Метаморфозы жира. История ожирения от Средневековья до XX века

В XIX веке взгляд на ожирение меняется, его начинают объяснять иначе — с точки зрения органического сгорания; становятся иными и методы лечения. Этот подход утверждается лишь во второй половине века, когда во главе угла оказались калорийность диеты, физические упражнения, образ жизни, а также различная способность организмов к сжиганию калорий и, следовательно, большая или меньшая вероятность того, что эти организмы будут подвержены ожирению. Утверждается идея сжигания калорий, с точки зрения которой тучность — признак нехватки жизненных сил, лежащих в основе этого процесса.

В это время начинается борьба с ожирением, чему способствуют появление свободного времени, рост активности женщин, изменение отношения к интимной жизни и наготе. На лишний вес обращается внимание уже при первых признаках его появления, ему дается решительный отпор.

В то же время невозможно не замечать разочарования или даже душевной боли, вызываемой лечением, особенно в начале XX века, тем более что становится все больше рассказов и свидетельств о перенесенном лечении. В современном обществе набирает обороты психоанализ. Страдающий ожирением человек говорит, судит себя, подробно описывает свое «несчастье».

В связи с углублением знания физиологии и последовательным анализом практики похудения приходится сделать вывод о существовании препятствий на пути лечения. Тело не может измениться по команде, поэтому в лечении ожирения случаются неудачи, так как логика организма бывает неумолима, и привычный к стигматизации толстяк начинает сокровенное повествование о себе как о «жертве». Отвращение к ожирению и триумф стройности в современном мире вызывают у него муки.

Глава 1. Главенство эстетики

Одна из иллюстраций в книге «Париж верхом на лошади» (1884) выглядит анекдотической: мы видим всадницу, с трудом вскарабкавшуюся на лошадь. Положение неудобное: животному тяжело, тело дамы «колеблется». Художник смеется: «Вот одна из тысячи причин, почему дамам, весящим больше 50 кг, следует отказаться от верховой езды»[860]. Конечно, это звучит нелепо. Тем не менее указание веса становится очевидностью, обычным делом, проникает в умы, навязывается в качестве скрытого, но непременного ориентира. То же самое можно сказать о велосипедах, производимых на Оружейной фабрике в Сент-Этьене, при продаже которых в 1890-х годах обязательно устанавливалась зависимость между весом машины и массой тела пользователя: при «максимальном» весе велосипедиста 70 кг велосипед должен весить «не менее 14–15 кг»[861]. В мире техники оценка массы тела постепенно становится общим местом.

Меняется образ жизни, и это вызывает появление новых нюансов. В конце XIX века внимание к состоянию тела и контролю веса усиливается во всех сферах деятельности: это касается досуга и интимной жизни, моды и ухода за собой. Ожирение воспринимается как нечто отталкивающее и безобразное. Борьба с ним ведется все интенсивнее.

Уже в последние десятилетия XIX века взвешивание становится нормой. Альбер Мийо в 1887 году упоминает даму, приехавшую «на воды», которая постоянно взбиралась на весы с встроенной шкалой со стрелкой. Процесс взвешивания стал стандартным, оборудование упростилось: механизм находился в деревянном футляре, шкала со стрелкой и цифрами — на уровне глаз. Популярность взвешивания росла: упомянутая Альбером Мийо курортница «постоянно взвешивалась и сообщала всем, кто соглашался ее слушать, что за неделю она теряет 10–12 фунтов [5–6 кг]»[862]. Это занятие комментируется и обсуждается. Аналогичную сцену описывает Ги де Мопассан — его персонаж подсчитывает свой вес с точностью до грамма[863]. Похожую историю находим в журнале La Vie parisienne (1896). Некая кокетка ежедневно взвешивается: «Она начинает свой день со взвешивания на самых простых весах»[864]. Наконец, Золя на вопрос корреспондента иллюстрированного журнала Printemps цифрами описывает «выдающийся» эффект от диеты, начав которую при весе 95 кг он за 10 дней потерял 8 фунтов (4 кг), за 3 месяца — 45 фунтов (23,5 кг)[865]. Вывод однозначен: взвешиванию придается большое значение, вес измеряется в килограммах, учитывается продолжительность процесса похудения.

В качестве подтверждения того, что взвешивание прижилось и устоялось, можно упомянуть призывные комиссии, которые начиная с 1870-х годов все чаще используют весы и таблицы[866]. Показательна гравюра из еженедельника Illustré national (1901), тоже подтверждающая широкое распространение взвешивания, которое сталкивается с некоторым сопротивлением со стороны простого народа: изображение высмеивает деревенского мужлана, желающего взвеситься «в три приема»[867], «тремя частями», потому что весы показались ему слишком маленькими. А вот еще одна гравюра из того же издания: некий путешественник, впервые воспользовавшийся платными весами, которые в начале XX века начали устанавливать на вокзалах, внезапно пришел в ужас, увидев, сколько он весит, а потом обнаружил, что на весах лежит его багаж[868]. Те, кто не подозревал о существовании взвешивания, неизменно вызывали веселье окружающих.

Появляется большое разнообразие напольных весов. «Домашние весы»[869], например, в самом начале XX века рекламируются в журнале Archives générales de médecine, а словарь Эмиля Бриссо и Адольфа Пинара в те же годы предлагает установить весы в спальне человека, страдающего ожирением, чтобы было удобнее регистрировать его «кривую веса»[870].

Постепенно практика взвешивания набирает обороты. В 1883 году Жюль Верн написал роман «Упрямец Керабан». Бруно, слуга голландского торговца Ван Миттена, один из персонажей романа, очень переживает из-за невозможности взвеситься. Он хочет узнать, насколько похудел вследствие изматывающего путешествия по Грузии. В «северных» деревнях нет никаких весов — в Грузии, в отличие от западных стран, пока не принято взвешиваться. Единственный выход — весы, на которых взвешивают грузы в морском порту Поти[871]. Поиск весов становится важным эпизодом романа и описывается во всех подробностях.

Еще один признак того, что взвешивание в конце XIX века становится обычным делом, — большое разнообразие таблиц соответствия роста и веса. Вес, который должен соответствовать данному росту, просчитан обстоятельно и является предшественником современного индекса массы тела (ИМТ)[872]. В 1860–1880 годах Уильям Бантинг и Луи-Александр де Сен-Жермен к шкале и статистическому аппарату, разработанным Кетле в 1835 году, добавили свою шкалу[873]. Сен-Жермен даже утверждает, что их шкалой удобнее пользоваться: вес в фунтах должен соответствовать росту в сантиметрах. Человек ростом 1,68 м считается «нормальным», если весит 168 фунтов, то есть около 80 кг[874]. Эта цифра сразу же была оспорена Адриеном Прустом и Альбером Матье в их работе «Гигиена страдающего ожирением». Эти ученые считали более правильной методику Кетле: с их точки зрения, вес, выраженный в килограммах, должен соответствовать росту в сантиметрах минус 100[875]. Вывод совершенно иной: согласно их расчетам, нормальный для человека ростом 1,68 м вес — 68 кг. Такой подход к проблеме носит не столько «эстетический», сколько медицинский характер.

Трудность заключается в значительной разнице этих цифр. В 1880-х годах «нормальный» вес варьируется в зависимости от выбранной шкалы. Один и тот же рост — например, 1,68 м — по шкале Кетле будет соответствовать весу 63,5 кг, а по шкале Сен-Жермена — 84 кг.

Эти различия проявляются и в повседневной жизни. Лиза, торговка свининой из романа Эмиля Золя «Чрево Парижа» (1878), — женщина с полным, но крепким телом, «сильная», но «нормальная», «занимавшая своей особой всю ширину дверного проема, однако была не чрезмерно полной»[876],[877], обладала «чудесной свежестью»[878] и «телом, отличавшимся прозрачной белизной и тонкой розовой кожей, как у людей, живущих постоянно среди обилия жиров и сырого мяса»[879], легкой, стремительной походкой, несмотря на «непомерно пышную грудь»[880]. Так вот, эта «красавица Лиза», как ее называл весь рынок, сильно отличалась от другой женщины, тоже «нормальной» и «красивой», тоже «притягивающей взгляды», присутствовавшей в те же годы на страницах журнала Monde élégant. Та была стройнее и подвижнее, и ее «стрекозиное»[881] изящество, как предполагалось, должно было наводить на мысли об утонченности тела. С одной стороны — представительница народа, с другой — дама из высшего света, и, надо полагать, порог полноты в этих случаях разный. На этих женщин смотрят с разных точек зрения, шкалы и таблицы здесь ни при чем.

Конечно, несмотря на различия, здесь есть нечто общее. В обоих случаях наличие излишней полноты определяется по одному и тому же признаку — потере «гибкости стана»[882], пусть этот стан и оценивается с разных точек зрения. Это фундаментальный принцип. Главенствующий критерий оценки — «стройность» талии, остальные части тела не имеют такого значения. Тонкая талия настолько важна, что на ней одной может сфокусироваться вся ностальгия по красоте: «А какая у нее была когда-то тонкая талия…»[883],[884] Стройность талии создает привлекательность рыночной красавицы, описанной Золя, которая казалась «сильной», но на самом деле таковой не была: у «прекрасной нормандки» «мощное тело богини»[885], округлые руки, «красивая» «подвижная» талия, «развевающиеся юбки»[886], «огромная»[887] грудь.

Во второй половине XIX века все озабочены похудением, в первую очередь это касается женской фигуры. Модные журналы оказывают на читательниц давление, в статьях звучат истерика, тревога и ужас: «Полнота! Это же кошмар каждой женщины»[888]. Не отстают и модистки — в их речах больше, чем раньше, стройность ассоциируется с молодостью, они все время клянутся, что благодаря их узким платьям и накидкам клиентки «будут выглядеть стройнее и моложе»[889]. Лиза из романа Золя «так затягивается в корсет, что дышать невмоготу»[890], и критика ее соперниц совершенно понятна: если она так «затягивается», говорят они, «значит, она в раздетом виде ужасна»[891]. Эти подозрения заходят все дальше. Намеки на скрытые недостатки повторяются, как если бы одежда больше не должна прятать особенности фигуры. В романах и на картинах полно аллюзий на корсеты — «открытые» и «закрытые». В письмах, мемуарах, рассказах постоянно упоминается нечто скрываемое. На гравюрах Анри Буте, названных попросту «Вокруг дам», изображено множество «обычных» женщин, нижнее белье которых наводит на мысли об их истинных размерах[892], что говорит о серьезных изменениях в культуре и современном мире.

Меняются и значения слов: например, термин «дородность» приобретает совершенно новый смысл. В Академическом словаре 1884 года слово embonpoint однозначно определяет «жирного человека», тогда как согласно Словарю французского языка Эмиля Литтре, составленному в 1866 году, дородность — это «хорошее состояние тела». Дородность перестала быть «соразмерностью» и превратилась в «недостаток»[893]. «Дородность» открывает дорогу «жиру».

Стремление скрыть лишнее в конечном счете приводит к осознанию необходимости похудения. Постепенно увеличивается количество свободного времени, в конце века одним из признаков изменений в культуре становится пребывание на пляже и морские купания. Все более открытые туалеты создают впечатление, что тело выставляется напоказ. Все более «свободные» взгляды замечают всевозможные несовершенства. Контуры фигуры могут расплываться, вызывая удивление и отторжение: «Они разложили на солнышке свои лоснящиеся телеса и не осознают того, что окружающим это противно»[894].

