Метаморфозы жира. История ожирения от Средневековья до XX века

«Полнота» наглядна с древнейших времен. Она впечатляет. Она соблазняет. Она воплощает изобилие, говорит о богатстве, символизирует здоровье. Это очень важно в ненадежном и шатком мире, где царит голод. Об этом рассказывается в первых фаблио: их герои жрут в три горла на бесконечных пирушках, описываются удовольствия «набить животы» и «есть и пить вдоволь»[15]. Тело не мыслится без насыщения плоти. Забота о теле, противостояние болезням возможны только при обильном питании: раненый Лис Ренар, герой «Романа о Лисе», например, вновь обретает силу, жадно поглощая еду и напитки[16]. Полнота защищает, она убедительна в своей силе, основанной на жире и плоти.

Полная фигура, однако, может вызывать беспокойство и даже отвращение, в особенности если ее размеры постоянно увеличиваются. Полнотелость уже неоднородна, предполагаются как ее мягкость и податливость, так и твердость. Полные люди чувствительны к разговорам о мере и сдержанности; полнота может вызывать глухое недовольство со стороны духовенства, врачей, придворной элиты. В Средние века зарождается сомнение в ее положительных качествах, даже возникает конфликт образов. При этом нельзя сказать, что престиж полноты и изобилия исчезает одним махом. Моралисты, в свою очередь, обращают больше внимания на опасность «излишеств». В весьма назидательной форме они осуждали обжор, жадин, вспыльчивых людей и в первую очередь критиковали их поведение, а не эстетическую сторону или болезненность.

Глава 1. Быть толстым престижно

Престиж полноты поначалу был связан со средой. В мире царил голод, удручающая нехватка продовольствия. В начале XIV века неурожаи случались как минимум каждые пять лет, что было вызвано истощением земель, проблемами с хранением запасов. Плохая дорожная сеть, медленность доставки и зависимость от погодных условий в Средние века порождали мечту о целой горе пищи.

Появляется образ Кокани — «страны изобилия»[17], выдуманного мира, описанного как рай на земле, в котором полно специй, жирного мяса и белого хлеба, где от рек пива и вина кружилась голова, где земли производили заячье рагу и жаркое, а с гор стекал сказочный нектар. На фоне неурожаев, дороговизны, смертности — этот «мир еды» умиротворял[18]. Накопление очаровывает воображение. Здоровье — это набитый живот. Крепкая плоть — залог силы. Чтобы иметь возможность лучше оценить будущую критику «толстых», надо осознать эти постулаты[19]. Для начала остановимся на престиже больших объемов и полноты.

Если в старинных фаблио речь заходит о красавицах, то все они описываются словами «жирная, белая и нежная»[20] или «жирная, мягкая и прекрасная»[21]. Например, в «Романе о Розе» героиня — «в меру полная прекрасная дева»[22]. Этими же словами описывается восстановленное здоровье: испытавшие много горя и мучений героини рассказа «Съеденное сердце» после освобождения живут в свое удовольствие, набираются «крови и плоти», становятся «пухленькими и жирненькими»[23] и выглядят лучше, чем когда-либо. В XIV веке в «Парижском домострое» (Le Ménagier de Paris) девушка сравнивается с лошадью — обеим следует иметь «красивую спину и полный зад»[24]. Надо сказать, что читать похвальбы женскому «жиру» надо с осторожностью, а полноту следует воспринимать просто как отсутствие худобы. Например, слово «жир» может означать «приятную полноту», а не говорить о том, что женщина «толстая». Таким образом, появляется неоднозначность не только суждений и восприятия, но и терминов.

То же касается и слов, сказанных о мужчинах, правда с меньшим количеством нюансов и большей уверенностью. Вот как в XIII веке описываются представители духовенства, соблазняющие некую буржуазную даму из Орлеана:

Рассмотрим лирическую поэму XIII века «Тибо, король Наваррский». В ней читаем грустные стихи о человеке, «восстанавливающем свою полноту»[26], возвращая любовь, а у трувера Фастуля Аррасского находим буквально стоны о голоде, который вызывает «хрупкость» (тела) и не дает «пополнеть»[27]. Еще более примечательно, что в середине XIII века крестьяне юга Европы не находят более подходящего выражения для описания «красоты» святого Фомы Аквинского, чем «Сицилианский бык»[28]: они бросают работу, чтобы полюбоваться им, их «тянет к себе» не столько его «святость», сколько «величественная осанка»[29].

О пышнотелых гигантах, постоянно что-то пожирающих, об их непревзойденной мощи читаем и в средневековых мифах. Вот, например, обладатель чудовищной силы Гургунт, «сын Белена», повелитель Британии до прихода Цезаря[30], описанный Гиральдом Камбрийским. Его патронимы очень символичны: все три имени этимологически связаны с «Гаргантюа»: Гургунтиус, Гургант, Гремагот. Примечательно, что во всех этих именах содержится звуковая группа [грг], которая во всех индоевропейских языках «выражает идею глотания»[31]. Это усиливает картину мощи (источник гигантских форм тела — постоянное поглощение еды), а также неразрывно связывает мышечную силу с количеством жира.

Средневековые путешественники рассказывают об этом по-своему, изображая жителей далеких стран, невероятно сильных благодаря огромному телу и безудержному аппетиту. Обитатели Занзибара, например, о которых в XIII веке писал Марко Поло, были «большие и толстые»[32] (лучше было бы сказать «толстые и большие»); каждый из них поглощал огромным ртом столько еды, сколько не смогли бы съесть несколько обычных людей вместе взятых. Отсюда свойственная им «непомерная» сила, стойкость в бою, способность выполнять в одиночку «работу за четверых»[33].

Пропаганду полноты продолжают разные благородные персоны. Рыцари, описанные в романах XII–XIII веков, не таясь предаются обжорству: Мониаж Реноар «в один присест сжирает пять мясных пирогов и пять каплунов, запивая все это двумя сетье[34] вина»[35], Ожье Датчанин в мгновение ока съедает четверть огромной бычьей туши[36]. Количество съеденного делает его мощным. В средневековых романах постоянно упоминаются трапезы знати, подаваемые блюда представляют собой символы власти: например, на пиру у Персиваля последовательно подаются пятнадцать блюд, начиная с «жирного оленя с острым перцем»[37], в поэме «Ами и Амиль» едят «дичь, свинину, мясо кабана»[38], а в средневековой жесте «Жербер де Метц» упоминается чрезвычайное разнообразие мяса: «оленина, речная птица, фаршированный специями медведь…»[39]. Сила здесь связывается с количеством съеденного, важнее не гурманство, а прожорливость.

