелкие неприятности человеческой жизни» (1843)[11]. Тучность отныне следствие индивидуальных установок, черт личности, даже образа мыслей. В конце XIX века Манюэль Левен создает длинную серию трактатов[12], в которых ожирение связывается с неврозом. В результате критики тучности на Западе меняется психология, рушатся старые моральные установки, сводя на нет личностные различия и типы поведения людей.

Иначе говоря, эта стигматизация связана прежде всего с нормами, сложившимися в западных обществах: к внешнему виду и самовыражению предъявляется все больше требований. Наряду с этим она может отражать и сохраняющиеся различия между мужским и женским полом, а также между социальными группами. Строже отношение к женскому телу, от которого традиционно ожидается мягкость и податливость. Зато к представителям господствующих классов, предки которых издавна славились полнотой, может проявляться больше терпимости. Например, в XVII веке при дворе короля Людовика XIV было множество принцев, отличающихся полнотой, а в XIX веке в буржуазной среде хватало толстяков, считавших престижной свою упитанность, если не сказать — тяжеловесность. Социальная и культурная поляризация, различное отношение к мужчинам и женщинам неизбежно влекут за собой либо недооценку, либо переоценку полноты.

Следует добавить, что история полноты — это и история отношения к формам тела и их использованию. На протяжении долгого времени, в отсутствие измерений и точных критериев, ориентиры остаются размытыми, нет промежуточных стадий и четкого разделения между «нормальным» и «очень толстым». Терминология складывается веками, ведется долгая игра с диминутивами: в XVI веке в ходу будут слова «жирненький» и «пухленький», в XVII веке — «толстячок» и «пузанчик»; позже появится шкала для измерения, несмотря на всю их неизбежную неточность, определятся фазы полноты и будут сделаны попытки их конкретизации. Для определения этого явления появлялось все больше слов, а значит, взгляд на проблему становился острее, хоть и оставался весьма приблизительным, а с точки зрения современных критериев — разочаровывающим. В результате «Медицинский словарь», вышедший в свет в 1827 году, уверяет, что у тучности «множество степеней»[13]. Изучение истории тела включает в себя работу по оценке внешности и ее истолкованию.

Именно благодаря этому уточнению критерии массы тела и их систематические расчеты, начавшиеся в конце XIX века, становятся обыденностью. Одновременно с этим наблюдатели и исследователи более четко осознают особенности телосложения. Понадобится время, чтобы в XX веке в домах появились весы: новое требование поддержания собственного тела в порядке делает очевидным необходимость следить за весом. Сегодня весы повсюду, их присутствие стало почти «естественным», само собой разумеющимся, и это позволяет забыть, насколько совершенной теперь стала оценка веса. Стоит ли упоминать, что именно этот более пристальный взгляд на проблему, его диверсифицированность и индивидуализация лежат в основе истории тучности.

В западных обществах создаются различные тактики поддержания массы тела, ведется борьба с полнотой, и неявный приоритет отдается практикам похудения. В современном мире эти практики развиваются и становятся разнообразнее; оказывается, «борьба» с весом — вещь отнюдь не новая. Эта борьба идет на фоне незаметного уточнения суждений о формах тела. На протяжении долгого времени основным принципом этой борьбы было принуждение плоти: использовались всевозможные корсеты, утягивающие пояса, шнуровки. Формы тела, таким образом, должны были подчиняться и уступать очень жестким воздействиям. Итак, перед нами не что иное, как архаичные представления о теле как пассивном комплексе, податливом предмете, который можно исправить самыми простыми механическими воздействиями.

Наконец, у этой борьбы с полнотой есть характерная особенность, малоизученная в историческом плане и в то же время весьма знаменательная: желаемое похудение не всегда достижимо и порой невозможно. Нельзя сказать, что результат всегда оказывается призрачным. Благодаря достижениям науки удачных случаев становится больше, однако много и безуспешных попыток: лишний вес оказывается неизменным, несмотря на комплексное лечение. Если же похудение кем-то навязывается, становится обязательным, то возникающие на его пути препятствия могут вызывать озабоченность и нарастающую тревогу. Стигматизируется уже не тучность, а бессилие, неспособность измениться. Критика становится более психологической, более интимной: осуждается не обжорство или неуклюжесть, а неспособность взять себя в руки, овладеть собой, шельмуется «бесстрастное» отношение к уродливому телу, несмотря на то что «все» говорит о том, что это тело должно измениться. История ожирения — это также история «бездействия», «вялости»; на Западе тело всегда оказывается связанным с личностью человека, но оно ускользает от попыток, с виду простых, переделать и изменить его. Тут может появиться совершенно особая фигура тучного человека, которого царящие в обществе стандарты худобы и трудности в соблюдении этих стандартов обрекают на какие-то уникальные страдания[14]. Интересно отметить, что эти страдания легче демонстрируются в обществе, где психологическая обстановка позволяет людям вести доверительные беседы.

История ожирения — это в первую очередь история разных форм преследования толстых людей, со всеми культурными аспектами и социальным неприятием подобного явления. Также это история особых трудностей, переживаемых тучным человеком: его горести усиливались из-за навязываемых стандартов и растущего внимания к психологическим страданиям. Наконец, это история необычности тела, которую общество отказывалось принимать и которую нельзя изменить усилием воли.