В 1870–1880-х годах контраст между «легкостью» пляжного костюма и «строгостью» платья говорит уже о пренебрежении некоторых женщин тем, как они выглядят: «Мадемуазель Х была королевой бала в салонах, но [на пляже] она совсем не красива»[895]. Жюль Мишле называет «жестокой демонстрацией»[896] простоту купальных костюмов, делающих «уродинами»[897] тех, кто на самом деле таковыми не является. Юго Ребель вспоминает о «презрении», с которым порой сталкиваются те, кто, владея «искусством хорошо одеваться»[898], вызывает восхищение, а пляж предательски выдает их тайны.

Рыхлые тела становятся поводом для насмешек художников, рисующих летние картинки. Они иронизируют над купальщиками, принимая их за «сферы»[899], «воздушные шары»[900], «бревна»[901], «башни»[902], «буи»[903], «китов»[904], «торпеды»[905], и много как еще называют «толстых дам»[906]. Новые способы проведения досуга позволяют мимоходом составить представление о «безобразной внешности»[907]. Все это вызывает острое стремление похудеть.

Еще одно совершенно новое веяние второй половины XIX века — рассматривание своего обнаженного тела в зеркале. Теперь все — тела и предметы — отражается не в маленьком овальном зеркальце на туалетном столике, стоящем в старинном алькове, но в зеркале от пола до потолка, которое Барбе д’Оревильи в 1870-х годах считал непременным атрибутом, «огромным озером в углу спальни»[908].

Во второй половине XIX века это стало возможным благодаря многочисленным новшествам, техническим и экономическим[909]: появились новые средства для «серебрения» зеркал и снижения их стоимости, наладилось промышленное производство стекла, его стало проще перевозить. С 1870-х годов зеркала стало можно заказывать в универсальных магазинах. В результате появилось огромное разнообразие: зеркальные шкафы, высокие зеркала, двусторонние зеркала заполнили жилища крупной и мелкой буржуазии, а в конце века проникли даже в квартиры людей скромного достатка. Любопытство нарастает. Разглядывание собственного тела упоминается в литературе и изобразительном искусстве, фигура со всеми ее изгибами рассматривается целиком, с головы до ног, а не только верхняя ее часть. В 1882 году этот процесс становится главной сценой романа Золя «Нана», навеянной «фантазиями» о Люси Леви, светской парижанке 1870-х годов: «Обнажив живот и грудь, она приближалась к зеркальному шкафу и улыбалась своему прекрасному отражению, подсвеченному со спины отблесками пламени»[910].

Братья Гонкур, в свою очередь, описывают Манетт Саломон, стоящую перед большим зеркалом-псише и любующуюся своим «лучистым отражением»[911]. Журнал La Vie parisienne систематически описывает подобные сцены, навевая мысли о влечении, о нескромности, о стремлении к эмансипации[912].

Начинает уделяться внимание тому, что раньше оставалось в тени. Беспокойный взгляд обращается к незаметным изменениям или даже к совершенно определенным частям тела:

Аналогичная ситуация описывалась в La Vie parisienne в 1899 году: молодая женщина каждое утро, стоя перед зеркалом в своей туалетной комнате, следила за беспокоящим ее «ростом бедер»[914]. Сантиметром и весами, конечно, пользовались, но новую роль приобрел взгляд — инструмент более тонкий, который исследует всякие «складки» и нацелен не только на талию, но и на внезапно обнажившиеся бедра, которые, как представляется, «тяжелеют» в первую очередь.

Дело в том, что в 1870-х годах произошли революционные изменения в женских платьях: традиционно широкие юбки, прятавшие бедра и ноги, стали уже. Перестал доминировать «расширяющийся» вниз от талии силуэт женского тела. На смену «пышности» приходит «стройность силуэта», на смену ломаным линиям — плавные изгибы: линия бедер становится более мягкой, контуры фигуры, обтянутой тканью, — более «естественными». В 1870-х годах бедра впервые оказываются заметной частью тела. В 1878 году журнал L’Illustration подчеркивает это многочисленными текстами и рисунками:

Одежда в романе «Нана», действие которого Золя датирует концом Второй империи, знаменует собой этап в этих изменениях: «перед» платья «прямой», а «задняя часть» изогнута, приподнята «турнюром», расширяющим юбку. Это «смело обрисовывало бедра» во времена, когда юбки оставались еще «пышными»[916]. Новшество становится еще более явным, когда в 1880-х годах отказались от турнюра — жесткой конструкции, приподнимавшей заднюю часть платья. То, что всегда скрывалось, внезапно становится видимым, как никогда раньше: силуэт теперь более гибкий, более подвижный, что, без сомнения, связано с изменением статуса женщины в последние десятилетия века. Несмотря на то что корсет сохраняет свою форму, тело стало доступнее, мягче, а это соответствует более заметному присутствию женщины в публичном пространстве и растущему ожиданию ее инициативы и деятельности[917]. Утверждение положения женщины в обществе вызывает изменения в ее облике.

В результате бедра становятся заметны как никогда раньше, больше видны их возможные «несовершенства» и «избыточность». Меняются представления о полноте: теперь учитываются формы и степени «чрезмерно развитых бедер»[918]. Журнал Le Caprice подтверждает это: «опасность» зауженных платьев заключается в подчеркивании контуров бедер, «той части женского тела, которая сильнее всего подвержена ожирению»[919].

В конце века были описаны два типа женского ожирения: классическое «шарообразное» ожирение, как у героини новеллы Мопассана «Пышка», «круглой, как шар, заплывшей жиром… с тугой и лоснящейся кожей»[920],[921], и ожирение нижней части тела, описанное братьями Гонкур: «как бы стекающие к нижней части тела» формы[922]. Бдительное внимание «утонченных» женщин, следящих за первыми признаками изменений собственного облика, переносится на область бедер. Так, весьма «тщательно» «по четверти часа, стоя перед большим зеркалом»[923] рассматривала свои бедра мадам Ланлэр в «Дневнике горничной» Октава Мирбо. Этому типу ожирения может сопутствовать и общая полнота, свойственная, как принято было думать, простонародью, — такова, например, Марианна, кухарка из того же романа, «толстая, жирная, обрюзглая»[924], такова Жервеза из романа Золя «Западня», в конце жизни беспомощно рассматривающая на тротуаре свою тень, «огромную, безобразную и смешную — уж очень толста была сама Жервеза»[925].

Выпирающий вперед живот, напротив, остается преимущественно мужской прерогативой. Берталль «омрачает» одну из своих иллюстраций 1874 года комментарием о том, что живот — это «одна из самых злых шуток, сыгранных природой с мужчиной»[926]:

Разбирая фазы «борьбы», Берталль выступает новатором. Иначе описывает постепенное ожирение Треси Тапмена Чарльз Диккенс в 1836 году: друг мистера Пиквика смирился и обмякал без сопротивления и борьбы[928]. Берталль же изображает саму эту постепенность. Его новаторство заключается также в том, что он создает как бы галерею образов французских животов, впервые называя своих персонажей и рассказывая об их фигурах: «Живот Руэ представляет собой требование (в юридическом смысле), живот Гамбетты — это гипербола, живот Курбе — оскорбление», а «кругленький животик» Тьера призван стать «историческим»[929]. На этот раз Берталль изображает известных людей и их среду, а также сравнивает их между собой. Текст представляет собой «анализ современного положения дел»: мы видим, что некоторые — например, Александр Карр или Рокплан — «побеждают врага»[930], а другие — Жюль Сандо или Жюль Женен — «сдаются без боя».

В 1870–1880 годах об этом говорят только в контексте похудения. Без конца упоминаются врачи: в конце века фраза «Врач посоветовал мне…»[931] стала обычной в рассказах о диете. Иногда в этих разговорах звучит скрытый намек на сопротивление со стороны пациента: «Я не люблю охоту, но врач предписывает мне это занятие, чтобы я похудел»[932]. Постоянно упоминаются имена этих врачей — например, терапевтов Эмиля Золя или Леона Гамбетты[933]. В общем, начинается небывалое принуждение и давление: мужская полнота упоминается лишь в контексте возможности похудеть. Для Флобера «величественный живот» стал признаком «бесполезного», отжившим символом знатности: «когда живот облагораживал»[934]. То же подтверждают сатирические газеты и журналы конца века, пародируя угрозы и наказания. Одна светская львица, изображенная в 1869 году художником Шамом, развалившись в кресле, критикует любовника: «Друг мой, мы не будем видеться во время Великого поста. Вы слишком жирны»[935], другая — супруга депутата — иронизирует по поводу бюджетных сокращений: «Ты не смог заставить себя похудеть, а хочешь урезать бюджет!»[936], а еще одна ругает мужа в 1884 году: «Сейчас, в столь трудное для всех время, ты собираешься баллотироваться, имея такой живот?»[937] Близкие тоже вмешиваются: например, друзья Гамбетты[938], обеспокоенные его чрезвычайной полнотой, подталкивают политика к «действиям». Частично сдавшийся «глашатай Республики» соглашается носить бандаж и делать упражнения под руководством Эжена Паса, затем после долгого путешествия на юг Франции[939] забрасывает эти занятия, планирует прогулки в горы, но и эти планы срываются из-за его парижских дел. Вес Гамбетты к концу жизни достиг 112 кг при росте 1,70 м[940].

Все вышесказанное тем не менее не влияет на все еще распространенную уверенность в «природной» сущности полноты и в том, что с этим состоянием никакая борьба невозможна. Эта упрямая убежденность часто встречается в простонародной среде, где царит некий неумолимый фатализм. Здесь перед полнотой все бессильно отступают и даже веселятся, как Туан, хозяин кабачка из одноименной новеллы Ги де Мопассана, ставший знаменитостью, потому что он ест и пьет столько, что смотреть на него «любопытно»[941], а упреки жены «Глядеть на тебя противно: одно сало»[942],[943] его совершенно не волнуют. Друзья шутят, пьют вместе с ним, продолжают веселиться, даже когда под их равнодушными взглядами разыгрывается драма — Туана хватил удар и разбил паралич. Один из них предлагает заставить его «высиживать яйца»[944] во влажных простынях. Реакция друзей явно не соответствует случившемуся.

Последняя новация, возникшая в описаниях живота и «необходимости» худеть в 1870–1880-х годах, — создание брюшной «стенки»; чтобы подчеркнуть именно этот вид ожирения, появляется слово «брюшко»[945]. Берталль употребляет его уже в 1874 году, говоря о постепенном расслаблении «эластичных тканей», расположенных «между позвоночником и костями таза»[946]. Он не предлагает никакой специфической гимнастики для живота. Зато, по его мнению, человеческие внутренности устроены так, что хорошо вписываются в каркас из напряженных мышц. Физиологи 1880-х годов заявляют об этом однозначно: «Лучший пояс, спасающий от ожирения, — это крепкие и напряженные мышцы живота»[947]. В конце века эту мысль подхватывают авторы трактатов по гимнастике, клеймящие «слабость мышц живота»[948], и даже в морфологии выделяют «абдоминальный тип» фигуры — с «выступающим животом и слабой мускулатурой», и «дыхательный тип» — с «широкой грудью и плоским животом»[949].

Кажется, что может быть обычнее подобного «мускульного» видения: анатомы давно изучили мышцы и места их прикрепления[950]. На самом же деле нет ничего новее и оригинальнее специфической роли, отводимой мускулатуре живота. Здесь пригождаются «механические» представления о теле. Каждое движение должно видеться отдельно от других, в фокусе следует держать взаимосвязь мышц — подобные идеи может навеять лишь мир техники, в котором возможны почти полностью просчитанные движения, предварительно упрощенные, геометризованные, пришедшие из современной промышленности, а не из старых мастерских. Физиологи, спортсмены, инженеры начала XIX века были первыми, кто предсказал эти «частичные» движения[951]. Они изучили их возможное «серийное» повторение, их соединения, расчленения и сочленения. Они первыми объяснили некоторой мускульной недостаточностью деформации позвоночника, искривления, скручивания, негибкость или болезни роста[952]. Они превратили использование мускулатуры в игру. В то же время их мир долгое время оставался формальным, зацикленным в первую очередь на асимметрии и недостатках осанки, а мышечной оболочке и ее общим эффектам уделялось мало внимания. Мускулатура в целом не рассматривалась.