Картина безудержного поглощения пищи — это, конечно, мечта, но в то же время символ: «В обществе, управляемом военными, в котором мифологизируется физическая сила, сильный ест досыта. <…> Кто много ест, тот властвует над остальными»[40]. Отсюда предпочтения, отдающиеся не только количеству, но и определенному типу еды: например, мясо предпочтительнее растительной пищи, а кровь важнее волокон. Старый крестьянин Гельбрехт, герой стихотворной повести Вернера Садовника, написанной в XIII веке, питается в основном хлебом и то же самое предписывает сыну, считая, что мясо и рыба больше подходят для стола сеньора[41]. В то же время врач Альдебрандино Сиенский, живший в XIII веке, настаивает на белковой пище, потому что она «питает лучше», позволяет «накопить жирок» и «придает сил»[42]. Она создает плоть и жир. Отсюда разнообразие животных — куры, цыплята, каплуны, гуси, бараны, свиньи, ягнята, — мясо которых подается на стол во время краткого пребывания королевы Петронилы Арагонской в епископстве Валлес-Ориенталь в Барселоне в 1157–1158 годах[43]. Убежденность в этом происходит как от обилия, так и от природы продуктов. Количество и качество пищи животного происхождения должны были придавать телам силы и крепости, хотя действительность не всегда соответствовала такой картине: в выгребных ямах, принадлежавших сильным мира сего, не так и много останков животных, кости оленей, например, составляют «только» пять процентов[44].

Наконец, престиж полноты подтверждается престижем медведя. В легендах о короле Артуре медведь — это символ величия. Он мощен и силен, тяжел и в то же время ловок. Мишель Пастуро упоминает тексты XII века, превозносящие образ медведя: внешняя тяжеловесность этого зверя сочетается с ловкостью, стремительностью движений, способностью обходить препятствия[45]. Медведь всеяден, как и человек; он способен стоять прямо, на двух лапах; у него множество положительных качеств: он ловкий и мощный, быстрый и массивный. У него образцовая тяжесть, можно сказать — королевская. В легенде о «короле-медведе» рассказывается о ребенке из высокопоставленной семьи, который, прежде чем сделаться королем, волею тяжелых обстоятельств оказался вскормлен молоком медведицы, «покрылся шерстью и стал сильным, как зверь»[46].

Простое, но очень показательное действие, повторявшееся тысячу раз: когда графа де Фуа в 1391 году разбил апоплексический удар, придворные и прочие слуги, чтобы вернуть его к жизни, пытались вложить ему в рот «хлеб, воду, специи и всяческие укрепляющие снадобья»[47]. Им казалось, что изобилие еды восстановит его силы и способность двигаться. Другой иллюстрацией может послужить сама жизнь графа и его великолепная еда: «столы, ломящиеся от яств»[48], длительные трапезы, изобилие блюд и напитков, стремление к «наслаждениям»[49]. Восхищенный этими излишествами Фруассар напрямую связывает их с величием графа.

У той стороны крупного телосложения и неумеренного потребления пищи, что в значительной мере считается «позитивной», есть особые последствия: в Средние века толстый человек редко подвергается унижению. Насмешки и оскорбления посыпятся на него позже. Конечно, слова «бешенство глотки» и «проглот» имеют отрицательную окраску. Но даже в подобном случае речь идет не столько о внешности, сколько о неумеренных желаниях, о лихорадочном потреблении, а не о телосложении.

Символом обжорства становится глагол «лизать» (lécher), и обжор начинают называть «лизунами» и «лизуньями»: опять мы видим, что речь идет о поведении, а не о фигуре, то есть излишняя полнота не считалась позором. Впрочем, очень быстро начинает критиковаться аппетит как таковой, влечение, эротический интерес — иначе говоря, моральная сторона, а не линии тела. Оскорбление «лизун» бросается мужчине, сожительствующему с замужней женщиной, в прозаическом «Ланселоте», тексте из цикла о короле Артуре. В прологе то же оскорбление адресовано и Гавейну — таким образом разоблачается его чрезмерная склонность к любовным похождениям и получению разного рода удовольствий[50]. Здесь, в первую очередь, важен выход за рамки нормы поведения в плане отношения к вещам и людям, а не физическая характеристика.

Сюда же следует отнести и старофранцузские слова cras и crais, вероятно отдаленно связанные с полнотой и жиром. Однако здесь преобладает отвращение к мерзости, а не неприятие тяжеловесного: по уверениям Николь Гонтье, подробно изучившей средневековые оскорбления, в данном случае по-прежнему видны моральные аллюзии, а не критика внешнего вида[51]. Впрочем, слово cras очень быстро превращается в croy и передает оттенок безнравственности: выражение croy chosa обозначает ужасную распутницу, презренную женщину, не подчиняющуюся никаким правилам странную бродяжку.

Повторим, моральная сторона здесь преобладает: полнота не притягивает взгляд, как это будет происходить позже. Это связано с очень специфическим, почти интуитивным видением тела; на первом месте по-прежнему поведение, оно важнее формы тела или веса. Поэтому преобладают ругательства, относящиеся не к излишней полноте, а к моральной стороне: «ублюдок», «дурак», «еретик», «шлюха», «содомит», «распутник».

Тем не менее «излишняя полнота» может пошатнуть престиж «просто полноты»: «огромное» граничит с «безобразным», с физической неуклюжестью. Эта грань условна и нигде не указывается с большей или меньшей точностью, разве что на нее едва намекается в латинских хрониках XII века, где различаются понятия pinguis («толстый») и praepinguis («очень толстый»). У излишней полноты существуют последствия: толстому человеку невозможно сесть на лошадь, ему трудно передвигаться, он не может совершать какие-то действия, в особенности «воевать»[52], — например, так было с Филиппом I, что в конце XI века описал Ордерик Виталий. Патология налицо. Эта безобразность существовала всегда, и на нее неизменно обращали внимание. Угнетенное состояние, вызываемое чремерной полнотой, создавало образ излишеств: подобное ожирение затрудняло подвижность вплоть до полного ее прекращения. На первый план выходят физический дискомфорт, проблемы при движениях, и если умеренная толщина ценится, то чрезмерная осуждается.

Старинные хроники рассказывают о чрезвычайно толстых властителях мира сего и о том, что с ними в связи с этим происходило: Вильгельм Завоеватель был так толст, что около 1087 года французскому королю сообщили, что английский король, похоже, беременный[53]; чрезвычайное ожирение Людовика Толстого в 1132 году вызвало болезнь, в результате которой «он неподвижно лежал на кровати»[54], а «ужасная полнота» французской королевы Берты в 1092 году послужила поводом для развода[55]. В хрониках описаны также несчастные случаи и смерти, вызванные ожирением: например, гибель Вильгельма Завоевателя в 1087 году или смерть Людовика Толстого в 1135-м. Об этом говорится лишь намеками, описания полны неточностей, и тем не менее логика хронистов, рассказывающих об этих «излишествах», не вызывает сомнений.

Весьма характерна с этой точки зрения смерть Вильгельма Завоевателя, пусть хронисты и не уверены в ее обстоятельствах: то ли он упал с лошади и ударился о переднюю луку седла в бою при Нанте в июле 1087 года, то ли причиной смерти стала летняя жара — мнения расходятся[56]. Однако в обоих случаях накопленный в теле жир мог расплавиться. На саване остались жирные следы, как от масла, сливок или студня. Таким образом, Вильгельм Завоеватель мог быть «затоплен» изнутри разложившимися веществами. Практически такой же была смерть Людовика Толстого в 1135 году. Сорокашестилетний король не мог больше сесть в седло: в расцвете лет он получил прозвище Толстый[57], подтверждавшее его явную физическую слабость. Друг Людовика, аббат Сугерий, наиболее внимательный автор хвалебного жизнеописания своего государя упоминает его нарастающее «ослабление», намекает на причины и последствия этого: дизентерия, лихорадка, слабость, вызванная чрезвычайной «полнотой и тяжестью»[58]. Отяжелевшее тело короля потеряло питательные вещества, кровь и жидкости вытекали из раздутых органов, провоцируя «диарею»[59].