Внимание, уделяемое брюшной стенке в конце XIX века, делает исследования начала века актуальными, оно направлено на «моделируемое», способствует правильной осанке и подвижности тела. Не менее важно, чтобы излишняя полнота считалась проблемой фигуры в целом, а не только проблемой выпуклостей. Более значимым считается костяк, динамические векторы с их силами и напряжениями, а не внешняя оболочка.

Постоянное внимание к мельчайшим признакам все меняет. Эстетическая сторона однозначно доминирует. Уродство тревожит. Бесконечные карикатуры на тему нравов, публикуемые в сатирической печати конца XIX века, выражают тревогу. Например, на одной из картинок заплывший жиром мужчина спрашивает у своей потенциальной «пассии»:

А вот куртизанка, которую бесит дряблое тело любовника: «Не изменять такому мужчине значило бы оскорблять Боженьку»[955]. Или не менее раздраженная проститутка, ругающая толстого клиента: «Чтобы кувыркаться с тобой, этого надо очень хотеть!»[956] В основе этих картинок — насмешка, они обыгрывают обольщение. Толстый человек считается уродливым априори — не важно, обжора он, скряга или насильник. И это уродство, как показывают пляжные или интимные сцены, важнее всего.

Это косвенным образом говорит о том, с каким размахом в конце XIX века афишируются личные предпочтения, утверждая обоснованность желания, придавая индивидуальным склонностям и выбору значение, которому раньше не было места. Главным же образом это показывает, что психология и вкус решительно побеждают старую мораль.

Теперь в сатире обязательно присутствуют и другие, глубоко обновленные образы. В особенности же, говоря о стигматизации уродства, надо упомянуть следующие. Первый образ — продолжение старой традиции социальной борьбы, ползучий «радикализм»[957], выживший несмотря на поражение Парижской коммуны, крайняя «непримиримость»[958], акцент на социальных противоречиях и противопоставлениях. В конце века это присутствует в злобных иллюстрациях анархистского еженедельника Le Père Peinard: «раздувшиеся» богачи противопоставляются отощавшему народу, бичуется «власть толстяков»[959]: например, Ротшильд «разжирел на нашей бедности»[960] и, разодетый в пух и прах, «ездит на плечах народа»[961]. Это очень яркие образы, в центре которых пищевое неравенство, как правило признаваемое, но не принимаемое. Его подтверждают опросы, проведенные в последние десятилетия века Фредериком Ле Пле. Опросы показывают, что доля мяса в рационе рабочих была ничтожно мала, тогда как богатые люди, наоборот, ели много мяса[962]. В итоге мы видим, что «богатые» и «бедные» питались совершенно по-разному, «богатые» реально или предположительно имели лишний вес, а «бедные» совершенно явно претерпевали лишения. То же самое сообщает и Арман Готье в конце XIX века. Он сравнил рацион «парижского буржуа» с потреблением «в среднем»: первый потреблял 90 г жиров в день, тогда как «стандартное» потребление жиров составляло 48 г[963]. Более того, эти образы были настолько впечатляющими, что в таблицах соответствия роста и веса, которые использовались призывными комиссиями в 1880-х годах, риск полноты для представителей простого народа не принимался во внимание. Показателем «слабости» призывников для комиссий была лишь их худоба: вес меньше 70 кг при росте 1,80 м и меньше 60 кг — при росте 1,70 м[964]. Что же, толстого солдата из народа нельзя было вообразить?

В 1878 году Эмиль Золя делает эту тему центральной в романе «Чрево Парижа»: мы видим ожесточенное столкновение «двух Франций»[965], противостояние «тощих и толстых», социальную войну[966]. Клод Лантье, голодный художник, делает драматический вывод: «Толстые победили…»[967] Они отправили на каторгу агитаторов-мечтателей, в частности Флорана, типичного представителя «худых», который поклялся «уничтожить царство жратвы и пьяного разгула»[968].

Жир в «Чреве Парижа» в первую очередь признак, «образ», тем более что его наличие характеризует не только «богачей». Этот образ распространяется и на их почитателей, на тех, кто их поддерживает, даже на их избирателей: на эту разнородную массу людей, среди которых в романе преобладает простонародье: рыночные торговцы, ремесленники, лавочники. Толстяки — это те, кто «пользуется» системой, извлекает из нее выгоду, поддерживает ее процветание. Следовательно, внешность не более чем аргумент. Рынок «Ле Аль» — «толстопузый Париж»[969] — всего лишь метафора, демонстрирующая «эгоистичное» и сомнительное богатство.

Еще одно совершенно новое явление, появившееся в конце века, связано с конфликтом образов и столкновением противоположностей. «Толстяками» могут быть люди из народа — в представлении тех, кто их боится и даже оспаривает существование Республики, это грубые бурдюки с вином. В конце века все противоречия становятся более яркими, усиливаются, искажаются:

В 1882 году сатирический монархистский еженедельник Le Triboulet изобразил «Наших сегодняшних королей»[971] в виде сборища несчастных Санчо Панс, крестьян в сабо, раздувшихся от пьянства и прочих излишеств: это гнусная и грубая «Республика побежденных»[972]. На ту же мысль наводит изображение писателя Эмиля Золя в виде «свиньи на откорме»[973] в журнале La Jeune Garde в 1879 году, главные черты которой — круглое брюхо и рыло. Наконец, о том же говорит гротескный образ еврея, в котором одержимость опасностью, пришедшей «извне», ассоциируется с разрушительными псевдонаучными теориями. Статья Дрюмона «Еврейская Франция» полна упоминаний о «гноящихся глазах», об «огромных челюстях»[974] и об ожиревших «сынах Израилевых»[975]. Антисемитская газета Le Grelot публикует на своих страницах издевательские шаржи, с ненавистью и в уничижительных тонах муссирует темы «еврейской свиньи» и «пузатых евреев»[976].

Поскольку высмеивание толстяков, эксплуатируемое различными партиями, продолжается, можно сделать вывод о важности эстетической стороны вопроса.

Глава 2. Ожирение с точки зрения «науки», ожирение с точки зрения «света»[977]

Во второй половине XIX века многое изменилось — у людей появилось свободное время, произошел переворот в моде и в частном пространстве. Все это сказалось на восприятии и оценке телесных форм.

В ожирении «с точки зрения света» рассматривались контуры, выделялись бедра, грудь, живот, мускулатура; фигуры мужчин и женщин изучались очень внимательно, причем мужчины критиковались сильнее. Изменилось общественное мнение о худых, хотя осталась убежденность: «В обеспеченном классе людей, страдающих ожирением, больше, чем среди рабочих»[978].

Помимо подобного «обывательского» взгляда на ожирение, медицинская наука утверждает иное знание: начинался «научный период»[979] изучения ожирения, проводились эксперименты и расчеты, ожирение исследовали «химики и физиологи»[980], оно стало площадкой для специфических исследований, какие проводятся для всех других патологий. Исследователи вели тщательный контроль, позволявший не только определять наличие ожирения, но и различать его типы. В частности, обнаружилась одна слабость, которую ученые были способны измерить. Речь идет о недостаточном сгорании питательных веществ из-за органического сбоя, возникающего в органах. Неполное сгорание вызывает скопление жировой массы вследствие недостаточного окисления. Отсюда совершенная новация: ученые начинают различать жир, возникший вследствие избыточного питания, и жир, скопившийся в результате неполного «сгорания». Появилась уверенность в том, что интенсификация процесса сгорания способна уничтожить жир.

Что это — результат возросшего социального давления? Следствие лучше проведенной оценки организма? Во второй половине XIX века медицинская наука радикальным образом обновляет классификацию ожирения и объяснение его происхождения. Разрабатываются категории степеней ожирения. Оно делится на «небольшое», «среднее» и «большое». В начале XX века Жан Сикар предлагает самую точную формулу: если вес превышает на три десятых тот, что признан нормальным для данного роста, ожирение считается «небольшим» — например, 91 кг при норме 70 кг; если же он превышает норму на пять десятых — например, 105 кг при норме 70 кг, то это «среднее» ожирение; если же эти цифры еще больше, то наблюдается «сильное» ожирение[981]. Проверки и измерительная техника отклоняют пороговые значения: уровни ожирения складываются из этапов и степеней.

Важно сказать, что развитие статистики приводит к более глубоким различиям в самих категориях. Шарль Бушар, профессор патологии медицинского факультета Парижского университета, в 1882 году первым попытался оценить роль наследственности, изучив 94 случая: в 43 из них у родителей пациента наблюдалось сильное ожирение, в 42 — болезни, связанные с обменом веществ (подагра, диабет, артрит и др.), и только в 9 случаях у родителей не было никаких патологий[982]. Иными словами, это наводит на мысль о существовании, с одной стороны, наследственной предрасположенности к ожирению, с другой же — о переедании и неумеренном употреблении напитков[983]. Делается вывод о двух типах ожирения: один представляет собой следствие переедания, второй — результат некоего «атавистического» влияния. Это подтверждается и другими цифрами[984]: из 100 человек, страдающих ожирением, 50 питаются нормально, 40 — избыточно, 10 — недоедают. Оказалось возможным выделить совершенно новый, ранее не описанный тип полноты, которая не зависит ни от количества съедаемой пищи, ни от малоподвижного образа жизни и не имеет ничего общего с прежними представлениями о слабых волокнах или с избытком гуморов (телесных соков). Таким образом, одновременно существует два типа полноты, прежде смешиваемые и почти неразличимые: страдающие ожирением люди могут быть «полнокровными сангвиниками» или «анемичными флегматиками»[985]. Первые полнеют из-за своей избыточности, вторые — из-за собственной комплекции, конституции. При этом нельзя утверждать, чтобы первым в конечном счете удавалось избежать анемии. Может лишь временно возникнуть динамичная картина: «обычное» ожирение[986] «толстяков и обжор»[987].

Это решительно отметает все прежние представления о различиях темпераментов, впрочем часто не очень четких, между «залитым своими водами» флегматиком и любителем поесть, задавленным собственной плотью[988]. Это также помогает четче выделить два образа, которые на протяжении долгого времени были смутными: сильного толстяка и слабого толстяка, толстяка «растущего» и толстяка «опадающего». Все отчетливее становятся два полюса полноты: одна происходит от «избытка», другая — от «недостатка». Во второй видны признаки болезни, причиной которой не бывают ни переедание, ни малоподвижный образ жизни.

Шарль Бушар утверждает: «Здоровый человек может употреблять в пищу жир и даже злоупотреблять им, и это не приведет к тучности»[989]. Другой же пациент может растолстеть, даже если не злоупотребляет жирной едой. Новым предметом изучения становятся «анемичные» пациенты с ожирением, которые толстеют вследствие недостаточного сгорания питательных веществ, пациенты, чьи проблемы со здоровьем связаны с их конституцией. Для них характерны «бледность, усталость, рыхлость тела»[990]. Делается вывод: у страдающих ожирением из-за слабости дыхания «сокращается выделение углекислоты»[991], а из-за «недостаточного сгорания летучих жирных кислот» от них исходит «зловоние»[992]. То есть ожиревшее тело обладает меньшей способностью к «сжиганию».