Таким образом, в этой старинной системе координат существуют две полноты. Одна создает формы тела, придает силу; плоть обладателя такой полноты крепка, можно сказать, живуча; другая полнота экстремальна, но не поддается количественному выражению, ее чрезвычайный избыток удушает «жизненное тепло». Первая придает пышности формам, вторая же — признак слабости. Конечно, грань между ними весьма зыбка; это различие, однако, обостряет ощущение, что полнота эффективна: тяжесть и плотность тела наводят на мысли о здоровье и бодрости. И в то же время грань эта очень важна: она подтверждает, что в Высокое Средневековье быть толстым считалось престижным и что разнузданные пирушки и непомерное потребление пищи очень ценились.

Конечно, многое здесь неоднозначно. Наряду с видимой плотностью полного человека в общественных представлениях существует и другое: дряблость и рыхлость объемов, в которых с воздухом и водой смешиваются какие-то невероятные жидкости. Исследуя ожирение в далеком прошлом, ученые то и дело сталкиваются с этими неясными объемами. В течение долгого времени во взгляде на полноту не будет четкого определения границ и вызывающих ее веществ.

Глава 2. Жидкости, жир, ветер

Во-первых, двусмысленно само понятие «жирного». Гиппократ взял на себя труд различить полноту атлета и полноту «толстого человека»: первый сгибается под тяжестью плоти, второй — под тяжестью жира[60]. В то же время иногда провести грань трудно. Целий Аврелиан, один из немногих римских авторов, писавших о разных видах физической полноты, называл их общим термином «плоть» (superflua carnis incrementa[61]), смешивая воздействие ожирения и того, что им не является, уподоблял ожирение исхуданию, настаивая на том, что жир провоцирует слабость и замедленность движений, подобно исхуданию.

Зато средневековые авторы пишут о жире без всяких сомнений: это мягкое маслянистое вещество, очень водянистое, кое-где более плотное — в зависимости от локализации на теле; вещество неоднородное и малопонятное. Какую часть составляют в нем вода, масло, кровь, слизь? Каковы его консистенция и плотность? Определить его происхождение и состав по-прежнему было трудно. Непосредственные признаки жира — цвет, запах, стойкость, распространенность — всевозможными способами перемешиваются в различных веществах, которые считаются причинами полноты, вплоть до воздуха, вследствие органического жара, проходящего по телу, как дым идет от огня, и вызывающего отеки и распухания.

Авторы медицинских текстов не останавливаются на жире: он не представляет собой субстанцию, свойственную органам. И тем не менее в жире находят пользу: если он вдруг исчезает, это может быть признаком болезни человека. Он придает форму, модулирует объемы, противодействует высыханию, облегчает пищеварение, защищает от холода… Он помогает сохранить мягкость и влагу. Анри де Мондевиль в очень поэтичной форме говорит об этом в самом начале XIV века: жир, «омывая некоторые части тела, увлажняет их»[62]. Жир улучшает внешний вид, гарантирует его поддержание. Это усиливает его притягательность, зато излишек жира — залог слабости. Главный вопрос — чем можно объянить его наличие в теле, если он бесполезен? Без жира невозможно представить себе анатомию, вообразить тело, о котором заботятся. Конечно, подобная точка зрения очень далека от сегодняшней, тем более далека, что в Древнем мире полагали, будто тело формируют не мускулы, но некая толща плоти.

Тем не менее это вещество непонятно: оно необходимо и в то же время его требуется удалять из организма. Бартоломей Английский в XIII веке писал, что это «остаток», неприятность, «непереваренная кровь»[63], субстанция, уплотняющаяся, когда ее много или под воздействием холода. Она сродни веществу, «затвердевшему» на холоде, — например, свернувшемуся молоку или застывшему гелю. Жир также сродни слизи, и разница между ними не обозначена четко. Слизь — это производное недостаточно проваренной крови, «полупроваренной»[64], по словам Бартоломея Английского. Слизь является одним из четырех телесных гуморов (жидкостей), наравне с кровью, желчью и черной желчью, представляющими собой «основные естественные начала тела»[65]. Густая консистенция молочно-белой слизи придает ей округлость и маслянистость — она в некотором роде похожа на жир, впрочем, это обстоятельство никогда не утверждалось. В то же время есть указания на сходство слизи с жидкостью: флегматики мечтают о водных пейзажах, о ручейках и реках, о землях, скрытых туманом, о горизонтах, теряющихся за «снегами и дождями»[66]. Полнота погружает их во вселенную воды.

И еще: слизь — главная жидкость женского тела. Она придает ему белизну и плотность, тогда как кровь — главная жидкость мужского тела, придающая ему «суровость» и стойкость. Наконец, слизь кажется тем более близкой к жиру, что ее появление связано с жирными продуктами: не производят ли они «большую слизь» (fleume gros)? — задается вопросом Альдебрандино Сиенский в 1256 году. Похожую картину находим у Хильдегарды Бингенской, грозившей самым отъявленным обжорам накоплением «опасной и ядовитой слизи»[67]. Этот гумор, подобно жиру, может сделать тело «тяжелым и медлительным»[68], язык — «вялым», взгляд — «тяжелым и сонным»[69]; к этому стоит добавить «скопление мокроты» и «шумный живот»[70].

Отсюда неизбежное противоречие между двумя взглядами на проблему. С одной стороны, массивное тело вызывает уважение, придает статность и здоровый вид. Согласно другой точке зрения, полный человек раздут, вял, если не сказать — слаб. Вероятно, полнота может считаться благом, пока не мешает подвижности.

Возможно, в некоторых неясных случаях полнота может указывать как на плотность, так и на отечность и хрупкость. Наконец, при недостаточной дифференциации веществ полнота может обозначаться каким-то смутным «избытком жидкостей (гуморов)»[71] в самом общем смысле этого слова. Именно так в XIII веке пишет Майкл Скот в своей книге о физиогномике, связывая полноту исключительно с избытком жидкостей, из-за чего «растут животы и слабеют тела»[72].

Иначе говоря, жир может быть весьма различным — как очень компактным, так и пористым, как уплотненным, так и губчатым.

Еще один вид полноты, весьма распространенный или, по крайней мере, часто упоминаемый, — водянка, деформация тела вследствие излишнего количества жидкостей. По всей вероятности, здесь имеет место патология водного обмена. Во многих свидетельствах упоминается то, что сегодня называется «асцит». Эта болезнь — «значительная опухоль» живота, «распухшие ноги», худые руки и туловище — была описана уже во II веке нашей эры Аретеем из Каппадокии[73]. Сегодня считается, что это совершенно особое скопление жидкости в области живота имеет инфекционное, онкологическое происхождение, что оно вызывается сердечно-сосудистыми заболеваниями, болезнями почек, почечной недостаточностью. В Средние века его связывали с проблемами печени: якобы печень распространяет воду из-за невозможности прокачивать кровь. Заблуждение связано с тем, что симптомы асцита имеют несомненное сходство с полнотой.