При этом отметается калорический принцип, вплоть до ниспровержения идеи Либиха о разделении продуктов на дыхательные и пластические[993]. В процессе сгорания могут участвовать любые продукты. Это демонстрирует эксперимент Петтенкофера и Фойта, проведенный в 1873 году: в организме собаки, которую кормили исключительно обезжиренным мясом, может «фабриковаться» жир — таким образом «пластический» продукт превращается в «дыхательный»[994]. Альбумин обладает горючими свойствами: «Пластические продукты способны выделять тепло»[995], несмотря на то что они менее «горючи». Таким образом, три важнейшие группы питательных веществ, «углеводы, жиры и белки»[996], могут способствовать ожирению вследствие превращения углерода в жир[997]. Это выводит тему энергии на первое место. Процессы возникновения и разрушения жира систематизированы.

К этому следует добавить выводы о тепле и его эффектах. Понимание калорического принципа не ограничивается лишь работой тела. Он лежит в основе органического роста, обновления жизни в глубине тканей. Он действует и в «построении» плоти. Марселену Бертло в 1870-х годах удалось вывести синтетическую химию за пределы химии аналитической[998]. Отсюда вывод о постоянном присутствии горения в самых скрытых «синтетических реакциях»[999]: «Физиологическое горение кажется нам важнейшим регулятором функций»[1000]. Это делает калорический принцип важнейшим.

Таким образом, смысл диеты едва ли не всегда передается в единицах энергетической ценности, от их количества, необходимого для поддержания жизни, до количества, говорящего о переедании. Энергетическая ценность составляет суть диеты: 2450 килокалорий в день необходимы «среднему человеку в одежде, находящемуся в состоянии покоя в условиях умеренного климата»[1001], но в зависимости от «совершаемой работы»[1002] ему может требоваться от 2800 до 4000 килокалорий. В конечном счете энергетическая характеристика позволяет сделать предположение о нехватке «жизненно необходимого», недостатке тепла или его избытке: речь идет о необходимости различать организмы с сильной и слабой сжигающей способностью.

Становится понятнее, откуда берется ожирение, если человек не переедает, что на протяжении долгого времени никак не объяснялось. Это связано с «недостаточным сжиганием жира»[1003]. Шарль Бушар изучает вопрос, который он назвал «замедленным питанием»[1004]. Он его систематизирует, распространяет на другие патологии — например, на артрит или подагру, вызываемые наличием плохо или недостаточно «сгорающих» органических кислот:

Недостаточность сгорания становится всеобъемлющим злом, дисфункцией, варьирующейся в зависимости от участвующих в процессе веществ. Становится понятнее ранее постулируемое родство столь разных болезней, как подагра, диабет, ожирение: при разнообразных нарушениях они имеют общий источник. Каждый раз на кону оказывается иное вещество: «В случае подагры это альбуминоиды и мочевая кислота, углеводы и сахар — при диабете, для ожирения — жир и жирные кислоты»[1006].

Полагаемое фактором ожирения «замедленное питание» становится для врачей конца XIX века обычным делом. Все они фокусируют внимание на «недостаточном поступлении кислорода»[1007]. Остается лишь определить его причину. Это вызывает споры, вплоть до предложений сделать лечение более мягким. В центре внимания одних врачей оказывается состав крови, они объясняют присутствие несгоревших веществ нехваткой эритроцитов: «Процесс окисления замедляется, жир накапливается»[1008]. Другие говорят о сердечной недостаточности — «застое крови» или о дыхательной недостаточности — «углеродной асфиксии»[1009]. Третьи ограничиваются упоминанием некой слабости. Но все они склоняются к энергетической модели, объясняют ожирение «несоответствием поступления веществ нуждам организма»[1010]. Все начинают ждать, что усиление процесса сгорания приведет к сокращению количества жира.

Таким образом, подтверждается существование двух типов ожирения, которые до сих пор мало или плохо объяснялись первыми сторонниками «энергетики», в том числе Либихом[1011]: ожирение вследствие избытка и ожирение вследствие нехватки, причем второй тип связан со слабостью процесса сгорания в огранизме.

У этой совершенно особенной расслабленности очень глубокие корни.

Культура конца XIX века стремилась сделать «всеобъемлющую» недостаточность, неприспособленность к жизни чертой поведения. «Модернизм» пытался обнажить, сделать явной некую скрытую нехватку, затаившуюся в глубине организма. Вопрос касался самих предпосылок процесса сгорания. Манюэль Левен упоминает множество пациентов, чьи «находящиеся в беспорядке нервные центры», крайняя «обессиленность», ослабляющее «раздражение» способны вызвать безудержное ожирение вследствие избыточного количества несгоревшего углерода[1012]. В «Медицинском хирургическом журнале» (Revue de médecine et de chirurgie) в 1892 году высказывается мнение о том, что «внезапная смерть пациента с ожирением» сродни тем смертям, что случаются в «невропатических семьях»[1013].

Таким образом, меняется взгляд на ожирение, связанное с анемией. Эту скрытую болезнь, вызывавшую недостаток жизненных сил, стигматизировала культура конца XIX века, вплоть до появления слова «вырождение»[1014], которое осторожно вводили в лексикон Адриен Пруст и Альбер Матье.

Во второй половине XIX века многие были очарованы эволюционистским взглядом на проблему, и это усиливало страх перед регрессом[1015]. Допускалось существование в теле «инверсий» и атавизмов. В научно-популярной медицинской книге Жюль Рангад утверждал, что полные люди бывают «жирными лимфатиками» или «тучными от полнокровия» и это зависит от наследственности[1016]. Виктор Галипп, искавший в то время «стигматы вырождения» в семье Габсбург, был убежден в том, что «наследственное» ожирение герцогов Пармских в XVII веке было признаком органической деградации: от Рануччо Фарнезе, родившегося в 1630 году, «чрезвычайная корпулентность» которого сделала его «неспособным управлять государством», до Антонио Фарнезе, скончавшегося в 1732 году, который из-за «излишней полноты» остался «без потомства»[1017]. Наконец, Чезаре Ломброзо, неустанно исследуя физическую антропологию «прирожденных преступников», не упускает случая выявить признаки «вырождения» у преступниц и проституток. Он приводит цифры: их средний вес превышает норму, более того, подавляющая часть этих женщин с возрастом обретает «чрезвычайную дородность», вплоть до того, что они становятся «настоящими чудовищами»[1018].

Тема вырождения, которая присутствовала в сознании общества в конце XIX века и порой становилась очень острой, не могла не пересечься с темой ожирения.

Наконец, следует сказать о многообразии способов лечения ожирения, которые возникли в конце XIX века. Например, существовало мнение, что по-разному следует лечить «вялых» и «энергичных» больных ожирением, имеющих и не имеющих «предрасположенность» к этому несчастью. Применялись различные химические методы: например, чтобы уловить признаки других заболеваний — лимфатизма, подагры, анемии, — предлагалось перед лечением «проводить анализ мочи»[1019]. Уточнялись и параметры патологий, и рекомендуемые методы лечения.

Наибольшее внимание в последние десятилетия века уделялось диетам: снижению калорийности пищи, уменьшению количества потребляемого сахара и жиров, контролю за тем, что больной пьет. Это говорит о нарастающем стремлении разнообразить лечение. Выделяются отдельные направления, диеты дифференцируются. Льюис Ворсингтон в работе 1877 года предлагает четыре варианта диеты[1020], Поль Лежандр в статье «Ожирение» в «Медицинском трактате» (Traité de médicine) Жана-Мари Шарко 1891 года — восемь[1021]. Адриен Пруст и Альбер Матье в работе 1897 года «Гигиена больного ожирением» (Hygiène de l’obèse) выдвигают тринадцать вариантов диет[1022]. Количество рекомендуемых диет растет, но самой знаменитой остается диета Уильяма Бантинга, шестидесятилетнего английского предпринимателя, который в начале 1860-х годов в небольшой брошюре рассказал, как воздержание от употребления совершенно определенных продуктов позволило ему справиться с «удручающим» ожирением[1023]: четкое соблюдение предписаний химиков; отказ от сладкого и мучного; строгий контроль употребления белковой пищи — нежирное мясо, запеченная рыба. Следуя этой диете, за год Уильяму Бантингу, весившему 202 фунта (101 кг) при росте 5 футов 5 дюймов (165 см), удалось сбросить 23 кг.

Важно, наконец, отметить, что диеты различались по строгости: изобретение степеней ожирения повлекло за собой изобретение лечения различной интенсивности. Адриен Пруст и Альбер Матье устанавливают пороги калорийности диеты, самый строгий из которых — 1250 килокалорий, половина от «нормы»[1024]. В диетах существуют этапы и уровни. В результате внимание привлекается к новым моментам: «мучительным приступам голода»[1025], возникающим, например, во время курса лечения, преодолению препятствий, унынию. Возникают новые тактики, призванные смягчить диеты, пока пациенты к ним привыкают: «легкие повторяющиеся перекусы»[1026], «употребление в пищу салатов»[1027], регулярно выпиваемая чашка «укрепляющего» чая[1028] или легкого бульона.

Здесь, бесспорно, надо упомянуть удачи лечения, его обнадеживающие результаты, особенно те случаи, «в которых ожирение было вызвано не чем иным, как неумеренным неправильным питанием»[1029]. Поль Лежандр приводит случаи похудения на 25 кг[1030] за несколько месяцев и уверяет, что это влечет за собой возврат к активности и подвижности. Уильям Бантинг перечисляет преимущества нового состояния, помимо вновь обретенной физической «легкости»: «У меня восстановилось зрение, и я стал лучше слышать. Прочие мои недомогания „остались в прошлом“»[1031]. Друзья Эмиля Золя упоминают произошедшие с ним изменения, о чем изящно пишет Карен Бекер:

Похоже, Золя «освободился» дважды — в отношении женщин и в отношении физической активности. В конце века само лечение стало как объектом исследования, так и темой обсуждения. И его успех достиг психологических глубин.

Более сложным оказывается лечение больных, чье ожирение признано «атавистическим». Прогнозы у этой формы болезни неясны: в некоторых трактатах говорится, что «подлинное ожирение, постепенно переходящее в тяжелую форму», которым страдают взрослые, «неизлечимо»[1033]. Это сказывается на ожиданиях больного. Болезнь занимает главное место в его жизни, общая слабость порой требует «изменения конституции»[1034]. Отсюда возникает настоятельное требование «стимулировать жизненный тонус всего организма»[1035], внимание к нервам, к клеткам, а также к печени, поскольку проводились опыты, доказывающие ее сжигающую способность[1036]; отсюда рекомендации принимать «восстановители, железо, хину, горечи»[1037], а также возбуждающие вещества, стимулировать выработку красных кровяных телец — эритроцитов. Методов лечения становится все больше. Тело человека, страдающего «атавистическим ожирением»[1038], должно постоянно подвергаться лечебным процедурам, чтобы в нем интенсифицировался процесс сжигания: пациенту делают массаж, проводят водные процедуры, назначают души, гимнастику, на него воздействуют холодом, он отправляется в горы и на море. Все практики лечения, изобретенные в XIX веке, мало-помалу придают все большее значение стимуляциям — перемене мест, отдыху на курорте, путешествиям, и круг лиц, которых это затрагивает, постепенно расширяется.