В других средневековых источниках к сказанному выше добавляется «распухание всего тела»[74], «анасарка» — отек подкожной клетчатки, рассматриваемый как «опухоль всего тела»[75]; «глобальная полнота», отдаленно напоминающая то, что медицина XXI века могла бы назвать «серозным захватом клеточной ткани»[76] или же «ожирением», «наступлением жира»; в древности эти симптомы связывались лишь с присутствием воды. Этому сопутствует «лейкофлегмазия», сильнейший отек тела, опухоль всех его поверхностей[77]. Конечно, невозможно найти большее сходство с современной симптоматологией. Старинные описания остаются неразгаданными. Зато есть уверенность в том, что эта многоликая водянка на протяжении длительного времени систематически объяснялась «расстройством»[78] печени, выделявшей вместо крови, которую, согласно старинным критериям, она должна производить и распространять, бесцветную жидкость. Эта жидкость, по представлениям средневековых врачей, захватывала все тело вплоть до появления генерализованной «опухоли»[79]. Упоминалось здесь и избыточное питье: жидкость попадает в живот, проникает в печень и ограничивает поступление «питательных веществ к другим органам»[80].

Посмотрим, как трактовались отеки в Средние века. В те времена их описывали и объясняли, основываясь на непосредственном восприятии, а также на воображении: это лишь архаичный образ неких сосудов или контейнеров, распухшее, как наполненный бурдюк или воздушный шар, тело, разбухшие органы. Такое представление может быть навеяно, например, чудом святой Дуселины, «священные» руки которой в XIII веке спасли молодую марсельскую монахиню от сильнейшей «опухоли» на ногах и животе, из-за которой «потрескалась» кожа[81]. Отсюда это совершенно интуитивное видение жидкостей, искажающих контуры тела.

Еще одно представление об отеках связано с ветром, испарением, воздухом. Речь идет о «метеоризме» и вызываемом им «вздутии»[82] — особой форме водянки, распознаваемой по «характерному» звуку, появляющемуся при постукивании пальцами по вспученному животу. В XIII веке Арнольд из Виллановы описал «бродящие в животе газы»[83], трудность их изгнания и вызываемые ими спазмы «всего тела»[84]. Впрочем, газы составляют часть вещества, из которого состоит тело, так же как они являются частью вещества, из которого состоит мир. Они вызываются теплом, их количество увеличивается, они с неизбежностью распространяются по всем органам, как «валит из зеленого леса дым, вызванный слабым огнем»[85].

В Средние века верили в распухание тела, считали, что роль в этом может играть воздух, были убеждены в его почти мистической способности надувать кожу. Например, в 1374 году шевалье де ла Тур Ландри описывает молодую женщину, которую подвела склонность к пышности, за что она была наказана раздуванием тела. История поучительная. Во-первых, говорится об излишествах, допущенных «кокеткой», выставлявшей напоказ драгоценности и украшения, румянившейся перед походом в церковь, не обращавшей внимания на призывы к смирению. Во-вторых, шокирующее наказание: теплый ветер проникает в тело провинившейся и уродует его. В-третьих, ее унизительное откровение: «Посмотрите на возмездие Бога. <…> Посмотрите, что со мной стало: я теперь толстая, как бурдюк»[86]. Или сцены, описанные в «Видениях»[87] Кристины Пизанской несколькими десятилетиями позже: разнузданные дворяне из королевства Карла VI были наказаны «ветром, пришедшим из-за гор» и надувшим их тела, чтобы лучше была видна вся их гнусность.

Конечно, в этих «видениях» Кристины нет ничего «реального». И вода, и воздух занимали средневековое воображение, заставляли физически ощущать излишества.

Внешность полных людей различна: одни состоят из твердой плоти, плоть других раздутая, вялая и наполнена жидкостями или газами.

Наконец, существует полнота, часто скрытая, почти ничем не проявляющаяся, которая, по-видимому, тоже связана с избытком пищи и жидкостей. Это подагра. Ее выделения пронзают стопы, воспламеняют нервы, проникают в суставы[88], «раздвигают» части тела вплоть до полного их разъединения. На протяжении веков, пока биохимики не обнаружили мочевую кислоту, подагра считалась стигматом богатства. В переводе Библии XII века царь начинает мучиться подагрой «в старости», он «страдает»[89] от боли. В театре XIV века «скряга» — «мерзкий и богатый»[90]. Бартоломей Английский, описывая в XIII веке подагру, клеймит «тех, кто живет роскошно и слишком много отдыхает»[91].

Причиной, конечно, считались «вредные жидкости, спускавшиеся в пятку»[92], «избыточные гуморы, спускавшиеся в стопы»[93], а также слизь, происходящая от «слизистого мяса, которым кормят больного»[94]. Эти жидкости, вещества «блуждающие», продукты плохого пищеварения, циркулируют в теле вместе с тем, что их породило, вместе с производимой ими кислотой, фиксируются в нижней части тела, иногда поражают бедра, иногда паховую область. В будущем врачи назовут это ишиасом, а трувер Рютбёф в XIII веке называл «болью в паху», «зловредной подагрой», «болями в пояснице»[95].

Происхождение болезни неясно, даже если цвет кожи в месте воспаления иногда помогает дифференцировать ее причины: она вызвана проблемами с кровью, если кожа покраснела, проблемами со слизью — если кожа в месте воспаления молочно-белая, неполадками с желчью — если кожа пожелтела. То обстоятельство, что у женщин не бывает подагры, объясняется «их ежемесячным очищением»[96] и подтверждает разнообразие этой смеси, циркулирующей «тут и там»[97]. Таким образом, предполагался совершенно особый «излишек», который остается при всасывании пищи, накапливается и циркулирует в организме. Не вызывая видимой полноты, он наносит вред. Предлагаемое лечение при помощи слабительного или кровопускания — явный знак того, что речь шла именно о некоем «лишнем веществе» в организме.

Итак, подагра, не связанная явным образом с полнотой, тем не менее указывает на то, что может быть ее причиной, а именно на циркулирующие в организме жидкости разной плотности. Поэтому «примеси» столь разнородны, по-разному видимы, обладают различным весом, а боль, вызываемая ими, неодинакова. Все они считаются связанными с «жиром». Все они представляют собой вещества, которые надо изгонять из организма.

Способ борьбы с вышеописанным злом банален: изгнание этих веществ из организма, избавление от них, тем более что грань между понятием «очень толстый» и «нормальный» весьма условна. Единственный выход — высушивание, удаление «излишков», выведение их наружу, «устранение вздутия», различные порошки, «горечи», «вяжущие» средства, призванные ограничить содержание влаги и сделать кожу крепче. Такими методами, например, в 1135 году лечили Людовика Толстого. Сугерий настаивает на сжатии, отдавая должное мужеству короля, вынужденного принимать «самые крепкие и неприятные микстуры», сильнейшие «горечи», призванные лучше высушивать его внутренности[98]. Таким образом, стягивание сочеталось с удалением вредных веществ.