В 1880-х годах в лечебные идеи вносит разнообразие внимание внутреннему балансу организма, его химии. Изучались железы животных, их удаляли, то сокращая количество выделяемых ими соков, то дополнительно вводя их, и все это внезапно выявило ранее скрытые симптомы. В особенности изменилось отношение к щитовидной железе. Ее дисфункция, как у животных, так и у людей, влечет за собой совершенно особый избыток жира, что сопровождается слабостью, отечностью лица и инфильтрацией кожных покровов: это микседема, «тяжелая» болезнь, впервые описанная Уильямом Ордом в начале 1880-х годов[1039]. В то же время регулярное введение «тиреоидина», экстракта «нормальной» железы, удаляло подобные симптомы. Это вызвало появление рискованных методов лечения. В 1897 году Journal de beauté рекомендует читательницам вытяжку из щитовидной железы «барана или теленка», аккуратнейшим образом приготовленную в аптеке[1040], а несколькими годами позже появляется предостережение: «Избегайте тиреоидина»[1041],[1042]. Имели место несчастные случаи, неудачи в лечении, что тем не менее не уменьшает важности этих попыток и значения нового видения тела. Теперь это организм, регулируемый изнутри, и речь идет о необходимости найти баланс внутренней среды, это организм, в котором железы и нервная система переплетены и лежат в основе «стимулирующих принципов, необходимых для постоянного формирования идеального питания»[1043]. Это ставший очевидным новый тип «управления» физическим состоянием: особое внимание к секреции, железам, «щитовидке, яичникам, яичкам, гипофизу»[1044], к балансу химических веществ в организме, поступающих с пищей и вырабатываемых «внутренней средой». Профессора медицинского факультета Парижского университета уверенно заявляли: «Чем больше мы изучаем нарушения питания, тем больше убеждаемся в главенствующей роли внутренней секреции…»[1045]

Наконец, надо сказать о появившихся в конце века новых, специально рассчитанных физических упражнениях. Снова обратимся к цифрам: Йозеф Эртель предписывает двигательную активность в виде двухчасовой ходьбы натощак, по утрам, достаточно интенсивной для того, чтобы держать в тонусе сердце[1046]. В 1870-х годах подобное «местное лечение» было весьма распространено, особенно в Германии и Швейцарии. Для курортников создавались методические карты с различными маршрутами: «пологие» склоны чередовались с крутыми[1047], «короткие» дороги — с «длинными». Это, кстати говоря, вызывало новые трудности: физическая нагрузка «повышает аппетит»[1048], что делает диету более суровой для пациента, а усилия, которые приходится совершать для выполнения предписанной нагрузки, несут угрозу для сердца.

Подводя итог, скажем, что в основе всех этих «теорий» лежала идея сгорания при участии кислорода.

Во второй половине XIX века складывается практика посещения курортов[1049], что подтверждает глубокие изменения привычек и знаний растущего среднего класса. Химики анализируют воды. Курорты становятся более комфортабельными. Железные дороги облегчили доступ к ним. Свежий воздух, зелень, бурные горные реки, искусно подобранное лечение вызывают мечты об изменении физического облика и о восстановлении здоровья. Курорты как место развлечений и отдыха меняют статус и становятся объектом исследований и экспериментов. Накапливаются знания о них, к каждому типу заболевания подбираются определенные источники воды. Тем, кто страдает «лимфатическим» ожирением, рекомендуются «тонизирующие» воды, тем же, чье ожирение вызвано перееданием, — воды, обладающие послабляющим эффектом.

Происходит специализация курортов. Например, воды немецких курортов Мариенбад и Карлсбад, как принято считать, оказывают очистительное действие, «показаны при болезнях печени и ожирения в районе живота» — «патологии», по мнению французского путеводителя, «очень распространенной в Германии»[1050]. Воды французского курорта Шатель-Гийон «оказывают послабляющее действие»[1051], воды курорта Брид «насыщают кислородом кровь». В 1870-х годах Эмиль Фильбер, вице-президент Парижского общества медицинского водолечения, даже создает в Бриде (Савойя) «отделение по лечению ожирения», с каждым сезоном «привлекающее все больше пациентов»[1052]. Парижский врач пропагандирует курорт, постоянно сообщает о своих наблюдениях[1053], создает систему оздоровления: «очищение кишечника, потоотделение, диета, физические упражнения», ежедневно выстраивает график веса.

На этих специализированных курортах складывается определенный уход за пациентами, по многим свидетельствам регулярный и строгий: на несколько недель рассчитываются диеты, купания, растирания перчаткой из конского волоса, мыльные массажи, холодные компрессы на область живота, прогулки с увеличением нагрузки[1054]. Борьба с ожирением ведется ежеминутно в течение целого дня, главным образом за счет снижения калорийности пищи и интенсификации процесса сгорания. В конце XIX века выросло количество предложений на рынке курортных услуг, а варианты ухода, время и место лечения становятся все разнообразнее.

Все эти новшества подтверждаются иронией, с которой в 1885 году сатирический журнал Charivari рассказывает о весьма противоречивых поводах для поездок на воды в Стильбу (Корсика). Мужчина собирается «на воды в Стильбу», поскольку думает, что у него «начинается ожирение». Его теща едет туда же, «потому что ей грозит исхудание»[1055]. Это может показаться парадоксальным, но, если не обращать внимания на иронию, можно заметить, что оригинальность темы заключается в том, чтобы превратить поездки на курорт в обычное дело, как, впрочем, и внимание к преждевременной полноте. Один лишь курорт Виши, воды которого, как принято считать, помогают в борьбе с «пищевыми аномалиями»[1056], в 1840 году принял 2543 пациента, в 1860-м — 40 тысяч и 100 тысяч — в 1890-м[1057]. В Эвиане, также одном из самых популярных курортов, в конце века начинается градостроительный бум: обустраиваются набережные, прокладываются широкие проспекты, сеть подземных коммуникаций для поставки воды, полностью обновляется отельный сервис, а «путешествие с учебной медицинской целью», совершенное в 1901 году, подтверждает, выражаясь абстрактным языком, эффект, оказываемый источником на пищеварение в целом:

В образе курортов доминирует тема различных пищеварительных расстройств и коррекции пищевого поведения. Персонаж «курортник», в 1887 году описанный Альбером Мийо в книге «Парижская физиология», — это любитель поесть, стремящийся достичь нового равновесия. «Обычно это парижанин, ведущий разгульный образ жизни, на три-четыре недели прячущийся где-нибудь в альпийской пещере или на пиренейской вершине»[1059]. Впрочем, в этом стремлении попасть на воды, на природу и свежий воздух тайно присутствует и наивная мысль о том, что целебная вода выведет из организма все лишнее. Преобладает лечение, которое улучшает пищеварение и повышает усвоение питательных веществ, благотворно действует также на кожу, суставы и нервы, способствует снижению веса, помогает при «безболезненных застойных явлениях и непроходимости органов брюшной полости»[1060].

Реклама второй половины XIX века подтверждает распространенность различных практик похудения и рынка подобных услуг. Этот процесс начинается в 1880-х годах. Рекламные объявления предельно кратки:

Как правило, врач присваивает продукту свое имя, гарантируя ему респектабельность, ничем не напоминающую старые секретные формулы[1063]: «Персидские пилюли доктора Блайна»[1064], «Индусский чай доктора Смита»…[1065]. Лекарственные формы варьируются: это могут быть пилюли, микстуры, ванны, пояса или корсеты. Старые представления никуда не исчезают, реклама напоминает о таких традиционных методах, как удаление лишней жидкости или употребление тонизирующих средств.

Для большей убедительности делаются намеки на запахи или духи: «пилюли Жигартина» производились на основе морских водорослей[1066], вода Брамса «ароматизирована бенгальскими цветами»[1067], «пояс Измаила» состоял «из ароматических растений»[1068]. К этому следует добавить указание на формы тела, что отражает «анатомический» взгляд конца века: предполагалось, что чай Ботижен «уберет лишнее с бедер, подтянет живот, сделает талию тонкой и стройной»[1069]; аптека Шардона, находящаяся на улице Сен-Лазар в Париже, сообщает клиентам, что некое «неизвестное» снадобье «уберет живот, бедра, сделает стройной талию, удалит двойной подбородок»[1070]. Средства «проверенные» и при этом самые простые — пилюли, микстуры, пояса. Результаты «надежные и быстрые»[1071], успех лечения «обеспечен»[1072]. Рекламщики играют картинками и словами: гравюры с изображениями толстой фигуры «до» и стройной — «после» чередуются с текстами, полными эпитетов типа «чудесная вода»[1073], «действительно надежное средство»[1074], гарантирующее «вечную молодость и упругость тела»[1075].

Разумеется, все эти робкие попытки рекламы говорят о появлении в конце XIX века рынка товаров для похудения, а также о традиционном сопротивлении всему новому. Реклама делает очевидным сокращенный, упрощенный до схемы вариант диеты: обращение за помощью к эликсирам. Она выявляет и еще одну сторону социального неравенства: цена чудодейственной продукции для похудения колеблется в пределах от 5 до 20 франков, тогда как рабочий в среднем зарабатывает 5–6 франков в день[1076]. Наконец, реклама демонстрирует живучесть укоренившихся представлений: налицо желание похудеть без особых усилий.

Глава 3. Революция стройности

В конце XIX века силуэты стали стройнее, появилось множество способов лечить ожирение. Этому способствовало развитие индустрии досуга, внимание к собственной персоне, революционные изменения в медицинских знаниях. Решительная, самая главная перемена произошла в 1920-х годах, и связана она была с изменением статуса женщины, что вызвало к жизни новый взгляд на стройность — грудь и прочие округлости потеряли свое значение, стали больше цениться плавность и нервность, акцент делался на ловкости и подвижности, при этом подчеркивались самоконтроль и самоутверждение. В 1925 году Жан Прево в работе «Радости спорта. Очерки о человеческом теле» высказывает вроде бы банальную мысль: «Мускулы составляют наибольшую часть нашего тела»[1077]. «Нормой»[1078] впервые объявляется «атлетическая фигура», ее «легкие» очертания. Это было определяющее утверждение: взгляд на тело в 1920-х годах становится совершенно новым. Большое значение уделяется динамическому элементу, чего раньше не было: «Благородна лишь мускулатура»[1079]. В статичном теле угадывается упругость, его изгибы говорят о движении. Очевидно, это касается и женского тела, в многочисленных описаниях которого подчеркивается его «мягкость и податливость», «змеиная гибкость», «упругость поясницы»[1080]. Наличие мускулатуры не было открыто внезапно, зато ее роль оказалась полностью переосмыслена и «облагорожена». Отношение к дородному телу изменяется: пороги ожирения становятся ниже, отмечаются его опасности. Можно сказать, что образ тела 1920-х годов сопоставим с современным.

Наконец, еще одно изменение: усилились сомнения в том, что отдельные виды ожирения поддаются лечению. Множество случаев вызывает настоящие «муки». Неслыханная «тяжесть» вызвала к жизни исследования, проводимые и в наши дни.

В 1920-х годах общество осознало проблему полноты. Внезапно тучность стала частью повседневной жизни — это видно по иллюстрациям в прессе. Рабочие и крестьяне, изображенные на карикатурах таких журналов, как Canard enchaîné, Rire или L’Illustré national, весьма дородны, что традиционно считалось «привилегией» богачей. Фигуры «бедняков», по той же традиции изображавшихся оголодавшими, внезапно обрели физический объем, которого у них никогда раньше не было. На рисунках Альбера Дюбу 1930-х годов мы видим колышущиеся бюсты, огромные животы, висящие подбородки. «Марсельский порт»[1081], изображенный художником в те же годы, — отличный пример этого: осанка и галстуки изысканной публики противопоставляются расслабленности и расстегнутым воротникам рабочих, излишняя полнота здесь разделена по принципу общественного положения. Большой живот демократизируется: переедание распространяется на все слои общества.

Это можно понять при помощи некоторых цифр. В 1914 году Международная научная комиссия по продовольствию устанавливает минимальный уровень потребления мяса, молока и молочных продуктов — «75 г в сутки на человека в среднем»[1082]. В начале XX века в Германии, Англии и Франции этот порог был перейден, и в 1909–1913 годах в этих странах потребляли соответственно 126, 120 и 86 г белковых продуктов в сутки. Равновесие нарушилось, что отражает «радикальное изменение в питании»[1083]: потребление белков и углеводов животного происхождения стало преобладать над углеводами и белками растительного происхождения. Рацион стал «богаче» и «жирнее».

Весьма изменились и комментарии. В 1913 году Жорж д’Авенель высказывает мнение, что в связи с большей доступностью продуктов питания «удовольствие [от их употребления] снижается»[1084]. Франсис Экель в 1930 году предполагает наличие «порока цивилизации»[1085]: появляются дефекты развития, а технический прогресс, повсеместное распространение машин и переедание вызывают разнообразные нарушения здоровья. Это «зло» нарастает:

Новизна ситуации заключалась в том, что теперь эти проблемы касались всего населения в целом. К этому надо добавить «фатальное ожирение автомобилистов»[1087] и их сидячий образ жизни. Все эти дисфункции привели к «угрожающим жизни отклонениям»[1088]. В начале XX века распространяется тревога, вызванная «болезнью цивилизации», излишества осуждаются, начинаются надуманные сравнения «цивилизованных людей», из-за злоупотреблений потерявших былую форму, и «примитивных», стройных, благодаря умеренности в еде. В 1920-х годах появляется «натуризм», идеи которого становятся популярными в педагогической среде, в спорте, в сфере досуга[1089]. Начинается общественное движение, направленное против полноты.

Неизбежно возникают вопросы. Надежды на похудение не оправдываются — тяжелеют все, толстеют и автомобилисты[1090], и рабочие. Чем сильнее осуждается полнота, тем больше бросающихся в глаза толстяков.

Прежде всего, изменяется восприятие повседневности: подвижность становится важнее эффективности. Один из тезисов опубликованного в 1909 году «Манифеста футуризма» гласит: «Рев гоночного автомобиля похож на пулеметную очередь, и по красоте с ним не сравнится никакая Ника Самофракийская»[1091],[1092]. Это выглядит парадоксом, но здесь образ тела меняется не под влиянием «природы», но под воздействием оживляющего его мира техники, «мощных и гибких характеристик»[1093], разнообразнейших механизмов (power and flexible performances), отдачи и функциональности. Здесь и смена ориентиров, касающихся движений, стремление сделать важнейшими показателями скорость и адаптивность и беспрецедентное напряжение, способствующее виртуозности движений[1094], — привилегия, которой обладают лишь стройные. Отсюда и столь заметное неприятие слабости и малоподвижности. В этом отношении символичны слова рекрутера, персонажа книги Анри Беро «Страдания толстяка» (1922): «Похудейте и приходите ко мне снова. Нам нужны активные мужчины, а не толстощекие пупсы»[1095]. То же самое касается американской модели, где любое «снижение эффективности»[1096] будет поводом для увольнения.

Главный критерий мужской моды 1920-х годов — активность, в американской рекламе торжествуют узкие костюмы[1097], рассчитанные на стройные фигуры[1098]. В 1924 году Catalogue de la Manufacture de Saint-Étienne представляет «двубортный пиджак»[1099], фасон которого категорически не подходит для толстяка. К этому стоит добавить моду на «футболки и спортивные рубашки»[1100], главная идея которых — «покончить» с тканями, «закручивающимися штопором»[1101]. Отказ от них носит системный характер: отвергаются свободный крой либо все изогнутые линии. Это очень огорчает толстяка из романа Анри Беро: «Современная одежда — вот главный враг»[1102].

Следующий культурный сдвиг происходит в начале XX века и затрагивает образ женского тела. Здесь очень показательно описание Венка, героини романа Колетт «Ранние всходы» (1923). «Тонкие, ладные ноги»[1103],[1104] девушки намекают на появление силуэта нового типа: единого контура, задающего «линию». За несколько лет все изменилось. Динамика победила статику, прямое взяло верх над закругленным, стали цениться длинные ноги, узкие бедра, небольшая грудь. Силуэт в виде буквы S с его изгибами, подчеркивающий грудь и поясницу, уступил место I-образному профилю, возводящему в систему стройность фигуры и хорошую осанку.

Изменения начались в 1910-х годах. Корсет, акцентирующий изгибы, ушел в прошлое, в моду решительно вошли удлиненные формы: фигура «узкая и без талии»[1105]. Худоба приобрела совершенно новый смысл, аллюзии на хрупкость или нежность исчезли. Узкая фигура преобразилась. Женское тело теперь виделось более удлиненным, тоньше и подвижнее, грудь перестала доминировать. Изменилось восприятие женщины в культуре: стали подчеркиваться ее независимость, ее потенциал, сложился ее новый образ в публичном пространстве: теперь она существует «вне дома»[1106], на «вольном воздухе», может работать. Главное изменение — «активность» и потенциал, составляющие суть стройности и подтянутости. Это символизирует триумф «девочки-подростка» на страницах модных журналов 1920-х годов: идет игра с мужскими атрибутами внешности, полностью меняющими видение прически, бедер, всей фигуры в целом. «Потрясающий успех»[1107] этого образа проявляется в подвижности и раскрепощенности.

Все это вызывает более глубокие изменения. Теперь форма создается не «плотью», а «мускулатурой». Полноту от стройности отличает само строение тела. Контур фигуры создает не мягкость, а упругость, изгибы тела делают его рельефным, придают утонченное, но ощутимое напряжение, отмечая границу допустимой полноты. Мускулистая подтянутость[1108] передает стройность: «Чтобы быть гибкой, ловкой и стройной, прежде всего нужны натренированные мышцы»[1109], как у Венка, героини Колетт, обладательницы «бедер с продолговатыми мускулами»[1110], или как у мадемуазель де Племер, одной из героинь «Олимпийцев» Монтерлана (1924), которая страдала из-за прекращения тренировок: «Жир возвращается, мышцы одеревенелыми становятся»[1111]. В те же годы журнал Vogue ясно обозначил появление нового профиля:

Наконец, благодаря перевороту в средствах массовой информации эта модель получила широкое распространение: в 1920-х годах развивался кинематограф, ширилась аудитория журналов, вырос потенциал рекламы, достигшей промышленных масштабов[1113]. Коммуникация становится проще, унифицируются стандарты, формируется рынок, доступный растущему ускоренными темпами среднему классу[1114].

Стоит ли повторять, что обновление было решительным? И больше, чем от какого-то давления со стороны медиков, оно зависело от нравов[1115]. Это обновление было так значительно, что в 1920-х годах анатомы проявили к нему небывалый интерес: изгибы фигуры, вызванные скоплениями жира, превратились в объект исследований, перестав быть предметом насмешек; исследователи изучали их системно и размечали, как это делают геологи, регистрирующие осадочные породы и минералы. Тяжесть человеческого тела выражалась в диаграммах и графиках.

Благодаря столь методичным исследованиям были обновлены пороговые значения. Например, Луи Шовуа в 1923 году изучал случай человека с ожирением в подпупочной области: из-за чрезвычайной неразвитости его мускулатуры жир скапливался именно там[1116]. В этой «оседающей»[1117] фигуре мы видим начало ожирения: в связи с отсутствием мышечного тонуса живот тощего человека висит «мешком».

Новым становится и системное изучение фаз ожирения. Поль Рише в 1920 году создает классификацию «обвисаний» — в области ягодиц, по бокам, в зоне дельтовидной мышцы, над лобком[1118] — и выделяет такие характеристики, на которые традиционная анатомия «обращала мало внимания»[1119]. В том же году Жорж Эбер создает градацию: три степени ожирения подбородка, две степени «отечности лица», «три стадии обвисания женской груди»[1120]. Количество категорий возможных нарушений растет: «живот, раздутый повсюду», «закругленный внизу живот», «висящий или опадающий живот»[1121]. Появляются и новые категории телосложения: приземистое, среднее, высокорослое[1122]. Комбинаций так много, что они почти неуловимы. Детали не столь важны, но они как никогда ранее обнаруживают совершенно новое внимание к морфологии тела.

В описаниях стадий ожирения наконец-то произошли революционные изменения[1123]. В 1920-х годах расширенное толкование фаз ожирения систематизировалось. Одновременно изменился и образ «крайнего» ожирения, обретший конкретику: иногда толстяк необычайно уродлив и трагичен. На фотографиях плоть сползает чуть ли не до земли, обхваты талии невероятны, торчат вывороченные пупки[1124]. Физические особенности в таких крайних случаях столь странны и необычны, что на лицо фотографируемого из гуманистических соображений иногда надевают маску, чтобы скрыть его личность. Дело в том, что все степени ожирения переосмысляются. Полнота, прежде считавшаяся «предельной», пересматривается[1125]. «Курсор» представлений сместился: тревогу отныне вызывают «толстые» люди, а «очень толстые» стали восприниматься как некая трагическая крайность.

Впрочем, на протяжении нескольких десятилетий выдающаяся полнота уже считалась уродством, а не просто ожирением. Очень толстые фигуры были примерами «гротеска», курьезами, которые показывали в ярмарочных балаганах, в конце XIX века описанных Жюлем Валлесом: «Публика заходит, „чудо природы“ встает. <…> Вошли, вышли, вот и все»[1126]. Жюль Валлес говорит о «Грассо», мельком замеченном в парижском балагане: «чудовищная масса плоти, почти лишенная чувствительности, которую трудно назвать живой»[1127]. В конце XIX века некоторые примеры «чрезвычайной» полноты были скрупулезно внесены в перечень «аномалий»: в частности, мисс Конли, которую показывали в американском бродячем цирке (она весила около 300 кг и без посторонней помощи не могла переворачиваться в постели), или содержатель парижского кафе возле Нотр-Дама, который привлекал зевак тем, что сидел за специально сконструированной для его комплекции барной стойкой на трех стульях; или скончавшаяся в Плезансе в 1890 году молодая женщина, годом ранее принявшая предложение выступать на ярмарках: она тоже весила около 300 кг, и восемь человек не смогли «извлечь» ее из комнаты[1128].

Тема эксплуатировалась и открытками: например, в конце XIX века использовался образ Каннона, «самого тяжелого человека на свете»: на картинке он раздавливал собой весы, окруженный толпой «крошечных» зевак; или образ ярмарочного персонажа мадемуазель Терезины, которая обнажается, приняв эротическую позу, что приводит зрителей в еще большее смущение[1129]. Момент, когда «полный» человек становится «слишком жирным», становится трудноуловимым. «Слишком большое» количество жира воспринимается теперь как «уродство».

Такое отношение сложилось в то время, когда устоялись нормы, когда в массовом сознании благодаря взрывному росту коммуникаций начали стираться старые местные отклонения и привычное прежде локальное «оволосение» стало восприниматься как «странность». На ярмарках стали демонстрировать различные «феномены» и «ненормальности». Целью этого было попросту «распространение телесной нормы»[1130], ставшее интенсивнее в конце XIX века, когда сама эта норма ужесточилась. В ярмарочных балаганах игра строилась на противопоставлении самого толстого самому тощему, самого высокого самому маленькому[1131]. Видя такие крайности, зритель лучше понимал, как «должно» быть, и сравнивал норму с «отклонениями».

С 1920-х годов нарастает сочувствие к людям с телесными недугами, что приводит к совершенно иному «взгляду» на них. Созерцание подобных неподъемных тел вызывает лишь страдания. Ужесточение стандартов сделало «чудовищное ожирение»[1132] неприемлемым с точки зрения «нормы». Оно должно стать предметом научных исследований, а не удовлетворять любопытство зевак на ярмарках. Смотреть на них считается недостойным[1133]. Прекращен показ уродов на потребу публики. Иначе говоря, произошла переоценка ценностей: случаи ожирения стали выявляться на более ранних стадиях, даже обычная полнота теперь вызывает большое беспокойство, а чрезвычайная полнота уходит из зоны видимого и становится доступной только взору ученых. «Толстым» начинает считаться умеренно полный человек, что же до «чрезвычайной» полноты, то отныне она скрыта от посторонних взглядов.