Остается сказать о лечении отеков, иногда производящем более сильное впечатление, но в конечном счете похожем на вышеописанное: выпускание воды и воздуха. Фламандский хирург Жан Иперман придерживается «общих рекомендаций»: предписывает кровопускания, банки, слабительное, «горячие компрессы с петрушкой и шильной травой»[99] — традиционные средства для удаления вредных веществ из организма. Ги де Шолиак описывает лечение «нарывов»: выходящие из них «газообразные вещества распространяются по всему телу»[100]. Врач подчеркивает два направления лечения: диета, ограничивающая поступление в организм «паров мяса, возникающих вследствие его нагревания»[101], с другой стороны — применение «испаряющихся» веществ, которые «извлекают»[102] излишний воздух. Приемы лечения могут быть весьма болезненными: на конечностях, предварительно связанных «сверху и снизу», «бритвой»[103] делаются надрезы, чтобы дать выйти лишнему воздуху, после чего раны обрабатываются маслами и мазями, способствующими лучшему натяжению кожи[104]. Таким образом, «пары»[105] быстро высвобождаются, как если бы они находились в какой-то емкости под давлением.

Представления о воздухе и воде, образы бурдюков и емкостей, а также необходимость стягивания кожи предполагают лечебные действия, но точных указаний на состояние больных не приводится. Зато метод прост: дать излишкам выйти. Это показывает, что похудение никогда не казалось проблемой: «иссечение» должно было решить все. Оно гарантировало успех — за исключением, вероятно, случаев, когда болезнь была слишком запущена.

Глава 3. Горизонты вины

В средневековом мире существовало много видов излишней полноты. Один ее вид был вызван скоплением жидкости, отеками; вторая полнота считалась болезнью крайностей, больной был «слишком толстым». Третья полнота — признак здоровья и физической силы. Эта последняя полагалась самой важной: говорила о хорошем происхождении, связывалась с богатством, допускала обильную еду и «возлияния»[106], добавляла человеку мощи и надежности.

В то же время ничего или почти ничего не говорится о границе между «толстым» и «очень толстым». Почти ничего не сказано об их явной диспропорции. «Прочность и крепость фигуры»[107] Вильгельма Завоевателя (XI век) долго воспринималась как признак силы, но внезапно мнение изменилось на противоположное, и его избыточная полнота стала свидетельством слабости. То же самое можно сказать о французском короле Филиппе I, современнике Вильгельма, тело которого, некогда бывшее изящным (elegantis corporis sanitate[108]), полностью оплыло, и его формы перестали быть различимы.

В период Высокого Средневековья меняется взгляд именно на ту полноту, что была вызвана перееданием. Обычная полнотелость все чаще подвергается критике. На толстых людей начинается давление, появляются различные критерии полноты. Во многих культурах жирных людей проклинают: в первую очередь церковь начинает проповедовать умеренность и сдержанность, вслед за ней врачи заявляют об опасности жира и, наконец, при средневековых королевских дворах возникает культ изящества.

Речи духовенства и их влияние в период Высокого Средневековья меняются. Суровость клерикалов, на протяжении долгого времени царившая в аббатствах и применяемая к тем, кто там жил, в конце XII и в XIII веке постепенно распространяется на города, которые тоже изменились. Расцвет городов[109], начавшийся в конце XII века, обновил общину. В городах изменились общественные отношения. Проповеди распространяются все шире, и «сдержанность» становится образцовым поведением для мирян. Назидания нищенствующих монахов звучат громче, упрощаются, делаются более понятными: за злоупотреблением едой идут другие грехи[110]. Отсюда образы, выведенные в длинной поэме о «ссоре конечностей и живота» Иоанна Солсберийского, епископа Шартрского (ум. 1180), где живот описан «распухшим и полным заразным воздухом», «мешком, набитым отбросами», «грязной бездонной бочкой», «позорным брюхом», «раздутым сосудом»[111]. Вывод прежний: живот неотделим от остального тела, он его питает, «поддерживает». Однако эти тексты чрезмерно суровы.

В XIII веке вопрос становится еще острее. Мишенью исповедников оказывается в первую очередь новое городское население. Они упрощают признание грехов, обыгрывают упрощения и конкретизацию вины[112]. По словам Мирей Венсан-Касси, это имело «большое воспитательное значение»: прожорливость должна была осознаться, излишества следовало «визуализировать», сделать предметными. Это придавало обжорству и его символам небывалую наглядность: обжора ассоциировался со свиньей, полнота — с распутством[113]. В начале XIII века появляется образ обжоры, оседлавшего медведя: это образ грешника — грубого, тупого, предавшегося злу. Медведь же, которого на картинке вскоре заменит свинья, теряет былой престиж: дикое животное, хищник, некогда символизировавший силу, становится отныне смволом излишеств. Он везет на себе обжору. Он является отражением этого обжоры.

О телесных формах все чаще упоминается в проповедях: говоря о полных людях, духовенство намекает на их обжорство. Это видно из произведений жанра exempla[114] — историй нового типа, созданных для лучшей конкретизации доктрины. Так, в рассказе Этьена де Бурбона монахи одного монастыря примерно в 1220 году не сумели выбрать себе аббата и доверили решение Филиппу Августу. Король согласился, пробежал взглядом по выстроившимся в ряд монахам, оценил их фигуры и сделал выбор. Кто же стал аббатом? «Аскетичная худоба»[115] королевского избранника победила «избыточную полноту» остальных. Выбор был обусловлен контурами фигуры.

В этих критических высказываниях нет и речи об эстетике. Уродство не является темой споров, в отличие от порока: оплывшее тело выдает тяжкий грех — алчность. Тем не менее священник может вступить в переговоры с привилегированными лицами, уступить им, счесть их полноту нормальной. Томас Кобэм в XIII веке предлагает для тех, для кого сдержанность в связи с их статусом может оказаться «трудна», «иное наказание»:

Сам Людовик Святой, несмотря на то что прислушивался к призывам духовенства к воздержанию, без колебаний уступал «необходимости» роскоши в еде, полагая невозможным отказываться от «соблазна съесть что-то изысканное»[117].

Средневековое духовенство противопоставляло воздержание культуре кутежей и пиров, повторяя это в наставлениях и проповедях. В них по-прежнему преобладает моральная опасность, о которой в начале XV века пишет Кристина Пизанская, сравнивавшая «заплывшую жиром плоть»[118] с норовистым конем, которого не может удержать хозяин. В Средние века полнота считалась следствием несдержанности и страстей. «Сладострастно вскормленное тело»[119] для Кристины Пизанской останется «заблудшим», ненасытным, оно будет поглощать все больше и больше. Речь опять идет не об эстетической стороне вопроса, а о непреодолимой вине.

Другая культура, утвердившаяся в Высокое Средневековье и противостоящая накоплению жира, — медицинская. Нельзя сказать, что врачи давали какое-то более точное и просчитанное определение излишней полноты. Анри де Мондевиль, личный хирург Филиппа Красивого, на рубеже XIII–XIV веков воздерживается от описания «толстых» — по его мнению, подобное состояние очевидно, убедиться в нем можно «при помощи зрения и осязания»[120]. Зато врач описывает средневековую цивилизацию. Он больше не дает советов какому-то великому человеку. Его предложения «обобщены», нацелены на широкую публику, они опираются на университетское образование, в XIII веке ставшее глубже, и ориентированы на распространение «оздоровительных диет»[121]. Оригинальность в очередной раз обусловлена риторикой: начиная с XIII века медицинские тексты не содержат прямого осуждения полноты. В них приводятся указания на начальные тревожные симптомы. Вот что пишет Альдебрандино Сиенский в одном иллюстрированном тексте: есть следует так, «чтобы не ощущать тяжести после еды, не чувствовать, что живот раздут и шумит; после еды человек не должен тяжело дышать»[122]. А вот что писал Бернар Гордонский: количество пищи «должно быть таким, чтобы дыхание не сбивалось, чтобы живот не вздувался, чтобы кишки не перекручивались, чтобы человек не чувствовал ни тяжести, ни слабости»[123]. Если полнота никак не определяется, то за недомоганием ведется прямое наблюдение. В основе решения вопроса об излишней полноте лежит «трезвость» (умеренность), а ощущение «тяжести» является ее мерилом.

И когда несколькими десятилетиями позже врач XIV века попытался дать более четкое определение понятия «ожирение», по-прежнему на первом месте остается чрезмерность. Согласно трактату Ги де Шолиака, написанному в 1363 году, тело считается «толстым», «когда оно превратилось в такую гору плоти и жира, что его обладатель уже не может ни ходить без проклятий, ни подтереться, ни обуться, потому что у него слишком большой живот, ни даже беспрепятственно дышать»[124]. Этот знаковый текст демонстрирует, что в XIV веке еще не существовало нюансов полноты, плоть и жир еще не разделялись. Ги де Шолиак, хирург Авиньонского папского двора, называет полноту «крайностью», определяет ее скорее через видимую «огромность», «невыносимость», скованность, а не говорит о формах и контурах тела. Автор приводит очевидные примеры — в частности, уже упоминавшуюся в XI веке полноту Филиппа I, который не мог взобраться на коня.

Ги де Шолиак систематизирует и распространяет свой подход к проблеме вплоть до жестов и движений — походки, прикосновений. Наконец, он упоминает риски: артерии и вены вследствие давления на них плоти становятся уже, недостаточное количество циркулирующей крови вызывает потерю тепла.

В связи с этим в центре внимания врача авиньонских пап оказывается излишняя полнота, и только она. Это как нельзя лучше подтверждает неоднозначность и проблематичность старинных толкований сего явления. Многие его аспекты игнорируются: для определения фаз и степени полноты, по всей вероятности, не хватает ментальных возможностей. «Средняя» полнота по-прежнему никак не описывается. Определение дается лишь той ее стадии, которая граничит с инвалидностью, о менее тяжелых речь не идет. Все это может сделать «допустимой» или даже «лестной» значительную массу тела, что в дальнейшем, с появлением различных нюансов, будет отвергаться.

Наконец, следует сказать о культурном «прессе» по отношению к полноте, возникающем при средневековых королевских дворах. В период Высокого Средневековья начинает цениться изящество. Всадник, человек с копьем должен быть ловким и уметь хорошо целиться, поэтому ему необходимо быть легким. В мире военных складываются новые эталоны внешности[125]. Возлагаются большие надежды на сочетание силы и легкости, полноты и стройности: для успешной карьеры по-прежнему желательно демонстрировать зверский аппетит, а движения должны быть плавными и непринужденными. Например, вот как в XII веке описывали идеальную внешность Тристана: «Он был широк в плечах, узок в бедрах, и, видя его благородную и горделивую осанку, все отдавали должное Роо [его отцу]». Так же выглядел герой баллады XII века Рено, возлюбленный «прекрасной Эрембур»: «Широкие плечи, стройная талия»[126]. Отсюда неявное стремление ограничить объемы тела: излишняя полнота сковывает движения, мешает активным действиям, лишает сил.

Этим образам созвучна искусность рыцаря: в поединке на копьях требуются сила и даже тяжесть. Вес играет здесь главную роль, он позволяет лишить противника равновесия, опрокинуть его, выбить из седла. Сила и масса тела соединяются у Галахада в «Поисках Грааля», и он противостоит натиску трех всадников, «остается в седле, несмотря на то что их копья остановили его коня на полном скаку»[127]. Сила и масса тела сочетаются с удивительной подвижностью, возможной только при стройном теле. Отсюда постоянные упоминания широкого и узкого, массивного и легкого, совершенно особая манера говорить о тяжести, описывая легкость.

С престижем медведя может соперничать престиж льва, и вскоре лев со своей мощной гривой, грудью и стройными подвижными боками заменит медведя. В романе Кретьена де Труа «Ивэйн, или Рыцарь со львом» герой носит прозвище Лев, и его сильнейшие удары в щепки ломают копья[128].

При средневековых дворах бурно развивается общественная жизнь: появляются танцы, вводятся правила поведения за столом, уделяется внимание манере держать себя и походке. Одновременно подчеркиваются различия между мужским и женским телом, ценятся слабость и хрупкость дам, привлекающие взгляд к верхней половине тела: дева из романа об Ивэйне «красива и стройна»[129],[130]. Женское тело описывается как более уязвимое, более тонкое, и в то же время подчеркивается его мягкость, изящество нежной плоти, сочетание хрупкости и полноты: «Во Франции лишь к концу XIII столетия тонкая талия и умеренная полнота груди начинают считаться признаками красоты»[131]. Возлюбленная Иньоре в поэме XIII века обладает «длинной и округлой» шеей, «чуть широковатыми бедрами», «тонкой талией» и «крепкой маленькой грудью»[132]. Туго зашнурованный корсаж на талии Фортем из «Романа о Розе» (XIII век) поддерживает грудь[133], а под платьем Николетты, напротив, угадываются тугая грудь и талия столь тонкая, что «обнять его можно было двумя ладонями»[134],[135]. Иными словами, стройность становится обязательным критерием красоты.

Глава 4. XV век и спорная изысканность

В XV веке утвердилось критическое отношение к «обычным» толстякам. На фресках и миниатюрах конца Средневековья стали различимы объемы — и это знак того, что внимание к контурам фигур медленно росло. Это говорит о попытках выявить и стигматизировать излишнюю полноту; ее появление в книжных иллюстрациях, по всей вероятности, свидетельствует о новом взгляде на нее.

Дело в том, что на протяжении долгого времени в средневековом мире изображений полных людей практически не было. По-видимому, эта тема присутствовала в трактатах, но не в рисунках. На знаменитом гобелене из Байё, созданном в XI веке в память о захвате Англии, изображено огромное количество всадников, кораблей, батальных сцен, пиров, но фигуры людей не отличаются одна от другой. Вильгельм Завоеватель, о чрезвычайной полноте которого прекрасно известно, на гобелене изображен похожим на более стройных соратников. Кольчуги плотно облегают одинаковые фигуры воинов[136]. Что это — безразличие, невнимание к полноте?