Глава 4. Говорим о мучениях

В 1920-х годах ожирение стало восприниматься шире, это отразилось на восприятии его как патологии и на отношении к нему как к болезни. Сменилась тональность беспокойства врачей, поддержавших культуру стройности. Это видно из публикаций, в которых не только оценивается степень ожирения, но и уделяется большое внимание тактикам похудения. «Как похудеть?»[1134], «Худеть? Для чего? Как?»[1135], «Почему люди толстеют и как они худеют?»[1136], «Искусство худеть»[1137]. Стремление «похудеть» в 1920–1930-х годах становится главным, выдвигается даже беспрецедентное требование: «Худеть во что бы то ни стало»[1138].

Смещается вектор стигматизации: даже если толстяк не обжора и не увалень, он в первую очередь воспринимается как «уклонист», не желающий предпринимать никаких усилий, чтобы похудеть. Его вина в лени, в безответственности по отношению к самому себе: он не подвержен страстям, а безразличен, не одержим чем-то, а не умеет владеть собой, упорядоченность не для него, он не способен измениться.

Лечение ожирения становится обычным делом, развивается психология, и эти факторы создают новый образ неудачи. Растет количество историй неудач, поскольку человек в современной культуре постоянно занят самоанализом и самоутверждением. Стройность теперь ценится настолько высоко, что стигматизация полноты удваивается. Человек, страдающий ожирением, ныне не просто толстяк, — он тот, кто не в состоянии измениться: во времена, когда работа над собой и адаптивность становятся обязательными критериями успеха, он теряет прежнюю идентичность. Тучность — это сигнал о том, что человек не способен на перемены.

Своеобразие культуры 1920-х годов состоит в том числе в «поисках» излишней полноты в незаметных изменениях тела. Само слово «ожирение» теперь используется по-новому: в случаях, когда вмешиваться «слишком поздно»[1139], и для обозначения «далеко зашедшего» процесса. При этом жир может присутствовать в теле и не быть заметным[1140]: порой именно он, а не мускулатура таится в плоти и формирует внешний облик.

Отмечаются «промежуточные» стадии, что также совершенно ново. Например, «целлюлитные бугорки» на коже, которые, если их ощупывать, напоминают «апельсиновую корку»[1141], или покрытые «крапинками» бляшки, выдающие первые признаки того, что человек полнеет. В 1920-х годах открытие целлюлита было важнейшим подтверждением нового категорического требования: выявить особенности строения тела, которые прежде не замечали, и обратить внимание на нюансы, которыми давно пренебрегали. Начинаются споры о причинах этих деформаций: что это — воспаление кожи из-за простого распространения жира? Сморщивание кожи из-за сопротивления давлению жировых скоплений? Или это поверхностные отложения не до конца выведенных отходов? Вопросы множатся, а существование целлюлита и вызванных им отчетливых прожилок на коже постоянно подчеркивается. В бурно развивающемся воображении исследователей классические непорядки в организме, связанные с отложением жира, смешиваются с расстройствами, считающимися специфически женскими: «малоподвижным образом жизни, длительным пребыванием в неудобных позах, нервно-артритическим диатезом, травматичной супружеской жизнью и, у девственниц, нарушениями овариального цикла и гормональной секреции»[1142]. Возникает озабоченность последствиями целлюлита для внешности: речь идет о несовершенствах кожи, о появлении лишнего веса и прочих ранних симптомах ожирения.

Таким образом, невозможно игнорировать революционные изменения в традиционных взглядах, произошедшие в начале XX века. Чтобы вызвать обеспокоенность врача, больше не нужен карикатурный вид пациента[1143]. Отныне врача тревожат самые первые отличия от «нормы», появляющиеся на начальной стадии заболевания. Нельзя сказать, что идея стройности выдвигается впервые. Новшество не в переоценке ценности худобы, а в изменении взгляда: теперь тревогу врача вызывают признаки, на которые раньше он не обращал внимания, а при определении стройности теперь подчеркивается гибкость и тонус.

Возникает подозрение, что во многих патологиях виноват лишний жир, и это ведет к новому взгляду на них. Речь идет о симптомах «небольшого ожирения», которыми раньше пренебрегали, но которые незаметным образом нарушают чувствительность: о «вздутии живота, ощущении горечи во рту, повышенной кислотности, изжоге, диарее»[1144].

Обеспокоенность нарастает, исследования набирают ход. Патологическое состояние «обобщается», к классическим расстройствам «дыхания, кровообращения и пищеварения»[1145] присоединяется множество новых разнообразных нарушений. Например, интоксикация, отсылающая к внутреннему заражению, связанному с представлениями о неусвоенных отходах. Или рак, который, согласно представлениям того времени[1146], возникал вследствие «паразитарных» накоплений[1147]. Вредным считалось само присутствие жира: «Хроническое отравление», «отравленный мозг», «избыток органических токсинов и ядов»[1148]. В начале века появилось еще одно новое веяние: угроза якобы исходит не столько от тяжести, массы, разрушающей организм, сколько от внутреннего загрязнения жиром, этой пагубной субстанцией.

Начинаются бесконечные химические исследования опасности неусвояемых жиров, а также оживляется прежнее культурное противостояние. Например, в 1917 году некоторые французские ученые, ненавидящие Германию, углубляясь в «этнохимию»[1149], демонизируют немецких «толстяков»: будто бы у людей, проживающих за Рейном, наблюдается «аномальная гиперактивность функций кишечника», оказывающая влияние на внутренние кислоты и их выделение, что вызывает «зловонный пот немецкой расы»[1150].

Наконец, как никогда ранее обостряется психологический аспект проблемы со всеми его крайностями. Различаются «возбужденное полнокровие» и «анемичная подавленность»[1151], «тревожные» лица противопоставляются «отупевшим»[1152], — все это психологизированные версии старых моральных отсылок. Отсюда карикатурный взгляд на Эдуара Эррио как на жертву «менталитета толстяков» после его ухода с поста председателя палаты депутатов в 1926 году. Конечно, это слишком резкое суждение, но оно демонстрирует превращение ожирения в глобальную проблему:

Серьезнее выглядят статистические данные о смертности в результате ожирения. В начале XX века подобные исследования были проведены, в частности, страховыми компаниями сначала в Северной Америке, затем в Европе. Начиная с 1910-х годов американские страховые компании при страховании жизни учитывали восемь категорий: были разработаны тарифы, отражающие любое отклонение от нормальной массы тела в интервале от 12 кг ниже нормы до 23 кг выше нормы. Эта шкала не была принята во Франции, но чуть позже ею заинтересовались иллюстрированные журналы и стали знакомить с цифрами и степенями ожирения[1154]. В 1922 году страховая компания Metropolitan Life Insurance приводит уточненные данные: по расчетам, если у человека в возрасте 40–44 лет ростом 170 см вес превышает норму на 20 %, то вероятность его смерти возрастает на 30 %, если же излишний вес составляет 40 %, то вероятность смерти увеличивается на 80 %. В более широком смысле, можно ожидать, что дольше проживут люди с весом несколько ниже среднего, но при этом не «тощие»[1155].

Возникновение новых шкал для оценки степени ожирения, выявление новых, связанных с ожирением патологий, усложнившаяся количественная оценка рисков, — в 1920-х годах взгляд на проблему приближается к нынешнему. Жир вреден не только внешности, но и жизни. В обоих случаях угроза возникает на самых ранних стадиях, когда излишняя полнота едва заметна. В результате появляется множество предложений по лечению, они становятся обычным делом.

Прежде всего изменились весы: «вечная путеводная звезда, невозмутимый судья»[1156]. Этот прибор снова преобразился: стал низким, на нем появилась лупа, увеличивающая стрелку и шкалу с цифрами. В 1920-х годах в Америке начали рекламировать весы как приспособление «для тех, кто хочет похудеть в соответствии с достижениями науки»[1157]. Весы «элегантны» (artistic), удобны, кто угодно может встать на них, сделав всего один шаг (as on the floor itself)[1158]. Они проникают и во Францию: в конце 1920-х годов журнал Femina настаивает на том, что «маленькие весы должны находиться в любой благоустроенной ванной комнате»[1159]. Пользоваться ими следует ежедневно, взвешивание должно стать «неотъемлемой частью утреннего туалета»[1160]. В ходу также были весы, установленные в общественных местах; их стало так много, что в середине 1920-х годов в Соединенных Штатах люди взвешивались 500 миллионов раз в год[1161].

В терапевтической практике весы используются все шире, ежедневно выстраиваются графики веса. Главная цель этого — шаг за шагом отслеживать достигнутый результат, совершенствовать диету в соответствии с изгибом кривой, экспериментировать с рационом, способствующим похудению. Диета и изменения в теле становятся историей, длинным приключением со своими сюрпризами и неожиданностями:

Помимо диетологов, появляется целая когорта специалистов, каждый со своей техникой, что свидетельствует о том, что ожирение — это патология и уже существует рынок профессиональных услуг по его преодолению. Разрабатываются специальные массажи — «поверхностные» и «глубокие», «поглаживания» и «вибрации», «поколачивания»[1163] и «подводный массаж»[1164], практикуемый в Виши, наконец, «самомассаж»[1165], рекомендуемый при постоянной тревоге, а также гимнастика: от упражнений «для всего тела» к упражнениям «для живота», которые должны «навсегда устранить ожирение»[1166]. Постоянно обновляется физиотерапия: используются электричество (электротерапия), солнце (гелиотерапия), тепло (термотерапия), души и купания (гидротерапия), различные механизмы и пассивные движения (механотерапия)[1167]. Был разработан целый комплекс технических методов лечения и ухода за страдающими ожирением, вплоть до рискованных пересадок, которые в 1920-х годах проводил Сергей Воронов. Он прививал ткани яичек обезьяны или козла к человеческим яичкам, что должно было устранять пухлость и анемичность. Так, например, к бывшему английскому чиновнику, «толстяку с обвисшим телом», после пересадки «тканей яичек бабуина» в 1924 году вернулись стройность и хорошая осанка: «Жир растаял, мышцы окрепли, тело выпрямилось»[1168]. Конечно, у этого метода не было будущего, подобное лишь подтверждает начало широкомасштабных экспериментов в лечении.

Впрочем, подлинная оригинальность новых методов заключается в другом, а именно в видении излечения как постепенного и длительного процесса. В начале XX века появляются новые идеи о роли личностного развития, работы над собой, о тренировках: «Необходимо ежедневно, не испытывая сильной усталости, совершать большее усилие, чем накануне»[1169]. Эти методы лечения созвучны литературе, также совершенно новаторской, призывающей к «вере в себя»[1170], подробно рассказывающей о том, как «стать сильнее»[1171], как «построить свою жизнь»[1172]. Главная цель всего этого ясна: развитие человека в конкурентном обществе. Размываются социальные границы, теперь люди опираются на идею: чтобы преуспеть в жизни, надо больше работать над собой. В среде, где господствует сфера услуг, работник, относящийся ко всему сознательно, может добиться повышения по службе и занять высокое положение в обществе.

Надо сказать и об успехах гимнастики, которой люди занимаются у себя дома: в 1905 году во Франции была продана 21 тысяча экземпляров брошюры, посвященной этой теме (и 40 тысяч экземпляров четвертого издания в 1908 году), а в десятке европейских стран в том же году — 376 тысяч[1173].

Однако существует парадокс: в то время, когда ожирение оказывается объектом углубленных исследований, когда цифры становятся известны всем, когда создаются разнообразные программы лечения — именно тогда в терапии обнаруживаются и становятся очевидными границы возможного. Изучение лечения проводится все тщательнее, но ситуация оказывается все менее и менее понятной. Несмотря на то что за ожирением ведется строгий контроль, оно «усложняется». Неудачи, на которые раньше не обращали внимания, становятся все заметнее, что влечет за собой новые страдания толстяков.