Напротив, в рисунках, дошедших до нас из XV века, то есть из позднего Средневековья, начинает доминировать реализм: в изобразительном искусстве теперь используют перспективу, что добавляет телам округлость и плотность. Многие живописные сцены представляют весьма упитанных персонажей. Люди меньше походят друг на друга, появляется больше различий при изображении того, как герои картин держатся, каковы их фигуры. Кажется, что телесный объем, изображенный по-другому, и существует по-другому, иначе выглядят его недостатки, его избыток.

Однако сопротивление остается. Нельзя просто навязать сдержанность и утонченность. Сила интуитивно связывается с количеством съеденного, положение в обществе — с массой тела, и эти представления не сразу отступают перед натиском скучных наставлений и внушений. На заре Нового времени в этом вопросе не обходится без конфликтов. Обостренное восприятие форм тела не сопровождается единодушным отрицанием полноты.

Иконография XV века внезапно делает зримыми эти контрасты. Живот может изображаться объемным, а общая форма — «отягощать» контуры. На миниатюре 1460 года «Царь Вавилонский, раздающий земли двум своим сыновьям» царя сопровождает персонаж, чья фигура обладает несоразмерной передней частью[137]. Тем не менее эта пухлая фигура, церемонно сопровождающая властителя, очень значима. Лицо короля Рене на картине Никола Фромана «Неопалимая купина» (1476) изображено с двойным подбородком[138]. Здесь нет ни иронии, ни отрицания полноты — массивность по-прежнему говорит о родовитости и власти. В то же время заметен контраст между фигурами: излишняя полнота изображена весьма реалистично.

Внимание к контурам фигуры сопровождается обстоятельной критикой полноты, что подтверждает, например, образ «счастливчика», изображенного на миниатюре «Обручение Девы Марии» в «Часослове Этьена Шевалье»[139] (середина XV века). Пухлое лицо, закрытые глаза, короткая шея, круглые плечи, выставленный вперед живот — это всего лишь комичный свидетель сцены, туповатый буржуа, которого обручение Девы Марии с Господом исключает из числа претендентов на ее руку. В этом вся суть картины: тому, кто стремился к браку, не удастся вступить в него, исключительность таинства обесценивает претендента. Массивная фигура усиливает обесценивающий эффект: она выражает тупость незадачливого «жениха», его неотесанность, нелепость притязаний. То же самое можно сказать о фигурах «священнослужителей» на миниатюре «Иисус перед Пилатом» из того же «Часослова»: раздутые лица, головы, вросшие в слабые плечи; все черты выражают отсутствие интеллекта и проницательности. Еще ярче критика обжорства в «Параде пороков» (XV век). Излишняя полнота занимает здесь центральное место. Ее символом служат медведь и едущий на нем верхом буржуа, изображенные на одной из миниатюр «Исторического зерцала» (1463)[140]. Вялость и одутловатость явно сближают медведя и обжору.

Иными словами, миниатюра в XV веке становится живописнее, а изображенные на ней предметы дифференцируются. Что касается критики полноты, то она остается морализаторской: высмеивается поведение, критикуется в первую очередь грех, а не эстетическая сторона (хотя и она учитывается). Быть толстым грешно.

Критика совмещается со случаями из жизни: например, Филипп де Коммин в конце XV века высмеивает Эдуарда Английского за «чрезмерное обжорство». В 1483 году король, «задушенный» своей массой, умирает:

Таким образом, излишняя полнота — это грех и опасность.

У всего этого есть социальная подоплека. Например, на миниатюре XV века, иллюстрирующей пир из «Книги об охоте» Гастона Феба[142], изображены два типа персонажей: во-первых, оживленно жестикулирующая «прислуга», люди из народа — лакеи, конюхи, прочие слуги, одетые в сукно, во-вторых, сеньор и его окружение в меховых и бархатных одеждах, жесты их неторопливы и степенны. Повадки и «линии» первых, часто плечистых, круглолицых, пузатых, противопоставляются манерам и внешности вторых, сидящих за отдельным столом: у сеньора и его свиты стройные фигуры, затянутые пояса, удлиненные лица. Что это — тяжеловесность людей из народа и изысканное изящество знати? Это подтверждают их манеры: слуги и лакеи «прожорливы», сидят прямо на полу, отрывают куски мяса руками, едят с одной тарелки, пьют из бочонка, закидывая голову. Это, вероятно, говорит о богатстве хозяина, но и о народной простоте и невоспитанности. В их жестах сквозит жадность, как и во всем облике — тяжесть. А сеньор, сидящий за высоким столом, пользуется столовыми приборами, берет пищу сдержанно, отправляет в рот маленькие порции и как будто отодвигает от себя блюдо, чтобы не съесть лишнего. Справа от него другой персонаж делает запрещающий жест — возможно, это врач, дающий советы и проповедующий воздержание.

Иллюстрации XV века показывают специфическую народную культуру, изображая представителей определенных профессий, которым полагается быть толстыми, — поваров, пекарей, мясников. Все они на этих миниатюрах обладают в высшей степени объемными телами — например, на иллюстрациях к «Декамерону» Боккаччо. Среди прочих — повар, служащий у Гвильельмо Россильоне: у него мясистое лицо, переваливающийся через пояс живот; он очень тяжел[143]. Или хлебник Чисти, «умный и всеми любимый»[144], прогуливающий по улицам Флоренции свой огромный живот. Такая полнота всеми очень ценится.

В культуре нет ничего важнее этого противопоставления простонародного и изысканного. Все здесь говорит о стремлении сохранять дистанцию, о социальных кодах, о телесных ориентирах. Впрочем, аллюзии на эти различия иногда встречались в фаблио, где клеймились «толстые грубияны»[145] или «мерзкие обжоры»[146]. Устанавливается социальный критерий, согласно которому низы общества ассоциируются с полнотой, а изысканные верхи — с легкостью и изяществом. Итак, стигматизирующий взгляд имеет социальную направленность. Многие ориентиры изменились.

Впрочем, напряжение сохраняется — даже в привилегированных кругах. Полным быть по-прежнему престижно, несмотря на мнение духовенства, врачей или придворных. Противоречия не исчезают ни в конце XIV, ни в XV веке. Общественную и культурную борьбу можно увидеть в письмах флорентийского торговца Франческо ди Марко Датини и его врача Лоренцо Сассоли ди Прато, которыми они обменивались приблизительно в 1380 году. Крупный торговец, чье сукно продается далеко за морями, практикует народную традицию. Он полагает, что здоров тот, кто много ест, заботится о том, чтобы окружающие ели мясо, отправляет заболевшему слуге «три пары» цесарок, чтобы тот поскорее выздоравливал, и настоятельно рекомендует: «Обязательно съешь их, потому что ты не найдешь ничего лучшего и более здорового. Я буду тебе их присылать»[147]. Богатый Франческо верит в эффективность неумеренной еды: «прекрасный бульон», «жирный сыр», «свежие яйца», «мясо», «хорошая рыба», «спелый инжир в изобилии». По его мнению, залог здоровья — обильная и качественная пища. Старая традиция никуда не ушла.

Врач, в свою очередь, пытается направить его в правильное русло, привить ему сдержанность, установить ассоциацию между понятиями «стыд» и «обжорство» и даже пытается читать торговцу нотации: «Разве похвально говорить пожилому человеку, что тот стал жертвой собственного чревоугодия?»[148] Поэтому в письмах врача содержатся правила жизни, отсылки к «моралистам и теологам», упоминание «смертного греха» — как моральная оценка, так и медицинский взгляд на тело: надо бережно обращаться с циркулирующими в нем жидкостями. Мнение торговца не совпадает с мнением врача. Переписка между ними становится очень оживленной.

Такой же накал страстей имел место в 1457 году, когда Лодовико Сфорца вызвал врача, лечившего миланскую знать. Принц желал «прописать голодание» своему сыну Джанфранческо, который казался ему слишком толстым. Это подтверждает, что отец уже стал приверженцем принципов умеренности в еде. Врач соглашается, начинает лечение, получает согласие сына, но обстоятельства делают затею невозможной: лечение нельзя довести до конца по чисто социальным причинам. Врач излагает свою мысль достаточно просто:

Врач четко сформулировал свою позицию. Ему почти удалось убедить пациента, но внезапно он столкнулся с препятствием: в XV веке для многих обильная еда по-прежнему ассоциируется с силой. «Стол благородных людей» служит социальным целям: изобилие позволяет добиться власти и занять высокое положение в обществе.

Есть и другие признаки того, что в XV веке все еще жива мечта о неуемном потреблении пищи: «потоки» напитков, горы огромных блюд на праздниках, устраиваемых знатью, — например, на свадьбе Филиппа Доброго и Изабеллы Португальской, состоявшейся в Брюгге в 1430 году, где вино «день и ночь» лилось фонтанами, где из пирогов и паштетов были сделаны монументальные архитектурные сооружения, в которых прятались и внезапно появлялись из укрытий люди и животные, где «горки, на которые ставились блюда» состояли из пяти этажей, «каждый из которых был два с половиной фута в высоту»[150]. Это показное изобилие говорило о жизни — полной чаше, прекрасной родословной и здоровье[151].

Есть и примеры согласия на лечение от ожирения. Примерно в 1430 году Конрад Хайнгартер разрабатывает лечебную диету для Жана де ла Гута, родственника герцога Бурбона. Его полнота имеет четкое определение (homo pinguis[152]) и становится поводом для медицинских манипуляций. Конрад Хайнгартер смягчает ситуацию и называет своего пациента «толстым» (pinguis), а не «очень толстым» (praepinguis). Цель предложенных мер весьма специфическая: освободить тело от излишних жидкостей. Нельзя ни слишком много пить, ни слишком много есть, во избежание застоя жидкостей не следует спать на спине, а летом в обуви, чтобы лишние газы не задерживались в теле, зимой надо мыть лицо и руки горячей водой, чтобы облегчить удаление лишнего через поры, начинать трапезу было предписано с нежной, а то и с жирной пищи, чтобы облегчить переваривание продуктов, которые поступят в организм позже, и избежать непроходимости… К этому следует добавить прием слабительного и кровопускания, чтобы лучше «разгружать» внутренности (medicine laxative frequenter).

По-прежнему преобладают теории о жидкостях. Само предписание снимать на ночь обувь летом говорит и об образе жизни (чего стоит сон в обуви), и об убежденности в пользе любого испарения, пусть частичного и локализованного. Предполагалось, что выходящие газы и пары очищают плоть, поэтому советовались самые разные приемы, основанные на распространенном мнении о необходимости удаления из организма лишней влаги.

Однако по-прежнему остается спорным вопрос о том, что считается «просто полнотой», а что — недопустимой полнотой. Где проходит грань? Эта неоднозначность заметнее всего, когда речь заходит об «импозантной» мужской фигуре — внушительные размеры могут быть весьма убедительными. Несть числа картинам XV века, где полное лицо, круглые щеки и намечающийся второй подбородок, в особенности на мужских портретах, говорят в первую очередь о благородстве, а не о склонности к обжорству: таковы, например, Николас Ролен на картине Яна ван Эйка, написанной в середине XV века[153], или сановники, сопровождающие Лоренцо Великолепного на фреске Беноццо Гоццоли «Шествие волхвов», находящейся в палаццо Медичи во Флоренции (1459)[154], или Перуджино на автопортрете из Колледжо дель Камбио в Перудже, с его напряженным взглядом, волевыми сжатыми губами, тяжелой массивной шеей[155].

Надо сказать, что в стремлении «уменьшить» полноту нет никакой эстетической задачи. Единственные известные цели этого — мораль и здоровье. Так, в самом конце XV века в «Календаре пастухов» «здоровый человек» определяется так: «не слишком жирный, но и не слишком худой»[156]. В средневековых трактатах о красоте не рассматривается вопрос возможного утончения телесной оболочки. В «Книге манер» Этьена де Фужера, написанной около 1175 года[157], речь идет о четырех практиках: нанесении румян, уходе за глазами, депиляции, уходе за кожей — и никаких упоминаний о формах тела.

В «Амирии» Леона Баттисты Альберти (1470)[158] и в «Экспериментах» Катерины Сфорцы, опубликованных в 1490-м, говорится об уходе за лицом и за кожей[159]. Забота о формах тела с эстетическими целями не упоминается.

Тем не менее подобная практика, безусловно, существовала, но в весьма ограниченной и скрытой форме. Например, снадобья Изабеллы Баварской содержали золото — предполагалось, что оно «облагораживает», так что врачи заботились о «здоровье королевы»[160]. Совершенно очевидно, что у них были и эстетические задачи — как известно, королева страдала излишней полнотой, а употребляя эти напитки, она должна была похудеть. Но эта цель не называлась вслух: лечение проводилось в домашних условиях и не обсуждалось. Упорная работа по созданию «телесной элегантности» еще не была общепризнанной. Все взвары и золотые настойки Изабеллы, как представляется, применялись лишь для «здоровья».

Чтобы понять, когда в XV веке началась осознанная, более простая и непосредственная работа по «похудению», нам потребуются косвенные примеры, в частности ношение очень узкой одежды, поддерживающей телеса. Анна Французская в 1490 году рассказывала об одной молодой женщине «в таком узком платье, что ее чуть не рвало»[161]. К ним же относятся широкие пояса, перехватывающие талию, которые носили знатные дамы в конце XV века, двойные держащие форму пояса, описанные в «Турнирной книге» Рене Анжуйского примерно в 1460 году[162], похожие пояса просительниц из манускрипта эпической поэмы Боккаччо «Тезеида», хранящегося в Национальной австрийской библиотеке в Вене; миниатюры датируются примерно 1480 годом[163]. Это не что иное, как «футляр»: попытка скрыть полноту при помощи прямого физического стеснения. В первую очередь, это касалось женских фигур, а не мужских: здесь норма пока еще не сформулирована, но уже применяется.

Необходимо, впрочем, напомнить об относительной неопределенности различий между «нормальным» и «очень толстым». Конечно, в первую очередь это касается мужчин, одежды которых оставляют место их «трясущимся» жирам и создают впечатление нормальности «скрываемых» ими форм[164]. Это можно увидеть в сцене передачи манускрипта Жану де Малеструа[165] из «Истории Бретани» конца XV века. Круглолицые мужчины одеты, в отличие от затянутых тугими поясами женщин, в широкие платья, что может говорить об их знатном происхождении.