Это связано с новаторским методом исследования, созданным в начале XX века в одной бостонской лаборатории: изучением основного обмена веществ. Уилбур Олин Этуотер, Фрэнсис Гано Бенедикт и еще несколько ученых доводят до совершенства старые герметические сосуды Лавуазье[1174], создают огромные стальные конструкции для тщательной фиксации всех выделений подопытных субъектов[1175]. На основе их экспериментов был сделан однозначный вывод: за один час один квадратный метр поверхности тела человека, помещенного натощак в контейнер, где измерялись все реакции обмена веществ, «производит» определенное количество тепла, а именно 40 килокалорий. Результат всегда одинаков у «нормальных» людей[1176]. Таким образом оценивается энергия, необходимая для поддержания тела, унифицированный расход которой можно измерить[1177]. Это так называемый «основной обмен».

Теперь очевидно: многим из толстяков невозможно достичь этой нормальности, поскольку недостаточность сгорания, жертвами которой они становятся, приводит к ожирению[1178]. На протяжении многих десятилетий это демонстрирует теория «замедленного переваривания пищи» — потеря энергии, свойственная анемичным толстякам и передающаяся по наследству.

Тем не менее открытие метаболизма принесло немало сюрпризов. Полученные данные «обрушили»[1179] теорию недостаточного сгорания. Марсель Лаббе и Анри Стевенен в конце 1910-х годов обнаружили нормальный основной обмен у большей части обследованных больных с ожирением. Лишь у небольшого их количества наблюдается замедленный метаболизм, который объясняется гормональной недостаточностью, в частности дефицитом гормона щитовидной железы, что действительно замедляет процесс сгорания[1180]. Иначе говоря, в отдельных случаях ожирение по-прежнему понимается как следствие переедания, практически аналогичное «откорму гусей»[1181]. В других случаях ясности нет, ожирение считается следствием не поддающейся анализу слабости, которую нельзя объяснить недостаточностью сгорания. Отсюда неопровержимый вывод: возможное ожирение людей, ведущих «нормальный» образ жизни, — своего рода слепое пятно. Способность к сжиганию в их организмах полностью сохраняется в состоянии покоя и натощак, что можно измерить скоростью базового метаболизма. Однако по неизвестной причине при переваривании пищи степень сжигания снижается — причиной могут быть эмоции, ритм питания, безвкусность еды, отсутствие нормальной реакции организма… Гипотез множество. Фрэнсис Эккель, встревоженный несколькими несчастными случаями или нервными потрясениями, которые привели к безудержному набору веса, настаивает на возможной «рассогласованности деятельности желез и нервов»[1182]. Марсель Лаббе, ориентируясь не столько на силу сжигания, сколько на препятствия, с которыми оно может столкнуться, подозревает излучение и испарение через кожу:

Иногда сжигание протекает нормально, но не справляется с поступившими в организм продуктами питания. Гипотезы не имеют значения — их много, но вывод из них однозначен: сбросить вес трудно или невозможно.

Это главное следствие. Обнаружено существование регулирующего принципа, согласно которому поток энергии модулируется, разгоняется или сдерживается. Принцип сгорания и регулирующий принцип связываются более чем когда-либо, что позволяет ускорять или ограничивать эту энергию в соответствии с питанием и потребностями, а внутренний механизм этого баланса остается скрытым. Академик Марсель Лаббе в 1929 году признал это и авторитетно заявил: «Механизм регулирования существует, суть его неясна»[1184]. Регулирование или его ослабление сохраняет элемент тайны, поскольку при сохранности механизма сгорания может не быть процесса сгорания.

Лечение сталкивается с многочисленными препятствиями, которые можно распознать, но нельзя объяснить: несмотря на разнообразие методов лечения, полнота часто остается «незыблемой». Во многих случаях ожирение неисцелимо: диеты, различные манипуляции, химические препараты не приносят результатов, и складывается совершенно определенный образ толстяка: это больной, чьи надежды потерпели крах. Нельзя сказать, что это свойственно всем — многим тучным людям или обжорам удается избежать подобного. Проблема неизбежно затрагивает больных, количество которых растет по мере расширения медицинских услуг. Они страдают вдвойне: им трудно принять свой жир и трудно добиться его исчезновения.

Появляется и новый образ врача, который, отбросив прежнюю убежденность в необходимости «простых» действий, ведет пациента по долгому тернистому пути, а вероятность достичь цели подчас призрачна.

Повсеместно публикуются истории похудения, страсти накаляются, количество этих историй растет, что само по себе знаменательно. Начинается все с постоянной озабоченности жиром, затем описывается лечение, иногда весьма рискованное. Похудание становится смыслом жизни.

Безусловно, никто не испытывает никаких сомнений: журналы 1920–1930-х годов приводят свидетельства читателей и читательниц, чье похудение, как правило, прошло успешно. Вот обычная занимательная подробность о весе и продолжительности лечения:

Это счастливая история удачного опыта, более или менее «по-своему» интерпретированная журналом.

Помимо историй людей, удовлетворенных результатами лечения, в 1920-х годах появляются три совершенно новых типа рассказов, подводящих к нашей современности.

В первом случае речь идет об ожесточенной борьбе со скрытыми признаками полноты. Например, «превращение» жительницы Берлина Марлен Дитрих в голливудскую диву в конце 1920-х годов. Обладая стройным телом, точеными ногами и острыми скулами, она постоянно боролась с мнимой полнотой и повторяла, как мантру: «Я слишком толстая… <…> мне надо принимать больше слабительного, пить кофе, курить и не есть ни кусочка». Утверждение «Я слишком толстая»[1186] со временем произносится все чаще, звучит все настойчивее, за словами следуют пищевые «ограничения», кофе, «сдобренный сульфатом магния» для усиления процесса сгорания. Напряжение сохраняется, и борьба начинается снова и снова: похудеть любой ценой, стать практически невидимой. В этом видны истоки современного явления: озабоченность тем, чего практически не видно. Похудение как постоянная битва, оно так важно для худеющего, что все время будет ему казаться «недостаточным».

Рассказы второго типа сложнее: это истории практикующих врачей, подробно описывающих свои сомнения и муки выбора, возникающие, когда они сталкиваются с настоящим ожирением. Речь идет о постоянно пересматриваемых расчетах, опытах и все более изощренных попытках совершить что-то новое, превращение процесса похудения в сменяющие друг друга эпизоды: разнообразные диеты, ванны, всевозможные массажи, сочетание физических упражнений и медикаментов. Врач находится внутри этой истории и может ее комментировать. Изменение графика веса вызывает у него самые разные реакции, он дает все новые рекомендации и подбирает новые методы лечения:

Врач рассказывает об этом как о приключении, в котором сталкиваются разнообразные и неожиданные факторы.

Наконец, третий тип рассказов — свидетельства мечтавших похудеть и потерпевших неудачу пациентов: в журналах описываются их горестные эксперименты над собой и, несмотря на все жертвы, никуда не уходящий жир: «Моя огромная грудь висит, во мне 170 см роста, и я никогда не отважусь появиться на людях в купальном костюме. Я в отчаянии»[1188]. Очень показательна в этом отношении книга Анри Беро «Страдания толстяка», в 1922 году получившая Гонкуровскую премию, в которой речь идет о настоящем, «непобедимом» ожирении.

На первый взгляд это зло не выглядит трагедией. «Толстяк» не страдает физически: он не «недееспособен» и не «утомлен». Он «огромен» в глазах окружающих, но, вероятно, в своих собственных — не так чтобы очень. Иначе говоря, умеренная полнота скорее оригинальна тем, что ее упоминает сам субъект.

Прежде всего дело в несбывшихся надеждах. Есть история о том, как один тучный мужчина долго добивался любви женщины, она же, отказывая ему, регулярно называла его «своим толстячком», «хорошим толстячком» и даже «несчастным толстячком», и это было для него мучительно[1189]. Когда же возникает чувство утраты идентичности, страдание внезапно обостряется: такие слова, как «простодушие», «наивность», «бесхитростность»[1190], сказанные о полном человеке, кажутся ему неприятным недоразумением, подобный «месседж» искажает его самооценку. Рассказчик стремится похудеть, отвергает диеты, делает массаж и гимнастику, принимает наркотики, ходит в турецкие бани — но все тщетно. Более того: весы внезапно и неотвратимо показывают 100 кг. Отсюда следует печальнейший парадокс: болезнь, на первый взгляд легкоустранимая, никак не поддается лечению.

Страдания обостряются и по более глубокой причине: тело не улучшилось, и человек вынужден расписаться в собственном бессилии и неспособности измениться, а в начале XX века приоритет очевиден: быть стройным и изящным необходимо. Пришедший наниматься на работу толстяк слышит от специалиста по персоналу вердикт: «Похудейте»[1191]. Это стигматизация не психической зависимости, а отсутствия работы над собой, пренебрежения своим телом: «Толстяк веселит мир, особенно тот, кому взбрело в голову похудеть»[1192]. Новая неудача влечет за собой новые насмешки, и возникает смутное ощущение неполноценности: невозможность взять себя в руки, отсутствие власти над собой. Потеря же лишнего веса считается показателем «адекватного» поведения.

Изменения в описаниях своей ситуации отныне заметны в долгосрочной перспективе. Жан-Батист Эли де Бомон, одним из первых в XVIII веке рассказавший о собственных страданиях, причиняемых «жиром», упоминал проблемы с телом, импотенцию, отсутствие чувствительности[1193]. Его беда заключалась в физических страданиях, слабости, невозможности гордиться потомством. Гранвиль в середине XIX века жаловался в первую очередь на страдания, связанные с межличностными отношениями: социальным унижением, одиночеством, ощущением «неуклюжести»[1194]. Его несчастье было вызвано отвращением, которое он вызывал у окружающих, постоянными обидами, которые он вынужден был сносить. В то же время в описании своей тучности, сделанном Анри Беро в начале XX века, сквозит отчаяние, вызванное проблемами более интимного свойства, невозможностью удовлетворить вполне законное желание, а также трудностями с признанием собственной идентичности. Речь идет уже не просто об отторжении, но о пренебрежении, внутреннем отрицании. Причина его горя в том, что он не может никого соблазнить, не способен наслаждаться жизнью, а также в том, что в том виде, в каком он есть, окружающие его не воспринимают. Это уже образ современного человека, в котором утверждается его неповторимость. Он чувствует себя еще более несчастным из-за того, что все видят: ему не похудеть; несмотря на то что все говорит о такой возможности, он оказывается жертвой своего неменяющегося тела. Между свидетельствами Эли де Бомона и Беро — полтора века, и совершенно очевидно, что с течением времени у человека возникает все больше вопросов о себе самом.

Ощущение «не своей тарелки» у толстяка принимает новый оборот, становится назойливее и уходит вглубь. Обреченный казаться не таким, каков он на самом деле, он сталкивается с новой бедой — невозможностью сократить разрыв между действительным и желаемым. Страдалец восстает против «бесполезных» диет, протест ослабляет чувство вины, но муки нарастают. Возникает ощущение «неслыханной» несправедливости, вызванное унизительной необходимостью жить в ожиревшем и абсолютно чужом ему теле.

Это ключевой момент, который не только выявляет возникновение новых страданий, но и указывает на то, что об ожирении мало-помалу стали говорить сами его жертвы, в дискурсе о нем стали преобладать их личные истории и интимный анализ ситуации. Помимо наблюдавшейся прежде стигматизации, оскорблений и унижения, культура ожирения становится культурой обсуждаемых неудач и боли. Чем большее место занимает эта тема в западном обществе, тем большее внимание обращается на жертву и унижение.